— О, да. Но мы не позволим, чтобы нас разлучили, — упрямилась в нем гордыня. — Он меня пальцем тронуть побоится, я слишком много знаю.

— Ты как ребенок, устроил себе выдуманный мирок, блаженствуешь в нем, а мир, в котором мы живем, не такой, он завистлив и жесток. Перестань быть поэтом, — положила она ему ладонь на плечо, — ой, прости, не переставай, оставайся самим собой, но, боюсь, не минут, нас трудные минуты.

Быстрая тревожная дробь пальцев о дверь, повар деликатно дал знать, что стол накрыт.

— Да. И не забывай о Грейс.

— Почему? — остановилась Маргит и, словно постигнув до дна его молчание, угадала правду. — Она тебя любит?

— Нет, — решительно ответил он. — Она не любит мужа, но подчинилась. Просто у нее никого нет.

— У нее будет ребенок, — что-то похожее на ревность прозвучало в голосе Маргит.

Они сели за стол. Иштван налил в стаканы грейпфрутовый сок, бросил в него кубики льда. Повар стоял у дверей, скрестив руки на груди, у него был вид довольного свата. Тереи одними глазами выговорил ему, и повар скрылся на кухне, красноречиво свидетельствуя свое пребывание там грохотом сковороды, которую бросил уборщику — вымыть и вычистить.

— Грейс мне говорила, что ты расплакалась, когда она тебе об этом сказала, — начал, было Иштван.

— Где ей было понять? — криво усмехнулась Маргит. — В те дни слишком много на меня навалилось. Письмо от отца из Мельбурна, мачеха забеременела, он так обрадовался, что мне будто иголкой в сердце. Счастливая Грейс, которая кладет мою руку себе на живот, чтобы я сама убедилась, как ее дитя брыкается там, а я, ну, ты помнишь, что тогда со мной было.

— Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь, понять могут только женщины, которые, как я, считали дни. Ни один мужчина не способен понять, что значит прислушиваться к своему телу в таком положении, упрашивать его.

— Но ведь ты, же могла прийти ко мне.

— И ты тут же почувствовал бы себя в западне, в осаде. Я не из тех, что скулят и напрашиваются на сочувствие. Не спорь со мной. Чем ты мог бы мне помочь? Держал бы меня за ручку и смотрел, как я слезы лью? Я могла… да я как будто все могла, даже разорвать контракт могла, бросить больных, домой уехать могла, мне все устроили бы, у меня друзья-врачи. И, в конце концов, родить могла бы. И может, еще и решусь на это. И не смотри на меня так. Я тебя предупрежу, уж ты-то имеешь право знать.

Он осторожно присматривался к ней, суровая, упрямая порода, оценивал смело прочерченные брови, линию подбородка, открытый взгляд. Женщина из тех, что знают, чего хотят, такие становятся рядом со своим мужчиной, когда тот с ружьем в руках заставляет уважать свою собственность, защищает свои права первопоселенца. Нахлынула бесконечная благодарность за то, что именно такая подчиняется ему, за то, что она его избрала. Не рисунок ее губ трогал его своей доступностью, но их переменчивая выразительность, отблеск, кочующий в волосах, когда она вспыльчиво встряхивает ими, чистая доверчивая голубизна глаз, в которую мысленно окунаешься, как в горный поток.

— Почему ты мне тогда не доверилась? — тихим голосом укорил он ее.

— Потому что я, собственно говоря, тебя не знаю. Не знаю, каков ты в часы испытаний. Не знаю, где кончается мое воображение и начинаешься подлинный ты, со своим прошлым, которое, как ни отбрось, как ни осуди на забвение, возвращается и в снах. Есть целые пространства в твоей жизни, очень важные, раз тебя называют поэтом, для меня не представимые, твое творчество, не криви губу, выразимся скромнее: твои стихи… Я к ним ревную, я не могу там быть твоей спутницей, первая услышать, как ты их читаешь. А ты мог бы их писать по-английски, ведь ты говоришь по-английски свободно и правильно.

— Вот именно, что правильно. Конечно, мог бы и по-английски писать, но это всегда будет перевод с венгерского. Я обречен на венгерский, я на нем назвал траву под ногами и звезды над головой, я знаю, это язык малого народа и он стеной стоит между мной и миром, но он мой, я малейшую дрожь в нем чувствую, на нем я могу выразить все, убежден, что в минуту наивысшего соединения я обращаюсь к тебе на нем. Тут я не ошибаюсь.

— Ошибаешься, — насмешливо прищурилась она. — Насколько помню, ты шепчешь мне по-английски… И очень красивые речи.

— Это я безотчетно перевожу, — пристыженный, признался он.

— Переводишь, — призадумалась она, касаясь ладонью губ. — Если этого ни ты, ни я не заметили, клянусь тебе, языковой барьер преодолим, он может исчезнуть. Но ты должен всей душой желать этого, не замыкаться, не таиться от меня. Ах, Иштван, как бы я была счастлива, если бы увидела твои стихи напечатанными, ну, хотя бы в «Индиэн иллюстрейтид уикли».

Ему передалось ее оживление.

— Обещаю, сам попробую перевести, но тебе придется мне помочь, прочесть, посмотреть взыскательным редакторским глазом.