Иштван вырвался на шоссе, едущие впереди грузовики поднимали клубы рыжей пыли, и, обгоняя их, приходилось поднимать стекла. Босоногие водители с мокрыми полотенцами на головах вели груженные с верхом машины одной рукой, наполовину вывалившись из кабин в тщетной надежде, что ток воздуха принесет им прохладу. Даже деревья стояли красные, запорошенные мягкой, как тальк, пылью. Темно-зеленой стеной стоял только вспоенный дождями сахарный тростник, около него хозяйничала стая обезьян, ломая и жуя стебли, истекающие липкой сладостью, а старые самцы, подобравшись к самой дороге, оскорбительно выпячивали облинявшие зады.

«Могло ли запретить ей встречи со мной британское посольство? — рассуждал Иштван. — В исследованиях, которые она ведет, никаких секретов нет. Она подписала контракт, она вольнонаемный персонал. Вне своих врачебных обязанностей имеет право вести себя, как хочет. Пусть меня ей выдали за шпиона и опасный подрывной элемент, но даже в этом случае, если то, что она говорила, правда, она пришла бы и в упор спросила, потребовала бы объяснений».

«Все, что шепчут женщины, не имеет значения, — презрительно скривил он губы. — Прикосновение руки, от которого током бьет, покорные губы, с готовностью открытое тело говорят больше, чем клятвы». Какие еще нужны уверения? Какое имеют значение слова по сравнению с очевидными знаками всесильной радости, которую доставляла им взаимная близость, вдох одного и того же воздуха, взгляд на один и тот же пейзаж? Соединение тел, открывших свои тайны, вкус кожи, запах пота и горячих волос, от которого волной встает желание. Любовные клятвы под парусом москитной сетки не нужны. Конечно, она могла сказать себе: «Хватит, нет, больше не стану», связать себя молчанием, но ладони ее пусты, они мечутся во сне по мятой простыне в поисках его рук, грудь желает быть придавлена его грудью, измята, напоена болью, сжата до потери дыхания, сладость ожидания вскипает в недрах тела. «Только бы мне до нее добраться, сойтись лицом к лицу — она не устоит, она покорно возвратится».

Тени деревьев, пролетая по маске «остина», утомительно нахлестывали глаза. Зной лишал сил, В кустах отдыхали караваны возов-тонг, возницы, забравшись под них, спали на клочочке тени, раскинув обнаженные ноги, сквозь красные подтеки пыли белели спины буйволов. Одни верблюды, не зная усталости, по-кроличьи возили высоко разрезанной губой в бахроме зеленой слюны, ощипывали мелкий лист с шипастых кустиков.

Иштвану вспомнились гипсовые фигурки в вертепе, из тех, что на клочках сена расставляют по костелам на Рождество. Предупреждающий сигнал не пробуждал даже малейшего шевеления. Отдыхающие каменели во сне, замершие под гнетом пылающего воздуха, полного насекомого зуда.

Между глиняными стенами плосковерхих хижин несло чадом, куриным пометом и подсыхающей тиной. Бассейны для дождевой воды светились, будто налитые воском, над отсверкивающей гладью, словно подтопленные коряги, торчали рогатые головы буйволов, перемазанных илом.

Волоча длинные радужные хвосты и причитая скрипучими голосами, дорогу перебежала стайка павлинов. Время словно загустело, и Тереи, не доверяя стрелкам, подносил часы к уху, шестереночки скреблись, словно жучок-древоточец, евший старую деревянную кровать в алькове родительского дома, расписанном голубой краской. Минуты убывали незаметно. Расстояние уменьшалось.

Дрожа от напряжения, свернул он в ворота парка, обсиженные лоточниками и факирами с корзинами, полными змей, и подрулил к остекленной конторе гостиницы. Взгляда хватило, чтобы увидеть за спиной молодого портье ключ от номера Маргит, висящий на крючке. Индиец улыбнулся Иштвану, как старому знакомому, свободные номера будут чуть позже, кое-кто уедет после сиесты, но ключ от номера мисс Уорд вот, пожалуйста. Ее нет уже несколько дней. Она уехала куда-то под Дехрадун. Там в деревнях много слепых. Уехала вместе с санитарами, а когда вернется, неизвестно. Наверное, когда организует медицинский пункт.

Иштван разозлился даже, что портье так много знает о Маргит. Выхватил ключ из желтоватой ладони портье и удалился с несколько деланной независимостью, стуча каблуками по кирпичному тротуарчику перголы. С чувством, что совершает гадкий поступок, отпер дверь. Зашарил глазами, как вор. Сердце билось, словно он делал что-то вопреки ее воле и трусил, что его за этим застанут. Презирая сам себя, открыл ящик стола и узнал перевернутую рамочку, чеканка по серебру, она лежала в самом низу. Он жадно схватил ее, вдруг они все же не встретятся, так пусть его присутствие в ее комнате будет засвидетельствовано перестановкой его фотографии, как о том она когда-то помянула в письме. Но рамка оказалась пуста. В приступе жгучего гнева он сжал кулаки.

Уж теперь-то придется вынюхивать, дознаваться, кто именно ему наследовал. Он заглянул в шкаф, на полку, под зыбким грибом подвязанной москитной сетки стояла тахта, рядом столик. Иштван обшарил и столик. Наткнулся на взрезанный конверт с письмом и отложил его, увидев марки австралийской почты. Сверху лежала телеграмма, его телеграмма. С оплаченным ответом, так он рассчитывал задеть ее за живое. Мелкая колкость. Он стоял, упершись коленями в край кровати, смущенный, сбитый с толку, словно пес, потерявший хозяйский след. В ванной все громче капала вода, крупные маслянистые капли разбрызгивались на мокром камне.

Опустившись на колени, он прижался липом к покрывалу, с болью вдохнул еле заметный запах, но, может быть, запах только чудился, в комнате стоял дух клопомора и несвежести, попросту нежилой дух.

Крепло чувство обиды, огорчения, совсем как у ребенка, когда взрослые не исполнили обещания. С комком в горле, уязвленный, злясь на самого себя за возню в комнате Маргит, где тишина явно звучала как запрет, он прошел в ванную, глянул в зеркало. Смятение на собственном лице разозлило еще больше. Мыл руки, словно хотел скрыть следы взлома. Полотенце было свежее, глаженое, белье, видно, меняли уже в отсутствии владелицы номера.