В результате наших общих усилий тракторная тележка была наполнена, мы влезли в нее и отправились в обратный путь. В дороге мы так замерзли, что не могли двинуть ни рукой, ни ногой. Трактор ползет на первой скорости, в лицо — ветер с дождем, под ногами — холодная, мокрая свекла, ватники набухли.

Пришли в столовую продрогшие, голодные, грязные, но там постепенно оттаяли: сразу дали нам горячего борща с мясом, и через некоторое время наши лица стали цвета той свеклы, которую мы копали.

Через несколько дней наших мальчишек переселят в здание клуба, наш вагончик тоже увезут, а нас или расселят по хатам, или поселят в клубе с мальчишками.

Но жить с ними в одном клубе — все-таки лучше, чем ходить с ними в один сортир. Он у нас общий — трехстенный скворечник метрах в двухстах от вагончиков, открытый всем взорам. Двери там нет, поэтому ходить туда надо по двое: спутница должна сторожить. Шагов за двадцать мы начинаем громко петь, и часто в ответ на наше пение из скворечника выбегает какой-нибудь мальчишка, торопливо застегиваясь на ходу.

Сидеть над отверстием надо, балансируя на двух бревнах, круглых и скользких. Художественное оформление стен и пола достойно кисти художника-сюрреалиста. Вообще, уборная эта долго будет сиять в моей памяти как олицетворение нашего замечательного быта.

И, однако, уныние ни разу не закралось в наши души. Наоборот! Энтузиазм, бодрость, радостная готовность как можно лучше справить генеральную линию партии и комсомола — вот что горит синим пламенем в наших сердцах.

До свидания, товарищи! Ура!

Наши спальные вагончики один за другим перевозят на госфонд. Позавчера мы вернулись с работы в час ночи, а домик наш увезли. Все вещи вывалили на улицу, и они целый день мокли под дождем, перемешанные в общей куче.

Остался один, последний, куда нас набилось двадцать девчонок. Рюкзаки и чемоданы из-за дождя нельзя держать на улице, и всё это лежит здесь же, под ногами. На ночь мы не раздеваемся, потому что, во-первых, холодно, во-вторых, одежду положить некуда — в такой сутолоке потом ничего не найдешь. Сапоги кладем на ночь под голову, чтобы утром не искать. Печки нет, сыро, холодно, одеяла влажные. В этом крысятнике мы будем жить еще дней пять, а потом нас обещают расселить по хатам.

Из-за непрерывного дождя и тесноты мы чувствуем себя в нашем вагончике как размокшие сигареты в коробке. Плакаты с призывами пропитались водой и отвалились. С потолка на одеяла и подушки капает вода. По ночам то и дело слышится: «Ой, мамочка!» Значит, кому-то затекло под одеяло.

Почву развезло, сапоги тонут в грязи, а выходить из дома необходимо, хотя бы два раза в день. Вернешься — насквозь промокшая, а обсушиться негде. У всех лязгают зубы.

Но вообще, мы относимся к этому потопу с юмором. Не сердимся, если кто-нибудь неожиданно спускает с верхних нар ноги в сапогах с налипшими комьями глины и становится кому-нибудь на голову. По вечерам зажигаем свечу (электричество нам отрезали), поем хором что-нибудь бодрое — «Мы ползем по Уругваю…» или задумчивое, под настроение — «Тихо дремлет сад заброшенный, низко стелется туман, ходит холод гость непрошенный, нет любви, один обман…» Хотя любовь, как ни странно, есть — в Светку Новикову влюбился шофер Саша Гречановский (грузовик ЯТ 06–67), удивительно начитанный парень. Кучу стихов знает наизусть. Светка его держит на расстоянии. Вчера устроили день рождения Тани Липской. Купили вина и варенья. Пришел Саша Гречановский, принес конфет и сидел с нами в вагончике. Курили, пели, рассказывали анекдоты, изображали всякие сценки из фильмов, пародировали знаменитых артистов и, честное слово, было весело. Может быть, спасало чувство, что всем одинаково плохо? Не знаю. Да и какая разница.

В разгар веселья пришла Люся Резепова, наш комсомольский секретарь, и сказала, что местные согласились нас приютить — по двое в хате.

Меня и Майку Сухорученко определили к Иоганну Беккеру.

Пошли мы с Майкой знакомиться с нашими хозяевами. Смотрим, у ворот белого саманного домика стоит толстая тетка и на нас с недоверием смотрит. Мы поздоровались, сказали — вот, нас к вам направили, мы ваши жильцы.

— Жильцы, значит, — сказала тетка. — А долго вы жить-то будете?

— До конца сентября, не дольше, — успокоила я тетку.

— Да нет, что ты, гораздо дольше! — поправила меня честная Майка. — Наверно, до середины октября!

— Так-так, — сказала тетка. — Это что ж, вы так без вещей и приехали? У меня ведь кроватей на вас нету.

— Что вы, у нас есть вещи, это мы просто так пришли, познакомиться.

Тетка смерила нас взглядом от намокших платков до сапог, на которых грязь торчала во все стороны, не помещаясь на подошвах, и велела принести вещи.

Мы в два приема всё перетащили и сложили у двери. Тетка велела нам вымыть сапоги в специальном корыте, затем снять их при входе, и только после этого разрешила войти.

Мы, как Гензель и Гретель после долгого блуждания по лесу, вошли в этот сказочный домик, где пол был блестящий и коричневый как плитка шоколада, стены — белые как сахар, потолок и подоконники — ярко зеленые, а окошки за крахмальными подсиненными марлевыми занавесками — чисто-чисто промытые. Мы, грязные, отсыревшие, отвыкшие от света и тепла, вдруг очутились в комнате, где под потолком горела яркая лампа под розовым абажуром, в печке потрескивали дрова, у кровати на коврике спал котенок, на столе стояла крынка молока.