— Вам нужны силы, значит, вы должны поесть, — посоветовал он, вернувшись.

Она повиновалась, как полусонный ребенок, хотя не могла бы сказать, что за еда ей досталась. Абдул оставался с ней почти весь день. Они гуляли по бастионам, и он рассказывал ей о Стефане, каким тот впервые явился в крепость — бесстрашный, сильный в своей вере и горько переживавший свое пленение.

— Тогда он много говорил о вас, миледи. Он свято хранил память. Был медальон, который вы дали ему, — он часто...

— Прошу вас! — вскричала она. Но затем взяла себя в руки: — Почему же он так изменился?

Юноша опустил голову.

— Эмир Аюб... очень настойчивый человек, — сказал он, и в голосе его послышалась собственная боль и стыд. Он внимательно посмотрел на нее, взвешивая слова. — Что бы там ни было... он не жесток к лорду Хоукхесту. Напротив, тот — единственный человек, способный смягчить сердце эмира. Знаю, что вы не сможете... не захотите... вонять, но между ними существует большая привязанность.

Иден закрыла лицо руками. Он больше не сказал ни слова.

Последовавшая ночь была самой тяжелой в ее жизни. Как охотно оказалась бы она в горах, лицом к лицу с дикими зверями, вместо того безжалостного унижения, которому подвергалась ее душа.

Она не могла молиться. Губы не выговаривали слов. Да и Бог не услышал бы ее. Он бросил ее в безграничную тьму и вместе с ней Стефана... бедного Стефана, который никогда никому не делал зла и всю жизнь любил своего Создателя. Это было выше ее понимания.

Ближе к рассвету она начала думать, что, может быть, дьявол обладает большим могуществом, чем привыкли считать люди. Он мог побуждать слабых ко злу, несмотря на любые молитвы, как она с горечью убедилась на собственном опыте. Возможно, сатана даже поднялся из преисподней и сверг Господа. Смятение должно воцариться на земле, и вскоре вся она может перейти во власть зла. Ересь не обеспокоила Иден — по крайней мере, этим можно было объяснить ужасающую, несчастную судьбу Стефана.

Она так и не уснула. Когда наступило утро, она, смертельно бледная, с пустыми глазами, чтобы как-то запять себя, принялась трясущимися руками заплетать волосы. Предстоящая встреча вызывала дрожь во всем теле, унять которую никак не удавалось. При появлении Абдула Иден едва смогла взять себя в руки. Не притронувшись в хлебу и вину, она сразу же попросила проводить ее к Стефану.

Комната, где тот находился, блистала роскошью. Стефан возлежал на покрытом дамасской парчой диване, рассеянно затягиваясь короткой трубкой, о содержании которой она могла лишь догадываться. Он лежал на боку, удерживая изогнутую чашечку трубки над маленькой лампой, стоявшей перед ним на столике. На том же столике находились лопаточка с перламутровой ручкой и миниатюрная фарфоровая коробочка.

Он поднял глаза, которые немедленно наполнились болью. Теперь он, без сомнения, узнал ее.

— Иден! Боже милосердный! — Он положил трубку.

Ненакрашенное лицо Стефана было мертвенно-бледным и ужасающе напряженным, обведенные черными кругами глаза — огромными и дикими. На лице виднелись морщины, которые появляются лишь у стариков.

— Не смотри на меня так — этого мне не вынести!

Он поднял руку, закрываясь, ибо она сжигала его своей жалостью:

— Стефан! Ты меня узнаешь. Я рада.

Шепот Иден был почти не слышен. Он уронил руку и резко кивнул.

— Как же тебя не узнать? Ты не изменилась. Красота твоя по-прежнему пленяет сердце.

Невыносимая боль отразилась в ее глазах. Он привстал на диване, словно собираясь заключить ее в объятия, но потом пошатнулся и рухнул назад, его бледные щеки залила краска стыда.

— Я отдал бы жизнь, чтобы избежать этого, — промолвил он в отчаянии. — Нельзя, чтобы ты видела... чем я стал.

— О, дорогой мой!

Она шагнула вперед.

Он изо всех сил затряс головой:

— Не говори так. Я потерян для тебя... а ты для меня... разве ты не знаешь?

Что могла она ответить? Это была правда. Ничего, кроме правды, не открывал поцелуй Ибн Зайдуна.

— Зачем ты пришла? — устало спросил он после долгого молчания.

— Я пришла выкупить тебя, — просто ответила она.

Безрадостный смех был ей ответом:

— Мое тело уже выкуплено... опиумом. Что до моей души... — Он вдруг затрясся. — Я боюсь, она осуждена вечно гореть в геенне огненной... если та существует. Мне, впрочем, уже все равно.

— Не смей так говорить! — в инстинктивном ужасе воскликнула она. Сейчас ей не дано было понять иронию того обстоятельства, что она, сама трижды предавшая Бога, боялась за его утерянную веру.