Мама кивнула. Она словно не могла говорить.

— Я недолго. Оставайся с мальчиками здесь и постарайтесь доесть ужин.

Она снова кивнула и взяла рыбный нож, словно рыба уже перед ней стояла.

— Да, Марк. Конечно.

Он ушел. Мы остались одни. Мама старалась не плакать. Страх мешался у меня со злостью, и я думал: он сделал ее несчастной. Он не должен был так делать.

Официант принес рыбу. Секунду мы на нее смотрели.

— Пожалуйста, ешьте, — сказала мама тем быстрым голосом, каким она обычно говорила при расставании на станциях. — Пожалуйста, мои дорогие. А то остынет.

Я посмотрел на Уильяма. Он оттолкнул тарелку, поэтому я оттолкнул свою.

— Мама, — сказал Уильям. — Пожалуйста, скажи нам. Кто…

— Уильям, мне очень жаль, но я не могу. Я знаю, это глупо, но я просто не могу об этом говорить. Спроси у папы.

Я спросил тихим дрожащим голосом:

— Это плохо?

— Да, — сказала мама, — но не надо бояться. Совсем не надо бояться. Папа все объяснит, когда вернется.

После этого мы замолчали. Мы просто сидели и ждали папу. Когда официант подошел, чтобы забрать наши тарелки, мама, с нашего согласия, отменила остальной заказ.

— Потом можно будет заказать еду в номер, — сказала она, — если мы проголодаемся.

Мы все ждали папу. Мы ждали его долго.

— Давайте пойдем посидим в гостиной, — сказал я, неловко ерзая на стуле с высокой спинкой.

— Нет, — сказала мама, — папа велел сидеть здесь, и мы будем сидеть здесь, пока он не вернется.

Мы все ждали.

Наконец Уильям неожиданно сказал:

— Вот он.

Я развернулся. Он медленно, не спеша, шел по направлению к нам, и я заметил, когда он взглянул в нашу сторону, что он смотрит не на маму, а на нас. Лицо его было очень бледным, а на щеке были две красные царапины, словно он сильно поцарапал себя ногтями.

— Ну, — сказал он, — все устроилось. — Потом сказал маме, не глядя на нее: — Извини, Роза. Мне очень жаль.

Мама не сказала ни слова.

— Все хорошо, — сказал он, взяв ее за руку, но по-прежнему не глядя на нее. — Все кончено, Роза. Я с этим покончил. Раз и навсегда. Больше никаких неизгнанных духов. Никаких рождественских и пасхальных праздников в Корнуолле. Больше не буду жить на два дома.

— Марк…

— Я покончил с этим, Роза. Все кончено.

— Марк, пожалуйста…

— Понимаешь, я с этим покончил. Раз и навсегда.

— Пожалуйста, — прошептала мама, — пожалуйста, посмотри на меня.

Но он не мог. Он отодвинул стул, сел, но только и смог произнести:

— Все кончено. Я с этим покончил.

Мама очень медленно поднялась.

— Не уходи, Роза!

— Я подожду в гостиной. — Голос ее был слабым. — Пожалуйста, объясни мальчикам.

— Роза…

— Со мной все в порядке, — сказала она. — Ничего страшного. Я не хочу присутствовать при том, как ты будешь говорить мальчикам.

— Роза, моя дорогая Роза… — Он неловко поднялся и первый раз на нее посмотрел. Я не видел выражения его лица. — Это было так ужасно, — пробормотал он, мне было плохо слышно. — Так ужасно. Я не могу объяснить…

— Я понимаю.

— Ты не можешь понять. Это слишком грязно для твоего понимания.

— Все равно. Ничего не имеет значения, если ты…

— Да. Больше всего на свете.

Они посмотрели друг на друга. Мы смотрели на них, но они нас не видели. Мама плакала.

— Тогда все в порядке, — сказала она, отворачиваясь, чтобы мы не видели ее слез, — правда?

— Позволь мне пойти с тобой в гостиную.

— Нет… пожалуйста, Марк. Мальчики…

— Да, — сказал он. — Да, конечно. Мальчики.

— Я подожду тебя в гостиной.

— Очень хорошо.

Мы проследили взглядом, как она вышла из ресторана и скрылась из виду. Наконец папа сел напротив нас, жестом подозвал официанта и заказал стакан бренди. Мы молча смотрели, как он достает сигару, зажигает ее. Потом он медленно произнес:

— Боюсь, мне придется сказать вам кое-что, что надо было сказать очень давно.

Мы ждали, безотрывно глядя на него. Вскоре официант принес ему стакан бренди, и папа выпил половину содержимого почти в ту же секунду, как взял стакан в руку.

После долгого молчания он сказал:

— Должно быть, вам хочется знать, кто эта женщина и кто этот мальчик.

Мы по-прежнему молчали.

— Наверное, они твои знакомые, — наконец неловко произнес Уильям.

— Да, — сказал папа. — Да.