— А как различить, когда любовь, а когда вожделение?

— Адриан, — сказал папа, — если бы на этот вопрос существовал простой ответ, тогда не было бы такого количества несчастных мужей и жен… Но в восемь лет ты не можешь этого понять. Пойдем, пора идти в гостиную к маме и разыскать Уильяма.

Мама была одна. Папа оставил меня с ней, а сам пошел выяснять, куда подевался Уильям.

— Бедная мама, — сказал я, обнимая ее. — Не будь такой печальной! Мне совершенно все равно! Для меня все это не играет роли, раз Господь не будет на нас сердиться за то, что мы плохие. Но ведь папа говорит, что мы все равно хорошие. — Мне в голову пришла замечательная мысль. — Пойдем наверх, в нашу гостиную, — предложил я, пытаясь ее подбодрить, — и я почитаю тебе вслух из книжки, которую взял в школьной библиотеке.

— Нет, дорогой, администратор переводит нас в другой номер. Папе не понравился наш номер, поэтому администратор сказал, что мы можем взять другой номер.

— А-а-а, понимаю, — я заерзал. — Эта дама с мальчиком тоже здесь?

— Нет, они переехали в другую гостиницу. Папа тоже хотел уехать, но когда узнал, что она уезжает, он просто решил переехать в другой номер. Поэтому нам придется подождать, пока носильщики перенесут наши вещи и все будет готово.

Мы немного подождали, мама смотрела в журнал, а я сидел рядом с ней, чтобы можно было разглядывать картинки.

— Ты ведь уже не грустишь, правда, мама?

— Нет, Адриан. Уже нет.

Наконец папа вернулся один и подошел к нам:

— Уильям пошел спать, — сказал он. — Мы долго говорили. — Он посмотрел на меня. — Тебе тоже пора в постель. Уже очень поздно.

Неожиданно я почувствовал пустоту.

— Я хочу есть, — сказал я в удивлении. — Очень хочу.

Мама чуть улыбнулась. Я с облегчением увидел ее улыбку.

— Мне кажется, я тоже хочу есть! Может быть, заказать еду наверх, Марк?

— Какая замечательная мысль, — сказал он. — Немедленно закажу.

Он взял ее за руку, протянул другую мне; мы все вместе вышли из гостиной и начали путешествие вверх по лестнице, к уединению нашего нового номера.

Вечер закончился. Но ничто уже не было по-прежнему.

На следующее утро я спросил Уильяма:

— Тебе это не нравится?

— Нет, — сказал он. — Но я не подам и виду. Я буду жить так, словно мне все по фигу.

Я был шокирован таким словом, хотя после шести месяцев в школе мои уши привыкли к такого рода словам.

— Вот как? — спросил я, не понимая, почему он говорит так вызывающе.

— Да. Потому что им тоже все по фигу. Им неважно, что они неженаты, им неважно, что скажут люди. Они говорят, что хотели бы пожениться, еще бы, им приходится так говорить, но они не могут пожениться, поэтому им безразлично. А почему им безразлично? Потому что они знают, что они все равно что муж и жена. Поэтому я буду все равно что законный сын, буду думать о себе, как о законном сыне, но если кто-нибудь назовет меня ублюдком, я не буду выбивать ему зубы, потому что это будет означать, что мне не безразлично, поэтому я просто засмеюсь и скажу: «Какого черта», и тогда никто никогда, никогда не сможет меня оскорбить, потому что мне все равно.

Я слушал его завороженный. Я еще никогда не слышал, чтобы Уильям говорил о чем-либо с такой горячностью. После долгой паузы я спросил:

— А что такое ублюдок?

— Это я. И ты, — сказал Уильям. — Это ругательное слово, как «черт», «дерьмо» и «сука».

Я был поражен.

— Что ж, если кто-нибудь назовет меня так, — заявил я сразу, — я буду с ним драться. Я собью его с ног и буду бить до тех пор, пока он не извинится.

— Вот еще! Побереги силы!

— Но я должен! — воскликнул я, еще более пораженный. — Это дело принципа! Никто не сможет обзывать меня скверными словами, если я того не заслуживаю.

— Но ты же и есть ублюдок, глупый! Это правда!

— Неправда, — упрямо сказал я, цепляясь за свой порядок, свою аккуратную классификацию и безупречную систему подмен, — и никто не может обзывать меня ругательными словами.

— Тогда ты просто напрашиваешься на неприятности, — заметил Уильям. — Просто умоляешь, чтобы они случились.

Но я ему не поверил.

После этого мы стали все чаще и чаще слышать о Касталлаках. С ужасом узнали, что мальчик, которого мы видели в Брайтоне, не был единственным ребенком; у него были два брата и три сестры, а самым ужасным было то, что папа хотел привезти их всех жить с нами в Алленгейт.

— Как мило со стороны папы подумать, что нам хочется поиграть с другими детьми, — сказал я, когда мама сообщила нам об этих планах, — но, пожалуйста, скажи, чтобы он не волновался. Алленгейт хорош и так, просто для тебя, папы, меня и Уильяма. Нам больше никто не нужен, спасибо.