Симонс распахнул дверь и тут же заметил траурные повязки на рукавах братьев. В глазах обоих опекунов была горестная решимость. Дворецкий отступил в сторону, поклонившись, и пропустил визитеров в дом: не ему надлежало сообщать хозяйке печальную весть.

«Не будет больше смеха в Хеддон-Холле», – с грустью подумал Симонс. Он вдруг осознал, что успел привязаться к молодой графине. Впрочем, ее все любили. Именно благодаря ей служанки перестали бояться графа. Хозяйка не страшилась маски мужа – значит, не так уж он грозен… И вообще ничто человеческое не было ему чуждо; самые любопытные из горничных нередко заливались краской, когда становились невольными свидетельницами любовных сцен, которые происходили то тут, то там – в любое время дня. Сам же граф после женитьбы чаще улыбался, чем хмурился.

Она принесла радость в Хеддон-Холл, когда впервые появилась здесь в облике деревенской простушки. Но теперь все кончилось – не будет больше молитв о возвращении графа в дом его предков, не будет больше звучать его смех, не будут целоваться в укромных уголках граф и его любящая жена.

– Хозяйка дома? – спросил Бевил и тут же заметил Лауру, стоявшую на верхней площадке парадной лестницы.

Увидев их раньше, чем они заметили ее, она все поняла. И тотчас же вспомнила, что все это уже было. Она помнила дядюшек с черными повязками на рукавах и помнила это выражение на лице дяди Бевила, когда он произнес: «Твои родители погибли, дитя мое, но мы с Персивалем будем всегда рядом с тобой и постараемся как-то заменить их».

Вот и сейчас он произнесет роковые слова. И они на самом деле сделают все возможное, чтобы утешить ее.

Лаура судорожно вцепилась одной рукой в перила, другую прижала к животу, где как раз в этот момент шевельнулся ребенок.

Она ни о чем не спрашивала – все и так было ясно. На шею ей словно накинули удавку. Она закрыла глаза и покачнулась…

Бевил бросился наверх, но не успел. Словно во сне, когда все происходит так ужасно медленно, но успеть что-либо предпринять все равно невозможно, он видел, как Лаура разжала руку, которой держалась за перила…

В следующее мгновение она скатилась по ступенькам парадной лестницы и замерла у их ног.

Лаура была молода и пережила падение, отделавшись сломанной ногой и многочисленными синяками.

Но ребенку не суждено было выжить.

Очнувшись, она почувствовала боль в животе и услышала истерические крики Джейн и молоденькой служанки. Персиваль тотчас же подхватил ее на руки и понес в спальню. Он уложил племянницу на кровать, и Лаура, вновь потеряв сознание, погрузилась в спасительную темноту.

– Я хочу его видеть, – проговорила Лаура слабым голосом.

Джейн убрала со лба своей воспитанницы влажные от пота пряди. Как бы ей хотелось, чтобы Лаура не осознавала того, что произошло. Звать акушерку было бессмысленно – она все равно не успела бы, и они собственными силами сделали все, что могли.

Крохотный граф Кардифф родился бездыханным. Джейн смахнула со щеки слезу. Хорошо бы и Лаура поплакала – ей стало бы легче.

– Ни к чему на него смотреть.

– Если ты мне его не принесешь, я встану и сама найду его, – каким-то чужим голосом проговорила Лаура.

– Ты в самом деле этого хочешь? – осторожно спросил Персиваль. Но он понимал, что Лаура не успокоится, пока ее просьба не будет выполнена.

– Дядя, пожалуйста, принеси его сюда.

Лаура поморщилась от боли, приподнимаясь на подушках. Когда Джейн попыталась уложить ее, она отстранила руку няни. Кровать – та самая, на которой рождались многие поколения Уэстонов, – была не слишком удобной, и деревянная спинка с резным узором из роз врезалась в спину. Но Лауре было все равно.

Персиваль внимательно посмотрел на племянницу, затем принес ей крохотный сверток. Лаура взяла бездыханное тельце и попросила всех уйти.

Оставшись одна, она развернула ребенка – это был прекрасный младенец. Лаура провела ладонью по его нежной коже, холодной и чуть подернутой голубизной. Этот мальчик сейчас мог бы жить и дышать.

Она осмотрела крохотные ручонки, которые могли бы сжимать ладонь отца, потом держать перо и мяч, а потом и поводья пони.

Форма ступни была точь-в-точь отцовской – та же тонкая кость, те же пальцы. Вот эти ножки могли бы бегать по травянистым лужайкам и по коридорам Хеддон-Холла, забираться во все закоулки.

Длинные черные ресницы малыша, такие же черные, как у отца, покоились на побелевшей щеке. Эти глаза могли бы увидеть мир во всех его чудесных проявлениях: наблюдать полет голубей, обозревать обширные графские владения, радоваться восходу солнца и созерцать волшебные летние сумерки.

Пух на головке малыша тоже был черным. Лаура дрожащим пальцем пригладила волоски. Возможно, он приобрел бы привычку откидывать назад волосы – так делал его отец, когда сердился.

Его губки были чуть раскрыты, как будто он хотел молока. Он с жадностью требовал бы материнской груди, потом стал бы учиться говорить, потом стал бы сам сочинять истории или пересказывать то, что увидел или услышал от других.