Ганна вытерла рукавом слезы.

— Бедный, я думала, такое только с девушками бывает: бросят, покрыткой станет, никому не нужная — и в речку… А эта сучка злая, Хо, поди знала, что с ним будет?

— Знала, — ровным голосом ответил Хо.

— А ей того и надо, чтобы сердце разорвалось, а господам ее — забава.

— А ей за это жизни дадут хоть немного, — сказал Видаль. — А она-то, смотри — за ним. В огонь за ним — с неба. Хотя ей то небо… Она же там рабой была, так, Хо?

— Рабой.

— Вот и добыла себе свободу. Другой-то, видать, для нее не было — только смерть. Это каковы же господа, что могут звезду рабой сделать?

— Да там той звезды! — фыркнула Ганна. — С ноготь!

Видаль отмахнулся.

— Какая ни есть. А хозяева, выходит, больше звезд. Против таких и не встанешь. Только умереть, так ведь, Хо?

— Говорят, что так — но мало ли что говорят. Она ведь звезда. Звезды — вечные.

— Думаешь, она…

Оглушительный визг раздался в чаще. Видаль втянул голову в плечи, Мак-Грегор зажал уши руками, остальные вскочили — но Ганна уже вперед всех кинулась к зарослям, откуда неслись душераздирающие двухголосые вопли.

— Ну наконец-то, — просветленно улыбнулся Хо. — Будут у меня здесь огромные вепри, как в самые старые времена! Так и мир начнется заново.

— Да он же и так едва начинается? — удивился Видаль. — Вон сколько чего еще не хватает!

— Не хватает, не хватает, — согласился Хо и больше ничего не сказал.

Ганна осталась в Бамбуковой роще: переждать, пока можно будет Мотре оставить подросший приплод, да и помочь мастеру Хо с тем приплодом управиться, пока за ним уход нужен.

Вышла проводить Видаля в Семиозерье. Он было притянул ее к себе — поцеловать на прощанье, а она оттолкнула:

— Со звездой своей и целуйся, коли заступник такой!

— Вот придумаешь, — улыбнулся Видаль. — Нет же ее на свете и не было. Сказка это.

И шагнул прямо во тьму.

А Ганна не сразу пошла обратно, постояла еще, хмуро глядя ему вслед.

Медленно остывала, расплесканная по горьким черным камням, каждую свою каплю ощущала — тянущей болью, тоской разъятого тела. Тянуло меня, всю меня стягивало, медленно густеющими струями стекалась в саму себя, и сливалась, слипалась, и всё это было — боль.

Люди мне помогали. Они меня боялись, они хотели избавиться от меня — и, натянув толстые рукавицы, собирали расплескавшиеся капли, приносили вместе с въевшейся грязью, вместе с налипшим пеплом и кидали издалека в покрывавшуюся мутной пленкой лужу.

Они бы убили меня, если бы могли. Но даже не попытались: то, что не сгорело в огне…

А я не сгорела в их огне, это их огонь во мне сгорел, а я — из той же плоти, что звёзды.

И они только постарались, чтобы ни капли моей не застряло между черных камней, чтобы всё моё без остатка убралось куда-нибудь подальше. Они мне не мешали, только стояли вокруг до темноты, завороженные медленным течением моих частей, не зная, чего ожидать от меня, но уже понимая: пощада им вышла, уж если ярость моя их не спалила вместе с селением дотла, то теперь, остыв, я не трону их вовсе.

Я и не тронула. Но не потому, нет, не потому.

Сердце во мне билось теперь — а раньше не было во мне сердца. Я не знала еще, что это, как называется и что от этого бывает. Но оно уже двигалось во мне и решало за меня.

Плоть моя собралась и восстала, наполовину перемешанная с грязью, с пеплом. Земное теперь смешалось с небесным во мне — но не только это.

Я стояла перед ними, и в моем лице каждый мог узнать себя, я похожа была на них на всех, только лучше. Я вся была в грязно-серых разводах, и они тоже. Всей разницы — что они были одеты, а я нага. И внутри меня что-то двигалось… Такого не было никогда прежде. Я не могла понять. Внутри меня, там, где разделяются груди, что-то дергалось в неровном, испуганном ритме. То ли рвалось наружу, то ли устраивалось насовсем.

Они стали расступаться передо мной — и я пошла. Я очень боялась этого шевеления в груди, мне надо было срочно укрыться от их взглядов, остаться одной. И я пошла, а потом побежала, и не знаю, смотрели мне в след или нет, но никто за мной не погнался. И я бежала — а внутри дергалось и билось всё сильнее и чаще — до самой хижины, а там упала на кошмы и ждала, пока утихнет в груди.

А оно только успокоилось, стало двигаться равномерно, но не исчезло. И я узнала его. Это же самое билось внутри Ашры, а когда я упала в костер, моя звездная плоть облепила его, еще живое, и укрыла от их огня, едва теплого для меня, но смертельного для него… А мой огонь горячее — но не такой.

Так я поняла, что соединилась с моим Ашрой навеки — и стала им. Или он стал мной. И что всё, что мне было нужно, за чем я ринулась с небес, приходило от него — но теперь не сможет, потому что он во мне, он — я, и сам себя не обнимешь… а обнимешь — не от радости.

Сурья, сказала я себе, Сурья… ты будешь жить тысячу лет, и этих лет не хватит, чтобы избыть твою боль. Значит, ответила я себе, буду жить две тысячи.

Еще один шаг — и лицо обнимает туман.