После тьмы, выедающей глаза, даже эти жемчужные блики на спокойной воде — слепят. Тончайший, невесомый пейзаж едва проступает из клубящегося тумана. Над головой поросшие соснами вершины как бы парят отдельно сами по себе, выщербленные колонны гор угадываются под ними только тренированным предчувствием мастера.

— Как ты делаешь это, если тебе самому ничего не видно? — выдыхает Видаль в серебристый воздух.

Легкий плеск отвечает ему — распуская косы волн по молочной воде к нему скользит узкая лодка мастера Хо.

— Кто чем смотрит, юноша, кто чем смотрит…

Мастер легко переступил на берег с качнувшейся плоской лодчонки, опустил на траву корзину — в ней беспокойно шлепали хвостами две большие рыбы в блестящей чешуе.

— Вот воздадим почести умирающим ради нашей жизни — тогда и за разговоры.

Костер расцвел пышным пионом и осыпал лепестки. Посреди переливающихся жаром углей лежал большой плоский камень, воздух над ним плавился и дрожал. Видаль сидел, слегка отстранившись от обжигающей ауры костра и сквозь прикрытые веки наблюдал за священнодействием.

Тонкое лезвие быстро лизнуло чешую — раз и два — открылась мерцающая белая плоть рыбины. Мастер Хо зачерпнул рукой остро пахнущее месиво из деревянной миски, размазал его по ладоням и ну ласкать длинное рыбье тело, похлопывать и мять его ловкими пухлыми пальцами. С довольной улыбкой шлепнул его на камень, вытащил из корзинки еще одно, необмытое, неумащенное, и принялся за него.

Ели торжественно, проникновенно — иначе и невозможно было: яркие ароматы пряностей и печальный запах речной травы, беспощадно острый соус и нежная сладковатая мякоть, истончившаяся и тающая на языке чешуя приводили душу в состояние высокой, словно и вовсе не телесной гармонии. Поэтому молчали, каждый переживая свою трапезу, только соприкасались порой взглядами — краткими, осторожными, не для того, чтобы разделить восторг, а чтобы убедиться, что и сотрапезник восторгом не обделен… И пальцы облизали и вздохнули счастливо.

— И о чем ты беспокоишься? — спросил Хо, глядя на прозрачные ломтики воды, катающиеся по краю берега.

Видаль и не удивился: на то он и мастер Хо, чтобы все знать и видеть тебя насквозь. Каким еще быть мудрецу, живущему в бамбуковой хижине на берегу затянутого туманом озера, осененного вершинами невысоких, словно игрушечных гор?

— Да как сказать. Не то чтобы беспокоюсь. То есть беспокоюсь. Но мне сначала надо кое-что узнать, спросить у тебя, чтобы понять, есть ли о чем беспокоиться на самом деле. Может, и беспокоиться не о чем, так я и не беспокоюсь. А может и беспокоюсь. Не знаю.

— Как запутано всё, сам-то понял?

— Да не то чтобы понял…

— И всё у тебя «не то чтобы». Давай тогда спрашивай, что хотел, раз без этого тебе не распутаться.

— А я про время спросить хотел, Хо. Про время наше в пустых наших землях, когда они еще не родились, еще не проросли из души наружу в настоящее. Вот пока зыбко всё, пока ни то ни сё еще, и место то ли есть, то ли нет, то ли снится… И времени ведь нет в этом месте?

— Это так, времени без места не бывает. Пока место еще не живет, а только снится тебе и через тебя — себе самому, то и время в нем не течет. Вокруг всей вселенной время течет потоком — а маленькое зернышко безвременья тут как тут, ни с места. А как только место само задышит — время и вперед. Общий поток вселенной зернышко подхватит и в себе растворит. И придет листопад. Время в наших местах начинается с осени, сам знаешь.

— Почему так? Я всё думал… Весна — всему начало. А у нас — осень.

— Потому что листья, которые ты своей волей вырастил на деревьях, сколько провисели без смены? Хоть и без времени, а усталость настает. Ты ведь и спать ложишься, и ешь, и пьешь, пока место растишь. Только возраст твой не идет. А усталость есть. Ничего не меняется, только повторяется бесконечно.

— Ну как же! — заспорил Видаль. — Каждый день у меня новый.

— А ты и не лист придуманный на придуманной ветке. У него твой каждый день — всё тот же день. Ты ведь его хранишь неизменным, чтобы он сам к себе привык. И он с готовностью тебе подчиняется, обретая жизнь. Но силы его иссякают, и держится он только на твоей воле. Так надо — вот он и держится. А когда приходит время, он ложится в ладони ветра, чтобы тот укачал его и унес отдыхать. Поэтому осень.

Мастер Хо пошевелил угли в костре, посмотрел на Видаля.

— Ты помнишь, сколько ты с Семиозерьем возился?

— Так первое же! Что я умел тогда? Только-только мастер мой мне азы показал…

— Ну и я про то. Сначала Хейно его растил, потом ты взялся — и славное место вырастил, ни убавить, ни прибавить, это правда. Но ведь сколько!

— Не знаю… Долго.

— Я знаю. Три года ты его до ума доводил. Ты представляешь, с каким вздохом ложились на землю те листья?

— Но я же…

— Да я тебя разве виню, что ты оправдываешься? Так оно всегда. Нельзя создать голое безлиственное — весной не будет знать, как распускаться, как цвести. Потому и выбираем для начала своей работы — весну, а время для своей работы выбирает — осень. Прибраться после нас, похоронить уставших. Дать новой живой земле отдохнуть, отоспаться после безвременья и бессонья. А там весна сама вернется, после отдыха. И о чем же ты беспокоишься?

Видаль на миг смял лицо нетерпеливой гримасой, нахмурился, да и вернулся к отговоркам.