Ей было скучно повторять за клавесином: все, что он пел, было однообразно, узко и ничего не значило. Но старик радовался, как дитя, и сердился, как старик, и жил и дышал — и юная Матильда, смирившись с этим именем, которое для нее значило не больше, чем заикающийся лепет клавесина, вновь и вновь старательно повторяла надоедливое бормотанье. Старик терпеливо кивал головой в такт движению клавиш, выкрикивал итальянские слова, притоптывал каблуком, а Сурья училась стягивать свой голос в одну тонкую и почти бесцветную нить. И так продолжалось, пока однажды она не услышала в звуках, исходивших из ее горла, отзвук сиплой дудочки Ашры. И сердце сильно забилось в ней, и она задрожала. Старик по имени Маэстро смотрел на нее блестящими, словно юными глазами, и в них стояли слёзы. И она вдруг поняла смысл и силу этой странной кургузой и сдавленной речи.

— Теплее, дитя мое! Con brio! — и Матильда соединяла brio живого сердца, блестящее и простое искусство, преподанное Маэстро, и мощь своей звездной плоти, крохотную для неба, но огромную на земле. Чрезмерно… Бедняга Беппо слег вскоре после их прибытия в город и уже не оправился. Волосы его оставались на подушке пучками, кожа слезла клочьями, он не удерживал в себе ни пищу, ни питье и умер в мучениях.

Сурья смотрела на умирающего и невнятным чутьем угадывала, что причина в ней. Он умирал от того, что слишком близко от нее оказался, когда она кричала братьям там, на горе Монпелье.

— Громче, дитя, что же ты? — но Матильда не смела петь громче. Впрочем, удивительным образом, голос ее заполнял любое помещение легко и мощно, и как будто бы это никак не зависело от тех тонких движений, которые она совершала в своей гортани. Звук исходил равномерно из всего ее тела, оно и было источником пения. Стройно пели ее гладкие, как полированное эбеновое дерево волосы, сами собой ложившиеся волосок к волоску. Нежно звучали округлые мочки ушей, уголки губ. Тонко звенели ногти. Вокруг бедер стояло густое медовое гудение. В ямках с внутренней стороны локтей и под коленями рождалось мурлыканье сродни кошачьему. Кожа на лбу отзывалась охотничьим рогом.

— Мой Беппо умер, — сказал ей Маэстро, комкая манжеты. — Но ты со мной, diva mia.

— Я не богиня, — едва слышно сказала Сурья. — Я звезда. А Беппо умер.

Но она ничего не могла исправить — с самого начала. Она была слеплена для того, чтобы от нее умирали.

Кроме этого она могла только петь для Маэстро.

Она пела.

— Я хочу научиться строить двери. Ну эти, врата, переходы, как ты их называешь? Вот чтобы, как ты, везде ходить — не через перевозчиков, не с провожатыми, не по мостам, как Мак-Грегор, а прямо вот отсюда — вот туда. Как ты. Научи.

— Ух ты! — вздернул брови Видаль. — Прямо вот как я, да?

Рутгер покраснел уже невыносимо, опустил голову, так что лицо завесилось рыжими прядями, и из-за них упрямо повторил:

— Как ты.

— И зачем оно тебе понадобилось?

Рутгер, всё не поднимая головы, как-то так изогнул шею и плечи, что стал похож на молодого бычка, готового боднуть.

— Надо.

Видаль прикусил губу.

— Ну, парень, сам посуди. Вдруг ты хочешь суматошинский банк ограбить, да так, чтоб концов не нашли. Прямо вот из ниоткуда шагнуть в зал… — Видаль мечтательно прищурился. — Лицо платком обвязано, пистолеты в обеих руках, грозным голосом так потребовать все деньги в мешок… И прямо оттуда — в никуда, куда захочешь. Откуда я знаю, вдруг тебе за этим?

— А ты бы так мог? — выглянул из своей спрятки Рутгер.

— Да запросто.

— А почему не делаешь?

— А зачем? — изумился Видаль. Остановился, подышал, подумал. — Вот мне-то зачем? У меня и так вся жизнь — моя, у меня этой жизни — сколько влезет, сколько подниму, понимаешь? Зачем мне банк грабить?

— Вот и мне для того же. Жизни я хочу, чтобы вся была моя.

— Так у тебя вот мастер есть — научит.

— Не могу я с ней оставаться. Не спрашивай. Не могу, и всё. Научи меня ты.

Видаль сколько-то шагов — десятков шагов — шел молча. Потом опять остановился.

— Ладно, — махнул рукой. — Что с тобой теперь делать? Ты как — насовсем ко мне в ученики просишься или разово, научиться ходить, как я?

…

— Начнем с того, что… хм… как бы это сказать? Вот! Двери проделывают в стенах. Понимаешь, о чем я? Чтобы построить дверь, нужна стена.

Они вышли на опушку леса, и поле — широкое, зеленое и золотое от солнца, расстилалось перед ними. Сделав еще несколько шагов, Видаль вдруг остановился.

— Ты погоди. Я там… Ну, мне надо… я тут, рядом. Погоди минутку. Ну или иди вперед, я догоню.

Он смущенно поморщился и торопливо повернул обратно. Кусты шелестели и потрескивали, пока он углублялся в сторону от дороги.

Рутгер остался на краю поля один. Наморщив веснушчатый лоб, он деловито оглядел горизонт, отмерил, как ему на душу пришлось, подходящее расстояние и принялся за работу.

Когда Видаль вышел из леса, поддергивая штаны и расправляя полы куртки, и поднял голову, озираясь в поисках ученика, только тихое слово сорвалось у него с губ, и вряд ли он решился бы повторить его при Ганне.