– А вот так, не по Библии.

– А чего, дедушко?

– А вот чего. Я тебе сколько раз говаривал, пошто воду ведром черпаешь. На самовар вода-то?

– На самовар.

– Дак вот взяла бы прямо самовар да им и доставала. На кой бес тебе ведро тратить, ежели прямо самоваром зачерпнуть можно. И канители меньше.

– Ой, к лешему, к водяному!

Баба постояла немного в раздумчивости. Взяла второе ведро, не зная, доставать воду оставшимся ведром или не доставать. Решила не связываться и удрученно пошла домой.

"Ой ты, сухорукая,-подумал Куров, поливая ковшом рассаду,-не тебе бы, сухорукой, ходить по воду; ежели замуж выйдешь, дак одно от тебя мужику раззореньё".

Дашка, словно почуяв дедковы рассуждения, остановилась:

– Ты, дедушко, не знаешь, кошка-то жива у Африкановича?

– Кошка-то? Насчет кошки не знаю, а кот живехонек.

Вон по мышей пошел. По капусте.

– К лешему! Я ему всурьез, а он только бухтины гнуть.

Только и знаешь языком плести!

– Да я что, я пожалуйста. Есть у Африкановича кошка, только веревку-то надо бы подольше.

– Дак ты бы подоставал ведра-ти?-оживилась баба.- Третьего дня твоя невестка тоже ведро опустила.

Эта новость для Курова оказалась решающей. "Вот косоротая наша-то,-подумал он.-Тоже опустила ведро, а не говорит, молчит". Он дал согласие сходить за кошкой и подоставать ведра, а Дашка Путанка успокоилась и пошла щепать лучину, чтобы затопить печь.

От избы, в одной рубахе, в полосатых магазинных штанах, босиком шел Иван Африканович. В одной руке коса и оселок, в другой - сапоги. Вынул изо рта цигарку, положил ее на бревно и начал старательно обуваться. Когда обулся, то встал, потоптался для верности: не трет, не жмет ли где. Сел, оглядел улицу.

В солнечной, будто пыльной мгле, по деревне ехал на кобыле бригадир. Иван Африканович подождал, пока он слезал на лужок и привязывал к огороду кобылу.

– Ивану Африкановичу,-сказал бригадир, подавая руку, и тоже сел на бревна.-Как думаешь, не будет дожжато?

– Нет, не похоже на дож. Касатки, вишь, под самое небо ударились.

Бригадир спросил про Катерину, не пришла ли; Иван Африканович только скорбно махнул рукой:

– Лучше не говори...

Затянулись, откашлялись и сплюнули оба, и кобыла обернулась на эти звуки.

– Сходил бы, Иван Африканович, за Мишкой, пусть трактор заводит,-сказал бригадир.

Он придушил окурок и подошел к пожарной колотушке.

Колотушка-старый плужный отвал, висевший тут же у бревен,-радостно загудел от ударов железкой, словно ждал этого всю ночь.

Тут же, успевший под утро остыть, стоял и Мишкин ДТ54. Со стекла дверки, с внутренней стороны, глядела на деревню обнаженная женщина из "Союза земли и воды".

Бронзовое туловище атлета, что в нижней части картины, наполовину закрыто темным пятном, Рубенс был безнадежно испорчен соляркой.

Иван Африканович направился за Мишкой. Из разных ворот завыходили работальницы в ситцевых летних кофтах.

Звонкие с утра и еще не загорелые бабы на ходу дожевывали что-то, одна по одной подходили к бревнам:

– Ой, милые, а ведь грабли-то и забыла!

– Здорово, Ивановна!

– День-то, день-то, краснехонек!

– Косить-то куда нонь, бабицы, за реку?

– Тпруко-тпруко-тпруко, тпруконюшки!

Одновременно выгоняли коров. Бабы усаживались на бревнах около бригадира. Вскоре подошел Иван Африканович и доложил, что Мишка только лягается и вставать не встает:

– Я его и за пятку подергал, и за ухо. Вставай, грю, бабы собрались, тебя ждут с трактором.

– Прогулял ночь, теперь его пушками не разбудишь.

– Знамо, прогулял.

– Всю-то ноченьку, всю-то ноченьку с Надежкой на бревнах высидел, сама видела, сколько раз пробужалась.

– Да вон и окурки евонные накиданы.

– Дело молодое, в такие годы и порадоваться.

– И не говори. Иду это я...

Бригадир двинулся будить Мишку сам.

Солнышко поднялось еще выше, далеко в синем просторе выплыло первое кудлатое облако-предвестник ясного дня. Бабы, еще посудачив, во главе с Иваном Африкановичем пошли в поле, а через полчаса испуганно, как спросонья, треснул пускач, потом сказался солидным чихом большой двигатель, трактор взревел, заглох, но вскоре заработал опять, уже ровно и сильно.

Видимо, не проспавшись, Мишка слишком резко включил сцепление.

Бревна Ивана Африкановича опустели на время. В деревне опять стало тихо.

День долго не мог догореть, все вздыхал и ширился в поле и над деревней. Солнце дробилось в реке на ветряной голубой зыби, трава за день заметно выросла, и везде слышалось зеленое движение, словно сама весна в последний раз мела по земле зеленым подолом.

К вечеру старинные окорённые бревна нагрелись, солнце выдавило из сучков последние слезинки многолетней смолы. После баб, что ушли на силос, прибежали сюда ребятишки. Пооколачивались, поиграли в прятки и подались к реке. После них пришла на бревна бабка Евстолья со внуком. Она долго и мудро глядела на синее небо, на зеленое поле, покачивала ребеночка и напевала: