"А вот что, товарищи, я сам это дело не буду решать, а давайте мы у часового вон спросим. Позвать, - говорит, - сюда советского часового". А часовой на посту стоял в кустиках. Значит, охранял начальство. Прибежал, доложил по уставу. Так и так, товарищ Сталин, прибыл боец такойто. По стойке "смирно" встал, ждет, чего дальше будет.

"Чего ты, братец,-спрашивают,-чего бы с Гитлером сделал, ежели бы он сейчас в наших руках был?" Солдатик говорит, что надо сперва этого Гитлера изловить, а потом бы уж говорить. "Ну, а все ж таки, ежели б он пойман был",- спрашивают. "А я бы,-говорит,- вот что сделал.

Я бы,- говорит, - первым делом взял кочергу от печки".-"Ну?"спрашивают. "Вторым делом,- говорит,-я бы эту кочергу на огне докрасна накалил".
– "Ну?" - "Ну,, а потом бы и сунул эту кочергу прямо Гитлеру в задницу. Только холодным концом сунул бы".- "Это почему,-вожди-то спрашивают,-холодным?"-"А это,-говорит,- чтобы союзники не вытащили".

Федор смеется вместе со всеми, и смех его тут же переходит в долгий кашель, а Куров восхищенно качает сивой головой:

– Так и сказал? Вот ведь пес какой, этот русский солдат!

– Так прямо и сказал,-сквозь кашель говорит Федор, а Мишка спросил:

– Это не ты, Иван Африканович, на посту-то тогда стоял?

– Нет, брат, не я, я тогда лежкой лежал в госпитале.

Куров все еще не может успокоиться, говорит:

– Ну и солдатик. Холодным концом?

– Ну...

– Вот вражина!

– Армянское радио,-сплюнул Мишка.-А ежели и правда, так ерунда все. Я бы на месте этого часового взял эту самую кочергу да всех подряд, вместе с Гитлером.

– Боек ты, Петров, больно. Подряд, - сказал Куров, а Федор добавил:

– В мирное время говорить легче.

– Подожди, Петров, может, дойдет и твоя очередь...- Иван Африканович вздохнул, загасил цигарку, вдавил ее в дерн.
– Дело привычное. Только я дак, робята, думаю, отчего эти самые войны? Ну, главари, кому охота, сошлись бы один на один, да и били рыло друг дружке. Скрозь меня вот шесть пуль прошло, век не забыть, сколько страху пережил хоть бы и на Мурманском направлении. Я так сужу, что еще Александр Невской говаривал, что которые люди в шинели одеты, так это уж и не люди, а солдаты.

Пригонили нас, помню, - по эту сторону горы мы, по ту он стоит, немец. Пошто это? Шарахает нас из стороны в сторону, минами садит, некуда плюнуть. То спереди, то сзади, то сбоку земля на дыбы встает. У его, вишь, настроенье такое было, чтобы мне прямо в пуп попасть, да худо, видать, целился.

– Ты вроде, Иван Африканович, на другом фронте был?-сказал Федор.

– Ты, Федор, лучше скажи, на каком я не был, везде был. Дело привычное. Вот девятого февраля в сорок втором высадили нас на Хвойной станции, СевероЗападной фронт. Пошли мы пешком на Волхов, оборону заняли у Чудова, голодные как волки и холодные, кусать было нечего, окромя червивой конины. Кажинной мине в ножки поклонишься. Лежим, к смерти привыкаем. Сроду не воевывал, сердце в пятки ушло. Значит, вызывает меня командир, поставил во фрунт да как гаркнет: "Как настроенье у бойцов?" Я говорю: "Плохо!"-"Как фамилия?"-"Так и так, боец Дрынов, личное оружие номер такой-то".
– "Почему плохо?" - "Три дня ничего не ели".
– "Нет других колебаний?" У нас, конешно, других колебаний не было. А только я с ноги на ногу переступил, и такое колебанье случилось, что от командира ничего не осталось, а сам я уж в Малой Вишере очухался. Повезло мне в том колебанье. Очнулся, гляжу, вохи по мне так и ползут, так и ползут, и по-пластунски и рассыпным строем. Три месяца перекатывали меня санитары с боку на бок, а потом уж только я воевать поднаучился, после госпиталя. Помню, под Смоленском пошли мы в тыл к немцу, Мишуха рязанской, да татарин Охмет, да наших вологодских двое, усть-кубинский Сапогов Олешка и еще один, не помню чей по фамилии. Меня, значит, старшим поставили, а надо было, кровь из носу, мостик один заминировать да еще и немца, которой повиднее, для штаба приволокчи. Ну, мы все за ночь сделали, сграбастали одного, потолще который, связали, поволокли. А он, немец-то орет, я ему пилоткой заткнул хайло, да и поволокли. А уж совсем стало светло как днем, и по нам с дороги палят. Еле мы до кустиков доволоклись, отпышкались да к своим поползли, пока еще совсем-то не рассвело. До леску доплюхтались, с брюха на ноги поднялись и немцу-то тоже ноги развязали, чтобы сам шел. Значит, Олешка Сапогов матерится, дай, говорит, Мишуха, ему тюму погуще, чтобы он, паскуда, не лягался.

Я говорю: "Стой, робята, не трогайте его, надо в целости начальству представить". Волокли, волокли, уж до нашей первой линии рукой подать, а лесок-то кончился, немцы минами лоптят, да и окопы ихние рядом, а он пилотку-то мою выплюнул да как заорет; ну, думаем, всем каюк, глотка-то у него луженая. Только заткнули ему рот, а по нам как секанет пулемет, ни взад и ни вперед. Обозлились робята да на него, еле я их рознял, не дал им немца исколотить. "Попробуйте, - говорю, - хоть пальцем троньте; сказано, чтобы ни одного синяка не было".

Доползли, значит, немца начальству сдали. Ну, к вечеру уж пошел я к старшине в каптерку, махорка кончилась. Захожу, а в каптерке все мои дружки, и Олешка Сапогов, и татарин Охмет, ну и Мишуха рязанской там был. Раз, ни слова не говоря, меня плащ-палаткой накрыли. И давай меня молотить. "Робята, - кричу, - за что?" А оне передышку сделали да вдругорядь меня лупят и лупят. Остановились да и говорят: "Будешь матушке письма писать?" Да опять темную мне, я уж окочурился, только бы, думаю, не по голове. "Будешь матушке письма писать?" Да и опять и опять меня, и так и эдак. Измолотили до полусмерти, хуже раненья. Вылез я. "Робята,-говорю,-за что это вы против меня второй фронт открыли?" Только заикнулся, оне опять меня плащ-палаткой накрыли, ну спасибо Мишухе рязанскому, - хватит, говорит, хорошего понемножку.

"Будешь теперь матушке письма писать?" А я и слова не выговорю, суставы болят, разломило меня, всего расхрястали. "Попробуй, - говорят, лейтенанту пожалуйся, мы тебе ишшо навешаем".

...Беззубый Федор долго кашляет, топорщит рыжую от курева седину на усах. Мишка Петров смеется над Иваном Африкановичем, говорит:

– Это орден-то Славы тебе не за эту битву дали, Иван Африканович?

– Нет, не за эту, парень, а и эта битва мне тоже на всю жизнь запомнилась. С того дня, конешно, я начал письма матке писать, каждую неделю писал, а приезжаю после войны, ей не рассказываю. Ну, а Славу мне за переправу благословили, а Красную-то Звезду еще до этого на Мурманском направленье. Васька! Ну-ко беги сюда!