Дорогу без него всю искорежили какой-то дорожной машиной, то ли грейдером, то ли грязнухой, как называют бабы канавокопатель. Строят, скоблят каждое лето, правда и не без пользы, вон уже до Сосновки на "козле" ездят.

Иван Африканович решил, как всегда, отдохнуть у родничка, попить воды. И не нашел родничка. Там, где был пригорочек с чистым песчаным колодчиком, громоздилась черная искореженная земля, вывороченные корни, каменья.

Даже сесть было некуда. Уселся на свой пустой мешок,- не пустой, в мешке был еще такой же мешок-оба из-под лука. "Бурлак,-опять с горечью и стыдом подумал Иван Африканович,-ни пуговицы, ни кренделька, одну грязную рубаху несу из заработка. Стыд, срам, дело привычное..."

Хотелось пить, а родничка не было.

Иван Африканович поглядел, поискал. Метрах в трех от заваленного колодчика, где теперь громоздилась земля и камни, он разглядел мокрые комья. Шагнул еще, поднагнулся: далеко от прежнего места под глыбами глины светилась на солнце прозрачная холодная вода. Жив, значит, родничок, не умер. Попробуй-ка завали его. Хоть гору земли нагреби, все равно, видно, наверх пробьется...

Вот так и душа: чем ни заманивай, куда ни завлекай, а она один бес домой просачивается. В родные места, к ольховому полю. Дело привычное.

Иван Африканович только хотел попить, как на дороге к сельсовету появился прохожий с чемоданом. Это был один из отпускников, чуть знакомый Ивану Африкановичу парень из дальней заозерной деревни. Хотя парень плохо знал Дрынова, они поздоровались. Иван Африканович закурил у парня (свое курево кончилось еще позавчера), весело спросил:

– Что, друг мой, опять к нам приезжал? Значит, влекет родимая-то сторонушка, ежели в году не по одному разу ездишь.

– Влекет, брат,-горестно согласился парень.

– Влекет. Да ты притулись, покури. Что, все учишься?

На кого эдак долго тебя учат? Шесть годов, кроме десятилетки. Всю молодость проучишься, а жить-то когда?

Небось, наверно, уже четвертый десяток разменял?

– Разменял.

– И в холостяках все аль обзавелся?

Парень с сожалением и улыбкой развел руками: мол, что поделаешь, женился. А Иван Африканович удовлетворенно закивал:

– Успел, значит. Ну, это ладно. Только врозь не живи с бабой, пустое это дело, врозь молодым людям. Я вот постарше тебя, да и то, когда на лесозаготовках был в сорок пятом году, так вот настрадался без женки. А нынче я, друг мой, тоже тряхнул костями, съездил в одно место.

– В какое место?

– И не говори, друг мой, такая была фильма. Нонче меня Митька и смутил. Знаешь, наверно, Митьку-то?

Должен знать, вы с ним одного сроку.

Однако Митьку собеседник не знал. Ивану Африкановичу хотелось поговорить, излить душу, он рассказал парню про свою поездку:

– Вот значит, Митька приехал да и говорит: поедем, дескать, плотничать, хватит из кулька в рогожу перекладывать. Деньжонок, говорит, подзаработаешь, а то и насовсем в город из колхоза переберешься. Ну, я, друг мой, и вбил это мечтанье в свою голову. Думаю, ребятишек полный комплект, и все в школу ходят, кормиться надо, а дома какой заработок? Спать по ночам перестал, все думаю:

ехать или не ехать? Бабе не говорю, а сам планты строю. А Митька отпетый парень, и голова работает, как хороший сельсовет,-все ему нипочем. Поджимает меня. "Ежели,- говорит,-так, дак так, а не так, дак и робенка об пол.

Уговаривать,-говорит,-не буду, уеду и один". Ну, я плюнул и говорю: давай по рукам, будь что будет.

– На Север, что ли?

– В Мурманск.

– От меня сто двадцать километров этот Мурманск.- Парень слушал с интересом.

– Ну вот, плюнул да и говорю: "Будь что будет!" Баба моя в слезы, рев подняла. Теперь, значит, ехать на что.

Митька говорит: "У меня на дорогу есть, я тебе,- говорит,- на билет дам, а ты воротишь после!" Ладно.

Взял я в сельсовете справку, струмент наточил. А Митька говорит: "На кой шут тебе струмент, струменту казенного хватит, а возьми ты,-говорит,-луку. В Мурманске лук дорог, весь путь окупится". А луку еще прошлогоднего у меня было с двух грядок, полати от него прогибались, Нагребли мы два мешка. Да. А бабу мою Митька успокоил, насулил всего, она и смякла, баба-то, поревела да и смякла, а мы и качнулись бурлачить. Машины на станцию часто ходят, корье возят, Митька в кабине сидит, я на самом верху мотаюсь, того и гляди, в канаву спикирую. А шофер такая шельма попался, газует напропалую, ни страху, ни совести. "Уступи,- кричу,- на дырочку,- вся машина ходуном ходит". Нет, прохиндей, жмет и жмет. Ну, все ж таки проехали эдаким манером половину.

Остановились у чайной; гляжу, Митька в магазин с ходу; воротился с бутылкой. "Слезай,-говорит,-вся слобода теперь наша, на простор выехали". Я и говорю: "Не дело, робята, в дороге выпивать, не доехать нам живыми", а шофер уж стакан достал из ящичка, что бардачком-то прозывается. И вот, друг мой, чего я тут натерпелся- про то век не забуду. Сижу на корье, за веревку держусь, а у самого сердце в пятку ушло, чует моя душа, что неладно дело кончится. Так оно и вышло, как по писаному.

Выскочили мы на бугор из поскотины, как на ракете, а впереди старушонка бредет с котомкой, глухая вся, не чует, как шофер дудит. "Ну,-думаю,-капут сейчас этой старухе, машина прямо на ее". Только так подумал, как мотанет меня, ничего больше не помню, очухался на земле; гляжу, машина вверх колесами, никого нету. Одна старушонка сзади топает.