– Оно верно. Все покупное стало. Дошло... Только я, Митя, никуда с тобой не поеду. Жила не та стала.

– Да почему не та? Ты же и плотник, и печник, и ведра вон гнешь.

– Гну. А на чужой стороне меня самого это... в дугу.

– А-а, ну тебя!

Митька плюнул и ушел. Но не отступился, мазурик, и вечером опять пристал как банный лист к заднице, и у Ивана Африкановича что-то надломилось, треснуло в сердце, не стал спать по ночам.

Куда ни кинь, везде клин, все выходило по-Митькиному.

Задумал, затужил, будто задолжал кому, а долг не отдал.

Будто потерялось в жизни что-то самое нужное, без чего жить нельзя и что теперь вроде бы и не нужным стало, а глупым и пустым, даже обманным оказалось.

По вечерам они скрывались от баб у реки за кустами и курили. Иван Африканович весь прокоптел даже и больше молчал, а Митька агитировал его и тоже все дымил в горячке.

– Вот ты, Африканович, говоришь-город как нетопленная печь, не греет, не тешит. А тут у тебя греет?

Тешит?

– Тут, Митя, тоже не греет. Дело привычное.

– Ну вот.

– Только ведь я уже не молоденький вроде по баракамто сшиваться.

– Первое время, может, и по баракам. Так ведь ты живой человек, мы ж не будем сложа руки сидеть, а будем дела делать.

– Это какие дела? Вроде таких, когда баб-то на ночь покупают?
– съязвил Иван Африканович, а Митька рассердился взаправду.

– Вот прицепился к слову! Да что я тебе, худа хочу, что ли?

– Какое худа, знаю, что не худа. Только ты и сам, может, не знаешь, где мое худо, где добро.

– У всех людей и худо и добро одни и те же!

– Разные, паря.

– Хм...

И вот однажды Митька закусил губу,-видать, лопнуло у него терпенье.

– Ну и х... с тобой! Вкалывай тут! За так. Добрё-худё!

Митька вытянул губы, передразнивая Ивана Африкановича.

– Ты хоть бы о ребятах подумал, деятель! Ты думаешь, они тебя добром помянут, ежели ты их в колхозе оставишь, когда это... в Могилевскую-то?

Иван Африканович побледнел, засуетился, этот Митькин довод подействовал сильнее всех других. А Митька, видя, что зять уступает и сейчас вовсе сдастся, старался закрепить победу:

– Бабам скажем, что временно, недели на три. Слышь?..

А сейчас пойдем, пиши заявление на правление колхоза.

Дадут справку, так дадут, а не дадут, так в рыло не поддадут. Уедем и так.

Иван Африканович почувствовал, как где-то под ложечкой сладко, как в юности перед дракой, защемилась тревога. А вечером, после очередного разговора, вдруг сразу отчаянная решимость преобразила Ивана Африкановича, он подошел к шкапу, вынул трешник и подал Митьке:

– Беги!

Митька отмахнулся, говоря:

– Что у меня, нет, что ли? Спрячь, не показывай.

– А я говорю, беги!-Иван Африканович так страшно, так небывало взглянул, что Митька заткнулся, взял деньги и пошел за водкой.

А Иван Африканович сел писать заявление на справку.

Правление в колхозе собиралось чуть ли не каждую неделю, и ждать пришлось недолго. В новой еловой конторе, в председательской половине, собрались правленцы, приглашенные и просители ждали кто на крыльце, кто у счетоводов. Подходили еще.

– Мужиков-то, мужиков-то, как у конторы!

– Сидим ждем у моря погоды.

– Возьми да походи.

– Мне ходить нечего, я не начальство.

– Оно конешно.

– Ночевали здорово!-сказал Иван Африканович.

– Ивану Африкановичу наше с кисточкой.

– Нынче палку брось наугад, как раз в начальника попадешь.

– Иначе-то, вишь, нельзя.

– Почему?

– А потому, что борьба с вином.

– Здря.

– Чего здря?

– Да эта... борьба-та.

– С вином-то?

– Ну.

– Оно конешно, не углядишь. Вон я вчера иду, а Юрко сосновский пьяный идет и вот хохочет, вот заливается.

"Чего,-говорю,-тебе весело стало?" А он хохочет. "Я,- говорит,-выпил, вот и хохочу. А что,-говорит,- ты мне хохотать запретишь? Не запретишь". Я говорю: "Ты трезвый-то больше в землю быком глядишь, слова от тебя не учуешь".-"А мы,-говорит,-и в коммунизм пьяненькие зайдем". Я говорю: "Куда тебя в коммунизм, такого теплого".-"А что, негож?" Это он кричит, а сам на меня. Ну, я от его задом да боком, думаю, отряховку даст ни за что ни про что.

– Здря.

– Чего?

– Да задом-то.