Ты предлагаешь мне колдовство, зачарованно спросил Катерина у таинственного голоса? Колдовство, которое все-все может?

Конечно, отозвался голос. Разве колдовство — не то, зачем люди приходят в этот мир, переполненный свободными чарами, растворенными в воздухе, падающими с небес, текущими по земле и под землей? Надо всего лишь подчинить себе малую толику. Взять их под свой контроль. Присвоить, усвоить, освоить. Сделать так, чтобы они растворились в тебе, напоили тебя могуществом. Это не опасно, поверь. Сказки, от древнейших до новейших, полны тоски по могуществу. Науки столетиями пролагают тропки к окраинам могущества, но по сей день не пересекли и фронтира, полосы отчуждения между человеческой властью и колдовской. Ты же получишь столько, сколько сможешь унести — получишь, и пальцем не шевеля. Потому что чары — везде. И они ничьи, летают и текут, бесхозные и бесполезные. Так возьми их!

Мурмур, это ты? Это можешь быть только ты! — отчаянно забилась Катерина, стараясь вырваться из зеркальной паутины, выйти или хоть выпасть в коридор. Я знаю, это ты, ты искушаешь слабых даром колдовства, забираешь их души, ты уговорила Харута и Марута не говорить людям правды… Скверно то, что они купили за свои души! Если бы они только знали…

Что ты, какая душа, глупая ты женщина. Ты и есть душа, даже то, что тебе кажется плотью — всё душа. Сюда не попадают в материальном теле. Видишь, никто не пытается тебя обмануть. И никто не претендует на твои психе и анима, перестань трястись. Тебе хотят исключительно добра. Представь, сколько силы понадобится для расправы с врагами. У тебя есть эта сила? А сколько у тебя врагов? Как, говоришь, имя твоего искусителя? Это что, кошка? Ах, это ангел с кошачьим именем? Бывает, бывает. У ангелов вообще смешные имена, правда?

Когда ты станешь колдуньей, ни ангелы, ни демоны не смогут тебе противостоять. Ты будешь освобождать и наказывать кого угодно — человека, зверя, духа, бога. Никаких дурацких заговоров, обрядов, танцев с бубном. Протяни только руку, сожми в ладони своего врага — и увидишь, как он сгниет и протечет у тебя между пальцами.

Есть старая пословица: «По делам вору и мука», строго ответила Катерина. А это — не по делам. Это — по желанию. По желанию отомстить. Всё, чего мои личные враги заслужили — пару смачных пощечин и публичное унижение словом, а отнюдь не смерть от скоротечной проказы. Если я заживо сгною дуру-уборщицу, из-за которой несколько раз переделывала отчет, что потом станется СО МНОЙ?

А разве не ты убила человека словами — еще совсем недавно? — изумился голос.

Какого человека? — пролепетала Катя, если это вообще возможно — лепетать мысленно.

Капитана Энрикильо по прозвищу Бастардо дель Индио, Индейский Ублюдок. Разве не из-за тебя он отправился навстречу смерти — и встретил ее как мужчина?

Кэт пила третий день, пила наравне со своим любовником-капитаном, слушая бред этого дурака, гордившегося своим именем. Кем надо быть, чтобы гордиться именем Энрикильо? Даже не Энрике, а Энрикильо, словно ты маленький мальчик и пребудешь маленьким мальчиком, сколько бы человек ни прикончил.

Не впечатлила ее и любимая история капитана — о тезке, а может, и предке, свободолюбивом индейце, в незапамятные времена продавшемся испанцам, а после отомстившем за весь индейский народ. Нет уж, даже если стал касиком, ручным вождем при поработителях своего племени, не надейся на равенство с белыми. Индеец белому не ровня — это ясно всем, кроме тупых таино, [30] возомнивших о себе слишком много, коли им довелось выучить грамоту и заработать себе на лошадь. И нечего было дуться из-за публичной порки, срывать с себя нормальную человеческую одежду, уходить в горы, разбойничать и создавать жалкие дикарские государства! Может, таино были бы живы, а не передохли бы от самого могучего оружия белых — от занесенной на острова оспы.

Не в первый, далеко не в первый раз Кэт язвила подобными речами Энрикильо, размякшего от вина и рома. Трезвый Энрикильо мог и на рее повесить за насмешки над великим воином-таино. Но здесь, на острове посреди соленейшего озера имени себя (вернее, имени предка) пират становился тихим и смурным, как сами эти места. Выбеленные солью остовы деревьев, окаменевшие остатки старинных построек, жаркое марево, обнимающее землю ранним утром и не отпускающее до глубокого вечера, вялые, покорные игуаны, равнодушно принимающие смерть от быстрых человеческих рук, и коварные крокодилы, прячущиеся во взбаламученной воде у мостков — всё это наводило на Энрикильо невыразимую тоску. И он вел себя, будто ребенок в утробе равнодушной матери: сжимался в испуганный комок плоти, понимая — весь мир против него.

И это была правда.

Сейчас, когда пиратский бриг, пышно названный El ni~no de la muerte [31] прятался в тайной бухте, а команда, рассыпавшись небольшими группками, пьянствовала в окрестных рыбачьих поселках, капитан особенно остро чувствовал, что и на острове Кабритос посреди озера Энрикильо, на СВОЕМ острове он не в безопасности, а в заточении. Тюремными стенами вздымались склоны Сьерра-де-Нейба, озерная вода, втрое солонее морской, медленно колыхалась, издавая не плеск, а протяжные стоны, точно воды Стикса у Данте. Это было его убежище — и одновременно пятый круг ада на земле, где пребывают все гневные и угрюмые, рвущие друг друга в злобе или оплакивающие себя, зарывшись в черную грязь, как крокодилы.

Все стало еще хуже с того дня, подумал капитан, как он нашел себе подругу. Заносчивая леди, оказавшаяся потаскушкой из борделя средней руки, подходила ему больше, чем настоящая аристократка — и уж конечно больше, чем рядовая шлюха. Энрикильо хотел женщину, мечтающую выбиться наверх — но такую, которой бы не слишком везло и которая не воротила бы нос от пирата. И тогда, возможно…

Невозможно. Ничего в этом мире невозможно, кроме как провалиться в ад еще глубже, с пятого круга в седьмой, к тиранам и разбойникам, где ему, гордому потомку непобедимых таино, самое место. Это если верить жульническим раскладам христианской веры. Он, Энрикильо, не верит. Зато матросская подстилка Китти — верит, еще как верит. Значит, угодит в восьмой круг, а то и в девятый. В ледяное озеро Коцит на самом дне преисподней, как раз возле трехликого Люцифера, скованного льдом и утешающегося чревоугодием. Пусть сам сатана проглотит чертову бабу!