Теперь перед моими глазами простирался перевернутый сад, где сквозь зелень деревьев сновали размытыми цветными пятнами суетливые слуги.

Закрепив хорошенько за ноги, мне подняли руки, привязав запястья к тем медным крюкам, которые прочих рабов удерживали за бедра. Затем я ощутил, как член мне отклонили назад и закрепили стоймя кожаными ремешками, туго обернув их вокруг бедер и привязав к кресту. Моему приятелю это было вовсе не больно — досадно разве, что он оказался выставлен на виду и притом ничего не мог даже коснуться.

Все державшие меня путы для надежности удвоили, ремни затянули покрепче. И уже тогда большой кожаной петлей мне примотали грудь к основанию креста, чтобы уж точно я не мог ни выпасть, ни даже пошевелиться.

В итоге я висел вниз головой, с раскинутыми вширь и накрепко привязанными руками и ногами и с гордо торчащим кверху жезлом. Кровь шумела в ушах и пульсировала в причинном месте.

Потом глаза мне закрыли прохладной кожаной маской с тонкой меховой опушкой, туго затянув ее на затылке узлом. Передо мной сразу стало черным-черно, и все шумы и голоса, разносившиеся по вечернему саду, мгновенно сделались слышнее.

Вскоре я различил шелест шагов по траве. Потом остро ощутил прикосновение рук, принявшихся намазывать мне ягодицы маслом, старательно втирая его поглубже в промежность. В отдалении послышалось бряканье кухонной утвари, запахло разводимыми к ужину кострами.

Я попытался пошевелиться, чувствуя неодолимое желание проверить свои узы на прочность. Поерзал, подергался… Никакого эффекта, разве что осознал, что с завязанными глазами делать это гораздо проще. Не видя, как это выглядит со стороны, я трясся всем телом, чувствуя, как мелко подрагивает подо мной вкопанный крест, в точности как давешний позорный крест в городке.

И все же в этом нелепом положении вверх тормашками, да еще и с повязкой на глазах мне виделось особенно ужасное бесчестье.

Потом на мое седалище опустился первый удар ремня. За ним с резкими щелчками не задержались и остальные, поначалу больше попадая по кожаным перевязям, нежели собственно по телу. Затем меня начали стегать уже по-настоящему. Я чувствовал, что невольно извиваюсь всем телом. Я был даже благодарен, что это наконец случилось, хотя и опасался того, каково мне придется спустя каких-то несколько минут. И еще мне было горько сознавать, что я не знаю, Лексиус меня охаживает или кто-нибудь из этих грумов-малоросликов.

Но как бы то ни было, сама порка пришлась как раз по мне. После расставания с городком я, признаться, истосковался по крепкому широкому кожаному ремню, жаждая вновь услышать его тугой тяжелый звук. И всякий раз, когда меня потчевали хлипенькими плеточками, лишь раздразнивая мне молодца да щекоча подошвы, я мечтал о знатной порке. Так что отделывали меня сейчас как надо, напористо, и, почувствовав странное облегчение, я лишился всякого духа сопротивления.

Даже на позорном кресте в городке я, помнится, настолько всецело, до такой глубины не отдавался наказанию. Это чувство приходило лишь постепенно, по мере возрастания мучений. Теперь же, когда я висел вниз головой, ослепленный повязкой, это состояние пришло почти мгновенно. Товарищ мой тщетно бился, еле ворочаясь под тугими путами, в то время как ремень тяжело ложился поперек ягодиц, причем так часто, что между ударами было не вздохнуть. И резкие звуки этой непрерывной энергичной порки, казалось, едва не оглушали меня.

Мне вдруг стало любопытно: а что чувствуют другие привязанные и ничего не видящие невольники, слыша эти жуткие звуки? Жаждут тоже приобщиться или, напротив, трясутся от страха? Или они уже знают, какое это унижение, когда тебя полосуют в таком нелепом, постыдном виде, нарушая тишь да покой вечернего сада?

Порка между тем не прекращалась, ремень опускался на меня все суровее и больнее. И когда я, не в силах сдержаться, исторгнул громкий крик, лишь тогда понял, что рот-то у меня свободен. То есть меня обездвижили, ослепили, однако рот ничем не заткнули.

Впрочем, это маленькое упущение немедленно было восполнено: между зубами мне втиснули небольшой валик мягкой кожи, поглубже запихнув его в рот и для верности подвязав на затылке тесемками. И тут же на меня посыпались новые удары.

Не знаю почему, но эта деталь окончательно лишила меня самообладания. Возможно, это явилось просто последней каплей, и теперь, ограниченный абсолютно во всем, я принялся дико брыкаться, извиваться и дергаться под ударами ремня, отчаянно мыча сквозь кляп в полнейшем для меня мраке. Изнутри опушенная мягким мехом повязка была жаркой и мокрой от слез. Крики, даже приглушенные затычкой, громко исторгались из груди. И наконец я начал дергаться на кресте в ровном ритме, то приподнимаясь всем телом на пару дюймов, то опадая. Я понял, что непроизвольно вздымаюсь, словно стараясь подставиться под бесовски жаркие удары, а потом, получив свое, весь поникаю, чтобы тут же вздернуться вновь.

«Да, давайте, — стучало у меня в мозгу, — сильнее, еще сильнее. Отделайте меня на совесть за все, что я сделал. Пусть меня ослепит и обожжет невероятной болью. Еще ярче… еще жарче…» В моих мыслях не было вразумительной последовательности — слова в голове звучали, точно песенка, в которой попеременно рифмуются удары ремня, мои выкрики да легкое поскрипывание деревяшки.

Еще не дождавшись окончания экзекуции, я понял, что это самая долгая порка в моей жизни. И хотя сами удары теперь не были слишком уж тяжелыми, каждый из них причинял мне такую боль, что сила уже не имела значения. Я кричал и извивался даже от легких, ленивых шлепков!