Именно так Роза Марковна Мирская, жена врага народа, бывшего академика Семена Мирского, и поступила. Сбрызнулась легкими духами, подколола аккуратней седую прядь на черной голове, вытянула из гардероба жакет построже и через тридцать семь полных лет от даты своего появления на свет в семье Марка и Рахили Дворкиных вышла из дому, чтобы идти туда, где учат овладевать бухгалтерской наукой. Через тридцать семь счастливых лет и еще пять страшных месяцев.

Обратно в Москву Мирские вернулись лишь в начале весны сорок пятого. Сначала Борис, а немного позже и сама Роза Марковна. Срок эвакуации закончился, Борис рвался домой всеми силами, чтобы успеть отдать документы в Архитектурный институт, о котором мечтал еще до папиного ареста и о котором помнил все годы, пока они с мамой жили в Ташкенте. Роза отпустила его одного, потому что к тому времени уже была за мальчика спокойна. Борису исполнилось восемнадцать, и к тому моменту сын сумел доказательно убедить Розу Марковну в собственной взрослости и мужской надежности. Там же, в Ташкенте, он закончил школу на полтора года раньше срока, получил аттестат и быстро нашел способ стать добытчиком для семьи.

С утра Борька исчезал из дому и пешком добирался до Алайского базара, где его уже знали и оставляли для него работу. Работа была тяжелой и нехитрой – сортировать, грузить, перетаскивать с места на место бахчевые, фасоль в мешках, крупу, пустую и полную тару – все, что придется, а взамен получать продуктовые карточки, часть из которых приходилось отоваривать тут же. В сезон работа менялась, и Борис вместе с остальными школьниками и нешкольниками выходил в поле, где от зари до заката собирал хлопковые коробочки. Хлопок перерабатывался и уходил в бесперебойное производство: на изготовление пороха и кроме того на ткацкую, а затем и на швейную фабрику. Там-то и трудилась Роза Марковна бухгалтером, принимая от сына хлопковую эстафету. И тоже с утра и до вечера, так как поток шел огромный, рук не хватало, фронт требовал все больше и больше, несмотря на начавшийся надлом фашистского хребта, а фабрика занималась производством самого нужного Родине после пороха, танков и гранат продукта – пошивом нижнего солдатского белья.

Так и жили до команды на возвращение домой. Борька спешил, и она согласилась отпустить. Сама же не сумела разом все бросить, довела бухучет до ума, подбила баланс, свела все отчеты и передала все другой, из местных. Уезжая, искренне переживала за документацию, что и так содержалась в идеальном порядке, немного даже обмочила слезами краешек годового отчета. И саму не хотели отпускать никак – сроду таких на фабрике не бывало бухгалтерш: образованных, негромких, с вежливым словом и точной быстрой головой.

Позже Роза не пожалела, что рассталась на период эвакуации с Москвой, чего делать поначалу категорически не желала, сопротивлялась всеми силами, несмотря на уговоры близких. Как же дом Семин без пригляда оставить – его же разбомбят, изуродуют, изувечат. Кто присмотрит за делами – да и про самого Сему, может, известия поступят, что разобрались наконец, признали его невиновность, пересмотрели дело. Кто нам в этом случае сообщит в эвакуацию, кому это, кроме нас, надо, я вас спрашиваю, кому?

Упиралась уезжать, искала причину, оттягивала сколько могла. Ходила на окопы, точнее, возили их. Это все еще было лето, то самое, первое военное, сорок первого.

А потом была осень, когда Гитлер подбирался к Москве с каждым днем все ближе, кровавей и страшней, но не добрался, не взял, в том числе и потому, что Роза и другие москвичи трудились на рытье защитных окопов и возведении оборонительных заграждений, до которых доставлял их военный грузовик.

Трогался он из самого центра, от соседних Патриарших, выгружая всех на Волоколамке вместе с лопатами, хлебом и питьевой водой, где-то перед тридцатым километром, если от Главпочтамта брать. После чего поздним вечером забирал измученных людей обратно, сгружая другую смену из таких, как и они: пенсионеров, подростков и женщин всех прочих посильных возрастов.

И никогда Роза не смотрела на это дело как на трудовую повинность по результату трудмобилизации: могла бы смело не сдвинуться с места – не приписана была положением домохозяйки ни к какому предприятию или ведомству. Но только не для нее оказалось взять такое свое право да отринуть в сторону от защитного дела – не для Розы Мирской. Непригодной получилась для нее случайная эта вольница, ненужной.

А потом была организована противовоздушная дружина, и Роза первой явилась по призыву на сборный пункт, где им объяснили, как надо не бояться своих зениток, как лучше тушить зажигалку, сброшенную с немецкого бомбардировщика, как ловчей столкнуть ее с крыши и как наиболее эффективно нашвырять ей в пасть песку.

Она дежурила на крыше, охраняя от разрушительного пожара Семин дом, их Дом в Трехпрудном, который она за просто так не отдаст на растерзание врагу, – дом, за который она будет бороться, чтобы отстоять Семино творение, его архитектурный гений и талант, и не позволит она фашистскому зверю загубить памятник драгоценному человеческому труду – памятник любимому мужу, Семену Львовичу Мирскому, живому или нет.

Роза Мирская проводила там столько, сколько оставалось у нее для этого времени, в любую для фашиста летную погоду. Это означало, что если не была она на рытье окопов или, измученная непривычным делом, не спала, чутко прислушиваясь сквозь сон к сигналу воздушной тревоги, то, стало быть, караулила немца с воздуха, вглядываясь в небо с верхней площадки Семиной крыши. Думала, ожидая фашиста, о том, как предусмотрительно заложил муж в проект такую подходящую, горизонтальную площадку в высшей точке домовой крыши, словно знал о ее предназначении через сорок лет службы.

На этом же удобном пятачке местным подразделением ПВХО была установлена зенитка, и Роза Марковна к концу своего первого дежурства успела узнать каждого бойца по имени и потом всякий раз старалась подкормить артиллеристов-зенитчиков домашним – еврейской коврижкой, приготовленной из того, что еще оставалось в доме от прежних запасов ржаной муки, толченой мацы, остатков окостеневшего засахаренного меда и сыпучей крошки довоенного фундука.

Вплоть до пятьдесят пятого, до самого Вилькиного рождения, зенитку с крыши так и не снимали, лишь сразу после отката немцев от Москвы вывезли снаряды да еще через пару лет скрутили с орудия замок. То ли не до нее было городскому армейскому начальству, то ли приказ на это имелся соответствующий – не трогать на случай оккупантского реванша. На всякий случай Роза Марковна иногда поднималась на крышу проведать стальную подругу, протереть ей жерло от городской грязи и немного смазать из остатков веломашинного зингеровского масла.