Во всяком случае, внятно объяснив тогда малому, после встречи во дворе, перспективы и расклады на жизнь под чутким, само собой, руководством серьезных людей, беседой Стефан остался более чем удовлетворен. Паренек оказался еще понятливей, чем он ожидал. Слушал молча, почти не задавая вопросов, и лишь к концу всех объяснений поинтересовался, оторвав глаза от точки на стене:

– Когда бы я мог включиться в совместные дела, Стефан Стефанович?

– Зови меня Стефан, – разрешил Томский.

– Так когда, Стефан? – настырно переспросил тот.

– Когда накачаешь силу и закончишь школу, – серьезно ответил лидер кунцевских. – Но это что касается дел нешуточных. К другим, не столь ответственным, подключим тебя в самый короткий срок. Бывать тебе придется в нашем общем месте. Мотель есть на Можайском шоссе. Слыхал? – Митя утвердительно кивнул. – Вот там что-то вроде штаб-квартиры, – пояснил учитель и добавил с улыбкой: – Там и качалка своя неплохая, и саунка имеется финская заодно. Любишь попариться? – Митя снова кивнул. – Вот и славно, – подвел черту Стефан. – Значит, поладим, брат. – А сам в это время подумал, что бабуське Мирской жить осталось не дольше понятного отрезка, который вот-вот… Дальше Митя воспитается, как надо, и дело закончится само собой, обычным перетеканием имущества от одного владельца к другому при добровольном согласии родни.

С практически незнакомой внучкой деда Чапайкина Митька Мирский вел себя так уверенно оттого, что сразу все усек – целка. Сам ходил в распечатанных молодцах уже третий год. Причем если первый раз был школьный, боязливый и наполовину случайный, то уже все последующие контакты с девчонками пришлись на внешкольную жизнь, имели ясную цель, однозначный характер и не требовали специального захода. Вместо захода можно было нащупаться от души, всосать, что понравилось, и завалить без всяких. И это начиная с Можайки пошло, почти без постепенности в переходе от робкой школьной попытки испробовать секс к самоуверенной и даже грубой мужской самостоятельности. Те девчонки не ломались и не возникали случайно, хотя далеко не каждая была среди них проституткой. Залетали, бывало, и продажные, куда ж без них, но те никогда Митьке не нравились: ни как говорят, ни как это самое равнодушно делают, хоть иногда и весело получалось. Но в основном можайские девчонки хотели дружить с сильными. Хотели того и умели. А сильных среди кунцевских парней было немало. И хорошо организованных, кстати, тоже. И вообще – нормальных, без дурного киселя и канители. Митька сразу это просек, заняв поначалу место по типу сына полка или вроде того с учетом малолетки.

Узнав, что дедка был академик, такое имя и оставили за ним – Академик. Поначалу в шутку, затем прилипло и закрепилось. Стефан, узнав, прокомментировал без тени иронии:

– Сильное погоняло. Молодец, Митенька, одобряю.

Так что к встрече с любой целкой был готов. Даже с генераловой внучкой. Опасливого в жизни даже в ту начальную пору с каждой можайской банькой оставалось все меньше и меньше. Как и с девчонками – добавляло наглой силы, которую те чувствовали каким-то обособленным от прочих органом: сразу, без приготовительных осмотров и размышлительных прикидок.

Так и с Варькой было Бероевой. Позвонила, выждав срок, и стала мямлить про институт свой чего-то иностранный, про второй обязательный язык, то ли испанский, то ли португальский, то ли еще какой. А Митька решил попросту – не разговор это для первого знакомства, а онанизм, суходрочка. Так и сказал, заменив, правда, последнее слово на «мастурбация». Она промолчала растерянно, и тогда он предложил отметить новоселье ее вместо португальского языка португальским портвейном, какой парни в баню как-то приволокли: сладкий, забористый, все девчонки упились тогда и отвалились, как неродные.

Варя так растерялась внезапному предложению, что неожиданно для себя согласилась. Решила, что академиков наследник знает в этом толк. И отец у него знаменитость – кино снимает, а не на рояле играет. И сам, как Шварценеггер какой-нибудь в молодости, смотрится. Была еще одна вещь, в которой не хотела признаваться никому, даже подругам – к получившимся девятнадцати оставалась девственницей: целованной, лапанной, но нетронутой – чистой. А в том, что Митя Мирский не мальчик, не сомневалась – глядел не так, впивался глазом, как взрослый, как мужчина, как вежливый, но настойчивый самец. И поняла, конечно же сама для себя решила: согласие даст – целки больше не видать. С ним не получится: ни сопротивление оказать, ни самой против устоять. Подумала-подумала и решилась португальским напитком отметить новый адрес, справить новоселье. О чем на другой день и дала знать Мите по телефону. Тот не то чтобы выразил бурную радость, но просто похвалил за самоотверженность и доверие, коротко обозначив Варькину решимость так, как сделал бы сам Стефан:

– Молодец, Варюха.

Другой был вопрос, однако, – где отмечать. Дед Чапайкин из дому не вылазил почти, за папиросами изредка выбирался, ненадолго. Или за кефиром там, за сметаной. Прабабушка тоже по похожему образцу больше жила: дом, рынок, вечером, если не программа «Взгляд», то новости, новости, новости. Допоздна, пока «ДемРоссия» всех не переорет и не получит очередной кувалдой в ответ от партийцев и прочей, как объясняла прабабушка, коммуняцкой гнуси. Долго заснуть после не могла, все за Ельцина переживала, за неудачи его, когда озлился на него Горбачев, мстить стал за вольнодумство и смелость.

А потом вдруг вопрос решился сам, в наиприятнейшем варианте. Митька с портвейном, загодя купленным, к себе заходил, а Людмила как раз от себя выходила, дверь распахивала, тетя Люда. Да и какая тетя – баба Люда, дяди Феди Керенского мать, соседа-скульптора. На ногах стояла неровно, шатало ее, неуклюжую, как обычно, – ясное дело, алкогольная зависимость крайней стадии потребления. Шатать – шатало, но два зеленых горла над сумкой Митькиной усекла. И рукой на них просительно указала. И в глаза выразительно заглянула, ну просто, как совершенно трезвая. Он вообще заметил, у них, когда нужда, они как бы абсолютно разумные становятся, здраво так рассуждают и вполне логично к результату выворачивают, не придерешься.