Кокетничать старуха не стала, бутыль протянутую перехватила двумя руками и поинтересовалась в свою очередь:

– Какой повод, голубчик?

– Дадите ушек, – улыбнулся Стефан, – скажу.

– Тогда пошли, – пригласила она его в гостиную, – они уже там. И лакэх.

И снова все, как всегда: сервировка, твердый крахмал, щипчики, кусковой сахар, мельхиор, серебро, оборка по краю чистейшей скатерти.

– Вот. – После первого же чайного глотка Стефан достал из кармана золотую луковицу Семена Львовича и положил перед Мирской на стол. – Вы знаете, что это ваше, Роза Марковна, и я тоже знаю. Как бы раньше ни сложились обстоятельства, кому бы и как ни достались часы эти разными путями, теперь это не важно. Это вещь именная. Именная, как… как оружие наградное, к примеру. Это память ваша о муже, и поэтому часы должны быть у вас. Навсегда. Я так решил, и я их принес. – Мирская дернулась к часам, взяла в руки, открыла, глянула на циферблат. Откуда-то из самой сердцевины золотого корпуса потекла знакомая мелодия, такая же далекая, как и близкая. Глаза ее затуманились и намокли. Она открыла было рот, чтобы протестовать, но жестом своим Стефан опередил хозяйку дома, прижав ее морщинистую руку к скатерти.

– Не нужно, Роза Марковна, – убедительно сказал он и сам уже протестующе поднял руку, – это лишнее. Все, что вы сейчас скажете, я заранее не принимаю. Я от этого не обеднею, уверяю вас. А для вас, – он как бы слегка смутился, – для вас это, быть может, лишний год-другой жизни. Я все равно новые уже себе приобрел. – Приподняв рукав, он продемонстрировал левое запястье. – Тоже неплохие, хотя не голландской работы – обычные, швейцарские и вполне современные. – Он улыбнулся и поднес часы к уху. – Видите? Идут.

И тогда Мирская поняла, что обратно часы он не возьмет, и решила далее не притворничать. Да и с радостью от такой неожиданности справиться удавалось с трудом.

– Спасибо, миленький, – тихо промолвила Роза Марковна и подтерла край глаза салфеткой. – Я вам никогда этого не забуду. И внуку об этом расскажу. И правнуку. И Митеньку попрошу своим детям про вас рассказать, о том, что бывают и такие благородные люди. – Она посмотрела на него материнским взглядом. – Такие, как вы, Стефан.

– Бог с вами, Роза Марковна, – успокоил вдову Томский. – Носите на здоровье или просто музыку слушайте, тоже приятно будет.

– Семочка… – прошептала Роза Марковна, не выпуская часы из рук.

На мгновение она словно провалилась куда-то в сторону и вдаль, в другое пространство, в иные времена, в прошлые бездонные глубины, отделенные от нее лишь вежливым благородным гостем и белоснежным обеденным столом с часами, от которых вместе с исходившим от механизма голландской работы негромким и благим звучанием проливалась на нее сама память, такая же тихая и нежная:

– Сема…

Начиная с этого визита Роза Марковна Мирская и Стефан Томский подружились. И подружились хорошо, славно, пристойно. Так, как бывает у разновозрастных, но симпатизирующих друг другу соседей в силу простых, но необъяснимых причин. Необъяснимых – за исключением тех, которые объяснялись несложно и без затей.

Несмотря на громкую фамилию, Варе Бероевой, дочери известного пианиста Владимира Бероева и его супруги домохозяйки Марии Глебовны, удалось поступить на переводческий факультет Иняза имени Мориса Тореза лишь со второй тяжелой попытки. Кто отец ее, в институте знали прекрасно, и поэтому всем требовалась самая малость – чтобы девочка не завалила непосредственно язык. Дали понять, что в крайнем случае хватит и жидкой тройки. Все остальное делалось автоматически, накатанными блатными путями, учитывая папину знаменитость и мамину пробивную способность. Но даже при таком наборе обстоятельств знаний Варвариных едва хватило на твердую двойку. Думала, поступит – там и начнет уже отдаваться языку с полным студенческим рвением. А пока можно отложить старание до лучших времен, и так возьмут, никуда не денутся.

Мать была потрясена вскрывшейся относительно дочкиных результатов истиной. Отец принял неудачу спокойно, посоветовал нанять наилучших репетиторов и укатил в Берлин, чтобы оттуда далее концертировать в Цюрихе, приурочив конец гастролей к гостевому выступлению на Зальцбургском международном музыкальном фестивале. Это был восемьдесят девятый. И тогда разъяренная Мария Глебовна выставила дочери угрожающий ультиматум: либо та поступает на следующий год, сдав язык не менее чем на четверку, либо не видать ей вольницы в дедовой квартире до дальних неопределенных времен.

В июле девяностого абитуриентка Бероева, с отвращением подготовив себя к подвигу, совершила-таки поступок – сдала вступительный английский на 4 балла. Следующий ход теперь был за матерью. Та, дождавшись отцова дня рождения, прибыла к Глебу Иванычу с поздравительным визитом, прихватив очередную легочную пшикалку заграничного производства и сдобрив все это увещеванием от дочери к отцу относиться к себе бережней и не болеть. Медицину Чапайкин принял, в ответ на поздравление сухо кивнул и спросил:

– Чего, Варьку хочешь селить?

– Так студентка она теперь, папа. Хочешь не хочешь, настаивает на самостоятельности. Взрослая уже, – она пересела ближе к отцу. – И тебе, я смотрю, пап, лучше тоже ведь не становится. Годы есть годы. А так глаз будет постоянный. – Старик не ответил. Маша обвела глазами помещение, мысленно прикидывая что-то свое. – Я думаю, денька через три и переберется. А я до той поры продуктов вам запасу, чтоб вы у меня не диетничали тут, – с наигранной веселостью добавила она и таким же оживленным глазом посмотрела на отца: – Ладно?