Говорю, что в Будапеште евро сейчас стоит двести пятьдесят форинтов — курс, против которого я ничего не имею. Что в кафе «Эккерман» эспрессо, отличный эспрессо с молоком и минеральной водой, стоит двести двадцать форинтов.

Через полчаса я подаю знак кроту. «Уже почти готово, — отвечает тот. — Сейчас принесу».

— Не то чтобы я начинал терять терпение, — говорю я, — просто мне не понятно, почему креветки на шпажках…

Кроме двух мужчин, в ресторане больше никого нет. Я допиваю шампанское и беру стакан с водой.

— Ну? — спрашивает наш путешественник. — Так над чем ты сейчас работаешь?

— Только перевожу, — отвечает она.

— А когда выйдет твой новый сборник?

Она пожимает плечами.

Он допивает воду.

— Я не пишу, — говорит Катя. — Уже три года ничего не писала.

И, помолчав, добавляет:

— Может быть, я сделала что-то неправильно и теперь расплачиваюсь за это.

Внезапно она снова выглядит так, будто читает стихи.

— Что ты могла сделать неправильно? — спрашивает он.

— Откуда мне знать, — говорит она. — А ты, наверно, боишься, что я напишу про нас?

— Если честно…

Наш путешественник улыбается. Или он больше похож на готового разрыдаться мальчика? Тут случается неожиданное. Может, от стыда, может, от слабости, а может, из-за того, что он уповает на благотворное действие исповеди, он признается, что сел на поезд под влиянием двух повестей: «Протокола» Имре Кертеса и «Жизни и литературы» Петера Эстерхази. Обе истории о путешествии из Будапешта в Вену, точнее, в случае Кертеса, — по направлению к Вене. Он признается в том, что славная мысль поехать на два-три часа в Вену проистекла из желания подстегнуть воображение, придать направление беспрерывному движению души (motus animi continuus), позволить душе воспарить в ликующем восторге! Эстерхази основывается на повести Кертеса, а он в качестве базы хотел использовать обе истории и создать своего рода сравнительную Stationendrama [18] . Каждое предложение исходных произведений казалось ему таким же значительным, как вопрос и ответ в литургии, и он полагал, что ему остается только добавить свои собственные наблюдения и воспоминания, чтобы увидеть в новом свете современность и произошедшие за последние годы перемены, по-новому взглянуть на свое поколение. Ведь Кертес возвысил (а лучше: «вытолкнул», «выпихнул») эпизод на таможне (можно спокойно перечитать, по какой причине шестнадцатого апреля 1991 года таможенник забрал у него паспорт и приказал сойти с поезда на приграничной станции Хедьешхалом) до уровня размышлений о жизни. Он тоже хотел принять вызов таможенника, ему тоже, словно в видении — проклятая литература, — должен был явиться протокол Имре Кертеса. Я закрываю глаза, хотел написать путешественник, вижу себя на краю света и наконец осознаю: вот он, Хедьешхалом! Тот самый Хедьешхалом Имре Кертеса, убогое захолустье, ставшее символом десятилетий, in hoc signo vinces [19] . Вот что значил Хедьешхалом на пути к свободе. Путешественник хотел написать: я вижу его, вижу, как он со своего балкона показывает мне Шваленберг, как делал это вчера вечером, вижу его длинную, тяжелую, сгорбленную фигуру, этакого современного Михаэля Кольхааса, который, однако, не ищет правды, потому что правда сама нашла его. Я вижу его предложения, каждое по отдельности, его длинные, тяжелые, сгорбленные предложения, вижу, как они ковыляют навстречу последнему неприкрытому знанию, и ничто их не остановит…

Но таможенники так и не появились. Стоянка в Хедьешхаломе длилась три минуты. Поезд тронулся, проехал через границу, и он, свободный гражданин свободного отечества, не почувствовал ничего, его душа не воспарила в ликующем восторге.

— Ты хотел узнать, сколько в тебе еще страха? — спрашивает Катя нашего путешественника.

— Но без таможенников…

— Тебе надо было поехать в Прагу, — говорит Катя. — Из Дрездена в Прагу.

— Может, и так, — говорит он. — Но сейчас я здесь.

— Так, значит, ты не хотел меня увидеть?

— Конечно, хотел. Не будь тебя, я бы не поехал.

— Нет, — говорит Катя. — Я всего лишь предлог.

Он смотрит ей в глаза. Накрывает ее руку своей.

— Я не знаю, Катя, честное слово, не знаю.

— Ты разочарован: без таможенников нет и истории.

— Да, — говорит он.

— Не было таможенника, который заставил бы тебя выдать рассказ.

Он кивает и в первый раз откидывается на спинку стула.

— Я даже уже придумал название, — говорит он.

Катя, улыбаясь, смотрит на него.

— Еще одна история, — шепотом произносит наш путешественник, словно ребенок, который делится секретом. Он снова похож на мальчика.

— Так напиши другую историю. Без таможенников.

С видом фокусника, которому нужно выходить на сцену в самый неподходящий момент, я беру со стола синюю папку и заставляю ее исчезнуть в сумке.

— Тебе уже пора?

— Нет, — отвечаю я и думаю: в ней жива любовь. Потом встаю и иду к стойке. Даже если бы креветки сейчас принесли, я их больше не хочу. Согласиться съесть креветки, прождав час, — все равно что признать свое поражение.

— Я хочу заплатить за шампанское, яблочный сок и две воды, — говорю я. Крот торопливо начинает считать, но официантка кричит ему: «Спиши со счета, все спиши!» И добавляет, что господин, то есть я, не должен платить за напитки, что она очень-очень извиняется. Я спрашиваю, почему они за целый час не смогли приготовить креветок на шпажках.

Она отвечает, что королевских креветок просто-напросто не нашлось.

— Может, королевских креветок раскупили, — говорю я, как будто в моих интересах найти объяснение. — В магазинах закончились не только морепродукты, но и королевские креветки, ведь королевские креветки — это и есть морепродукты.

— Да, — говорит официантка. — Вполне возможно. Наверно, господин прав.

Катя спрашивает, почему я не хочу остаться — мы могли бы погулять вместе.

— У меня вечером встреча. — Я не хочу улыбаться, но это не в моей власти.

— А! — восклицает Катя. — Догадываюсь, какого рода.

— Да, — говорю я. — Мы с Каталин снова вместе.

— С удовольствием бы как-нибудь с ней познакомилась, — говорит Катя.

Она провожает меня до входа в метро. Я качу ее велосипед. Мы подходим к лестнице, и я спрашиваю, когда ожидаются роды.