Щелкнув пальцами, Тоблер подозвал кельнера и заказал два двойных корна: один для себя, другой для шахматиста. Приветственно поднял рюмку, сказал «ваше здоровье», однако старичок, погруженный в свои раздумья, и не думал брать рюмку, а уж тем более благодарить — хотя бы взглядом.

Ближе к вечеру Тоблер узнал, что старичка зовут Айтель [37] , в «Последнем геллере» он жарит цыплят, а когда на улице стало темнеть, ему сказали, что часов двенадцать тому назад Айтель вызвал на поединок за шахматной доской некоего великого незнакомца — если без обиняков, то самого Бога.

— Бога? — переспросил Тоблер.

Мат или ничья — шипели ему в ухо беззубые рты, из которых разило сивухой. Надеялись, что от забредшего сюда малого каждому перепадет кружка пива, а то и рюмочка шнапса. В конце концов он угостил всех непрошеных информаторов.

В трактир между тем понабилось немало народу, в игральных автоматах жужжали колеса фортуны, и взмокший от пота кельнер, которого все кликали Шпритти [38] , протискивался, сыпля ругательствами и прикрывая поднос грудью, сквозь толпу бродяг и алкашей в длиннополых, обтерханных одеяниях. Стремясь выкурить табак до последней крошки, они насаживали «бычки» на иголки и прижимали их к посинелым, потрескавшимся от мороза и лихорадки губам.

— Старик действительно играет с Богом? — спросил Тоблер.

Шпритти нагнулся к его уху.

— Без фигур, — выдохнул он полушепотом и тихонько захихикал. Последнюю, окрашенную в фиолетовый цвет прядь своих волос Шпритти приклеил поперек черепа, а его бабочка свисала с засаленного воротничка, напоминая засохший цветок. Нет, добавил он еще, он, Шпритти, не собирается убирать Айтеля, это дело его напарника.

Напарник, по прозвищу Дылда, появился лишь около полуночи. С утра он играл в соседнем зале в бильярд и теперь, похожий на часовую стрелку, пробирался среди затерявшихся где-то между сном и выпивкой мужчин. Усики у Дылды были словно ножом вырезаны. Он молча огляделся, потом подошел к Тоблеру, спросил: «Что вам от нас нужно?» И самодовольно-снисходительной ухмылкой вытянул усики в горизонталь.

— Ничего, — ответил Тоблер, — ничего.

Под потолком висел желтый плафон, и скопившийся там мушиный помет — Тоблер заметил это только сейчас — темным зрачком впивался ему в темя. Но разве и все находившиеся здесь люди не таращились на него — и Дылда, и Шпритти, и даже выпивохи, которые, один за другим, просыпались, подымались и, подобно стае хищников, подступали к нему все ближе и ближе — с их воспаленными до красноты глазами? Они связывают мое появление здесь с игрой, которой увлечен Айтель, подумал Тоблер и попробовал улыбнуться. А спустя мгновенье почувствовал, как его пронзил страх. Айтель так и не дотронулся до поднесенной ему рюмки, а его блестящие черные туфли под стулом стояли в луже.

Шел тридцать второй год, когда в широко известном заведении на площади Шпреевальдплац, Доме празднеств и увеселений, появился стройный молодой человек с цветком в петлице и моноклем в глазу. Среди дам полусвета, особ женского и даже мужского пола он сразу произвел фурор, после чего был немедленно принят в этом доме на работу — в качестве жиголо, наемного партнера для танцев. Молодой человек носил сшитый по мерке фрак и лакированные туфли, придававшие его шагам в танце дополнительный блеск. И все же мастер грациозных движений по паркету ходил с моноклем не без умысла: он хотел смотреть на все властным взглядом, сверху — вниз.

Когда в знаменитое заведение ворвались штурмовики с собаками и факелами, изящному танцору удалось-таки бежать со сцены — в кухню, где жарили цыплят. Жарельщики позволили жиголо Айтелю спрятаться под огромным разделочным столом. Штурмовики его не заметили, и Айтель, дрожа от страха, прижавшись к мокрой кафельной стене, остался сидеть под дубовым столом: по его расчетам — на пару дней, оказалось — надолго. По ночам штурмовики маршировали с факелами, а внизу, под разделочным столом, Айтелю нужно было привыкать к тому, что прямо над его головой рубили головы курам. А дальше: ноги — прочь, перья — долой, кишки — вон… Айтель учился увязывать голоса жарельщиков с запахом их ног, фюрер взял Варшаву, и потребление цыплят возросло, потом жарельщиков стали забирать на фронт — во Францию и в пустыню, но по-прежнему, днем и ночью, цыплята подвергались разделке, евреи — аресту, а бедрышки с шипением погружались в кипящий, клокочущий фритюр, от которого во все стороны летели брызги. У стола теперь трудились женщины, и Айтель — по-прежнему во фраке и лакированных туфлях — видел, как на бледных ногах у них все рельефнее набухали вены и появлялись мозоли, почему-то похожие на куриные глаза. Часами он обдумывал, как бы добраться до их сумок, и съеживался от страха, если одна обвиняла другую в краже хлеба или фунта сливочного масла. Женщины кричали, заходились от ярости, плакали, и Айтель, питавшийся в основном куриными отходами, был близок к тому, чтобы прильнуть губами к какому-нибудь выглядывающему из сандалии пальчику, пусть даже закрытому носком: «Извини, пожалуйста, милостивая государыня, но рядом с тобой, под столом, живет Айтель, и временами ему хочется пожрать чего-нибудь совсем иного, нежели эта постылая курятина…»

Айтель опасался, что однажды выскользнет из своего укрытия, окажется у женщин между ног и под ногами, а фюрер кинулся на Россию, и потребление цыплят пошло на убыль. Наступила зима, по кухне призраком бродил Сталинград, и вскоре женщин стали переводить одну за другой на заводы боеприпасов, в бомбоубежища и те лазареты, что неуклонно приближались к столице рейха. Цыплят по-прежнему жарили в жире, на кухне же теперь стряпали девушки в форме, оспаривавшие друг у друга право подавать на стол солдатам, которые попали с фронта в затемненный танцевальный зал.

Как-то одна из них поставила свою сумку возле ножки стола. Айтель отважился ее открыть. Среди прочего в сумке была книга. Наконец-то книга! Хорошо понимая, чем он рисковал, Айтель раскрыл ее и начал читать, изучать, запоминать, осмысливать прочитанное, отдаваться игре воображения… И тогда все, чего ему так недоставало, внезапно возникло перед ним: то была жизнь… Кони скакали, королевы мчались, король полз. Пехота шагала вперед, офицеры шли перед и за ее строем, а четыре туры смело пересекали поле битвы по прямым линиям. Стройная стать, твердая поступь, ясные цели, убедительные победы. И все фигуры — что черные, что белые — ожесточенно сражались за одно и то же: за человеческое достоинство Айтеля. Он, скукожившийся под столом в калеку, вновь обрел способность танцевать. Да, в то время как за стенами бывшего Дома празднеств и увеселений проносились огненные смерчи, выли сирены и рушились здания, герой пядь за пядью отвоевывал свой паркет. Он мыслил, он играл… Не было больше ни жира, ни кур…