– По ночам нужно заниматься совсем другими делами, – хмыкнула Ирка, стрельнув глазами, отпила из своего бокала и облизала губы, как героиня порнофильма.

– Я, пожалуй, пойду, – сказала Юлия, чувствуя тоску и раздражение. Ей была отвратительна нетрезвая Ирка, откровенно заигрывающая с Алексом; его жалость была Юлии неприятна. Она вдруг вспомнила, что плохо одета – платье висит на ее исхудавшем теле, как на вешалке, и не накрашена, о том, что давно не рассматривала себя в зеркале… Почувствовала – еще минута, и она разрыдается. И мутный осадок вины, которая никуда не делась… и уже не денется.

– Ты чего? – воскликнула Ирка. – А прием? Оставайся! Марик отвезет. – С нее мгновенно слетел весь напускной кураж, в глазах появилась растерянность. – Юлечка, ты чего? Плохо себя чувствуешь?

– Нет, просто устала немного, не беспокойся. Отвыкла от толпы. Потом расскажешь, ладно?

– А может… Хочешь, я с тобой?

– Нет! Оставайся.

– Отвезти вас? – предложил Алекс, по-прежнему не сводя с нее внимательного взгляда.

– Нет, спасибо, – сухо поблагодарила Юлия. – Я на машине. Не беспокойтесь, – сказала она и, кивнув им, неторопливо пошла к выходу, стараясь держать спину прямо, зная, что они смотрят ей вслед. Ее пропускали, с любопытством здоровались, пытались заговорить, но она шла как автомат, молча, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать: «Оставьте меня в покое! Все!» Ей хотелось растолкать всех и броситься к выходу, в темную ночь, в пустую улицу. Ей было страшно. Яркий свет и мельтешение лиц пугали ее. Она отвыкла от толпы и такого света, ей казалось сейчас, что она раздета и они все рассматривают ее с жадным и недобрым любопытством. Это было не так, конечно, и она понимала это, но остановиться и заставить себя ответить не могла, испытывая даже не страх, а ужас…

Она добралась до машины, рухнула на сиденье и закрыла глаза. Приступ постепенно проходил. Дрожащей рукой она вставила ключ в замок зажигания. Мотор ожил…

– Я самая счастливая девочка на свете, потому что вы все у меня есть!

Юлия, улыбаясь, держала в вытянутой руке бокал с красным вином, искрящимся в свете ослепительной парадной люстры. Сверкал хрусталь праздничного стола, матово светилась скатерть, до звона накрахмаленная Лизой Игнатьевной, прохладно сияло столовое серебро.

– И у меня сегодня день рождения! Хотя, – продолжала она задумчиво, – я давно уже не девочка… – Уголки губ ее опустились, взгляд стал рассеянным. – Время бежит так быстро! – пожаловалась она. – Дни мелькают, просто безумие какое-то… не успеваешь… подумать… подумать… – Она вдруг рассмеялась: – Я, кажется, слегка… – Она сделала неопределенный жест рукой. – Слегка… самую малость… Я вся в тебя, мамочка, – ты, когда выпьешь, начинаешь хохотать, а папа непременно скажет: «Ну, начинается!»

О чем я? Ах, да, о времени! – она вдруг хлопнула ладонью по столу и сказала громко: – Эй, время, стой! Хоть на минуту! Хоть на секунду! Нет, на секунду мало, этого никто не заметит. Лучше на час. Или нет! Лучше вернись назад… Я подумала недавно, что вокруг нас становится все меньше и меньше тех, кто помнит нас маленькими… в распашонке, с первым зубом, в школьном платье, в белом фартучке…

Мамочка, помнишь, как горько я плакала, когда кошка Муся отняла у меня котлету? Я не помню ни Муси, ни котлеты, помню только, как ты рассказывала. А однажды я потеряла школьный портфель! И плакала от страха перед учительницей Людмилой Григорьевной, которую боялась, а вовсе не потому, что мне было жалко тетрадки и букварь.

«Тонкослезка!» – говорила соседка-портниха тетя Катя. У нее еще была такая странная фамилия… сейчас… сейчас… Вспомнила! Шарварок! Екатерина Даниловна Шарварок! А ее мужа звали Василий Иванович, был он военный доктор и носил длинные седые усы, как у Тараса Бульбы.

Я действительно часто плакала… по всякому поводу… и без повода. Кто-то сказал, одна французская писательница, страшно модная когда-то, что дети даже плачут радостно… разумеется, благополучные дети, а не голодные. Я была благополучной девочкой! Ты, мамочка, берегла меня от малейшего дуновения… жизни, не говоря уже о тебе, папуля. Юлечка, деточка, свет в окошке, красавица, умница, самая-самая… Лучшее – детям! Юлечка! И никак иначе!

Одна ты, бабушка, называла меня Юлькой. «Юлька, паршивая девчонка! – кричала ты. – Опять с мокрыми ногами! Опять с непокрытой головой ходишь! Опять урок музыки пропустила! Ох, возьмусь я за тебя, ты у меня дождешься!»

А я тебя, бабочка, нисколько не боялась… Мир вокруг меня был полон ласки, тепла, обожания. Я никого не боялась! Я была как тепличное растение под колпаком с особым микроклиматом. Бабушка, помнишь, ты говорила, что у всякого человека есть ангел-хранитель? У меня их было много. Вы все были моими ангелами-хранителями. А потом у меня появился еще один – я встретила Женьку, и вы передали меня новому ангелу… из-под одного колпака – под другой.

Жень, ты помнишь, как мы воровали малину в чьем-то саду? Ночью, в грозу? Ты снял рубашку, и тело твое, гладкое и сильное, как у дельфина, блестело от дождя в сполохах молний, а крупные ягоды малины казались черными! Мы рвали их и жадно запихивали в рот, давясь и умирая от хохота… под оглушительные раскаты грома прямо у нас над головами. Я видела красные царапины от малиновых колючих стеблей на твоих плечах… Ты был красив, как языческий бог… А потом мы вдруг перестали рвать малину…

Ты смотрел на меня, и даже в темноте я чувствовала твой взгляд, и сердце мое сжималось от сладкого ужаса. От предчувствия того, что должно было произойти… Твои губы были холодны от дождя и пахли малиной… Мы целовались поспешно, жадно, неумело – я, во всяком случае… Так же, как за минуту до этого глотали малину, прижимая ягоды к небу языком, расплющивая их там и давя, и вытирали с лица малиновый сок пополам с дождем… Целовались, как никогда потом… Помнишь, Женька, что было дальше? Помнишь? Ты прижал меня к себе, мокрому, скользкому, исцарапанному малиновыми стеблями, так сильно, что я задохнулась… и заплакала…