А может быть, все вообще обстояло не так, я бы не удивилась. Кевин был не настолько откровенным человеком, чтобы кто-нибудь из наших однокашников с уверенностью мог сказать, что знает о нем хоть что-то наверняка. Признаться, и это мне в нем тоже нравилось. Все остальные слишком много трепались о своих малоинтересных, на мой взгляд, делах.

Как бы то ни было, я оказалась в самолете на Бангкок, разумеется, не в бизнес-классе, хотя сделай я один звонок отцу… Он ждал, что я позвоню все эти три года, пока я упорно изучала совершенно бесполезное, по его мнению, мировую литературу.

«Алисия, — сказал отец мне, когда я сообщила ему, что зачислена, — ты, конечно, вольна транжирить свою жизнь. Но помни, что она тоже однажды закончится».

Мой отец даже о жизни говорит, как о банковском счете. И самое отвратительное, он и думает точно так же. В этом он честен.

Если б у меня был брат, отец, отнесся бы к моему чудачеству более благосклонно, ведь тогда было бы кому передать свою дурацкую фабрику по производству дурацких чемоданов. Теперь вы понимаете, почему, собираясь в Таиланд, я укладывала сумку, а не чемодан?

Даже не подумав осмотреть Бангкок, я пересела на самолет до острова Пукет. И только устроившись у окна, с сожалением подумала, что этот город достоин того, чтобы посвятить ему хотя бы один день. Но это значило бы лишиться целого дня из тех немногих, что я собиралась провести с Кевином. Какой город в мире заслуживает подобной жертвы?!

В самолете, что вез меня от Бангкока до острова Пукет, я чуть не умерла со скуки. Мне не хотелось ни читать, хотя обычно я использую для этого любую минуту, ни смотреть фильм, который выбрал для нас экипаж: что-то бесконечно занудное, наверное, по их замыслу, это должно было подействовать на пассажиров, как снотворное, чтобы не болтались по салону, хотя лететь предстояло не так уж и долго. Но я уснуть не смогла.

А многие, в самом деле, звучно похрапывали, по крайней мере, моя соседка — такая добродушная тетушка, вся в складочках и меленьких каплях пота, хоть запаха от нее не было, и это уже можно было считать удачей. Я подумала, что ей пошел бы маленький передничек с оборкой, в каких обычно рисуют в мультфильмах веселых хрюшек. Зачем-то она попросила меня называть ее просто Сьюзен, хотя я была уверена, что мы навсегда расстанемся, едва спустимся по трапу. Так, кстати, и произошло.

Я чуть не сказала, что ей нисколько не подходит это имя, скорее уж, Пигги. Мисс Пигги. Иногда у меня срываются с языка всякие гадости, но тут я каким-то чудом удержалась. Скорее всего мне просто было не до нее. Мне хотелось думать только о Кевине.

Чтобы не видеть ее капельки и складки, я закрыла глаза, и тут до меня дошло, что я уже прилетела в заморское королевство, чтобы встретить там своего принца, который видел меня десять тысяч раз и раньше, но что-то за три года не проявил ни малейших признаков безумной страсти. Почему я вообразила, что климат Индокитая растопит его ледяное сердце?

«Что во мне не так?»

Я спрашивала себя об этом уже столько раз, что должна была уже распасться на атомы от столь методичного разбора собственного тела. Застывая у зеркала, я говорила себе: ну вот же — ноги, как положено, четыре просвета, в Голливуде таких не найдешь, и никакого силикона, нигде, хотя отцу было по средствам напихать в меня целые килограммы, если бы требовалось. Но в том-то и дело, что не требовалось…

Лицо мое, конечно, не назовешь правильным, к подбородку оно слишком резко сужается, но я бы не сказала, что это выгладит непривлекательно. Нос не курносый и не крупный, а глаза у меня по-настоящему синие, не разбавленные серостью. Волосы же…

«Так и хочется погладить эту позолоту», — как-то сказал один парень, но я не восприняла это всерьез, пока Кевин не заставил меня задуматься: а почему это ему не хочется их погладить?

У него самого волосы торчат светлым ежиком, хотя он совсем не задиристый парень. Скорее спокойный и немного задумчивый, без всякой экстравагантности, свойственной молодым художникам (он изучает искусство на другом отделении), постепенно превращающей их в нерях.

А в Кевине, во что он ни был бы одет, присутствует какая-то врожденная аккуратность, как будто он — отпрыск королевского рода, решивший поучиться среди обычных студентов. Может, потому я и обратила на него внимание еще в том первом сентябре, когда увидела издали, как он стоит у пестрого, светящегося от солнца клена и, запрокинув голову, смотрит на небо.

Я тоже невольно посмотрела, чтобы выяснить, что же он увидел там интересного, и оказалось, там застыли, как нарисованные, пушистые, очень белые облака. Ослепительные и мягкие одновременно. Они были так хороши, что я подивилась тому, как не заметила их раньше, и вдруг поняла, что не увидела бы их никогда в жизни, если бы не Кевин Райт.

Как его зовут, я выяснила уже спустя четверть часа, но все это недолгое время мне пришлось побегать: никто из моих новых приятелей его не знал. Про него говорили: «А, этот странный парень в галстуке». И действительно, сначала он постоянно носил костюм и галстук, словно какой-нибудь гангстер из прошлого. А потом как-то незаметно перешел на джинсы и свитера, но все равно не слился с остальными. Для меня — нет. Такого и быть не могло.

Глаза у него тоже голубые, светлее, чем у меня, а губы очень мягкие на вид. Иногда я начинаю думать, что коснуться их хоть пальцем, не то что губами, и то будет счастьем. Хотя, что в нем особенного, в этом Кевине? Кто объяснил бы мне?