– Неважно. Мы все равно поплаваем.

– Я не захватил плавки.

– Плавки? – переспросила я с гневом. – А я тоже без купальника.

Я стала стягивать джинсы.

Маркос с твердостью, меня удивившей, сказал:

– Нет, Алехандра, я уйду. У меня нет плавок, а голый я с тобой плавать не буду.

Джинсы я уже сняла и с притворной наивностью, будто не понимая, что он имеет в виду, сказала:

– Почему? Боишься? Хорош католик, которому, чтобы не грешить, надо быть одетым! Стало быть, когда ты голый, ты становишься другим? – Стягивая трусики, я прибавила: – Я всегда думала, что ты трус, типичный трус и ханжа.

Я знала, что удар подействует. Когда я начала снимать трусики, Маркос отвел глаза, но теперь обернулся ко мне, весь красный от стыда и злости, и, сжав зубы, стал раздеваться.

За этот год он сильно вырос, тренированное спортом тело раздалось вширь, голос стал как у взрослого мужчины, исчезли смешные детские замашки, еще заметные в прошлом году; ему минуло всего шестнадцать, но он был очень силен и физически развит для своих лет. Что до меня, я давно рассталась со своей нелепой повязкой, груди мои росли свободно, бедра тоже налились, и во всем теле я ощущала могучую силу, толкавшую меня на дерзкие поступки.

Зная, что это его оскорбляет, я пристально смотрела, как он раздевается.

– Да, теперь ты уже не тот сопливый мальчишка, что в прошлом году!

Маркос, застыдясь, отвернулся и теперь стоял ко мне спиной.

– Ты даже бреешься.

– Не понимаю, что в этом плохого, – с досадой ответил он.

– А я не сказала, что это плохо. Я просто сказала, что ты бреешься.

Не ответив мне и, видимо, чтобы не смотреть на меня голую и свою наготу не демонстрировать, он побежал к воде, и тут все небо озарила молния – это было как взрыв. И, словно дождавшись сигнала, пошли, чередуясь, вспышки молний и раскаты грома. Поверхность свинцово-серого океана потемнела, заколыхалась. Небо, обложенное тяжелыми тучами, то и дело загоралось, будто от гигантских вспышек магния.

На мое напрягшееся до дрожи тело начали падать первые капли, я побежала к морю. Волны яростно накатывались на берег.

Мы поплыли. Шквальные волны поднимали меня, как перышко, и я испытывала чудесное чувство собственной силы и вместе с тем слабости. Маркос не отдалялся – то ли из страха за себя, а может, и за меня.

Наконец он крикнул:

– Вернемся, Алехандра! Скоро мы уже не будем знать, где берег!

– Ох, какой осторожный! – закричала я.

– Тогда я возвращаюсь один!

Я ничего не ответила, к тому же услышать друг друга теперь было невозможно. Я поплыла к берегу. В черных тучах сверкали молнии, и непрестанные раскаты грома все надвигались, словно грозя обрушиться на наши головы.

Наконец мы добрались до берега, побежали к тому месту, где оставили одежду, и тут гроза наконец разразилась во всю свою мощь – безудержный ледяной ветер пампы несся по пляжу и гнал почти горизонтально потоки дождевой воды.

Это было замечательно: мы одни, на безлюдном берегу, голые, под каскадами безумствующего ливня, среди рычащего грохота ослепительных вспышек.

Маркос, явно перепуганный, пытался одеться. Я накинулась на него, выхватила у него брюки.

И, прижавшись к нему, чувствуя грудью и животом его мускулистое, трепещущее тело, я стала его целовать, кусать ему губы, уши, вонзать ногти в его плечи.

Он сопротивлялся, мы отчаянно боролись. Всякий раз, когда ему удавалось оторвать свои губы от моих, он бормотал какие-то слова, непонятные, но, наверно, полные отчаяния. С трудом я расслышала, что он кричит:

– Оставь меня, Алехандра, оставь, ради Бога! Мы оба попадем в ад!

– Дурак! – крикнула я. – Ада нет! Это сказка попов, чтобы морочить глупцов вроде тебя! Бога нет!

Отчаяние удваивало его силы, он наконец вырвался из моих объятий. При свете молнии я увидела на его лице выражение священного ужаса. С широко раскрытыми глазами, точно узрев нечто страшное, он воскликнул:

– Ты сумасшедшая, Алехандра! Ты совершенно сумасшедшая, одержимая!

– Мне наплевать на ад, болван! Мне наплевать на вечные муки!

Я была полна дикой энергии, мною владела какая-то космическая сила, ненависть и в то же время

невыразимая печаль. Смеясь и плача, простирая руки с театральной аффектацией, присущей подросткам, я, обращаясь к небу, несколько раз повторила свой вызов Богу: пусть он поразит меня молниями, если существует.

Алехандра смотрит на его голое тело, смотрит, как он бежит изо всех сил, озаряемый бликами молний; он ей смешон и трогателен, и она думает, что больше никогда его не увидит.

В реве моря и бури ей слышатся темные и страшные угрозы Божества.