Они вернулись в комнату. Алехандра подошла к ночному столику, взяла из стеклянной трубочки две красные таблетки. Потом села на край кровати и, похлопав левой рукой рядом с собою, сказала Мартину:

– Садись.

Пока он усаживался, она без воды проглотила обе таблетки. Затем легла, поджатые ее ноги почти касались Мартина.

– Мне надо минутку отдохнуть, – объяснила она, закрывая глаза.

– Ладно, тогда я пойду, – сказал Мартин.

– Нет, нет, ты еще не уходи, – пробормотала она, как бы засыпая, – мы потом еще поговорим… я только на минутку…

И, тут же заснув, задышала ровно и глубоко.

Туфли свои она скинула на пол, ее голые ноги лежали возле Мартина, еще смущенного и потрясенного рассказом Алехандры на террасе: все было нелепо, все шло с какой-то бестолковой неизбежностью – что бы он сейчас ни сделал, все будет глупо.

Зачем он сидит здесь? Да, конечно, он глуп, неловок. Но по какой-то причине, которую он угадать не мог, он ей нужен. Разве она не искала его? Разве не рассказывала о своих отношениях с Маркосом Молиной? Нет, никому – подумал он с гордостью и смущением, – никому она об этом не рассказывала раньше, тут он был уверен. И она не хотела, чтобы он уходил, и уснула рядом с ним, спокойно уснула рядом с ним, а это же высший знак доверия – уснуть рядом с кем-то, словно воин, отбросивший оружие. Вот она лежит – беззащитная, но загадочная и недоступная. Так близко, однако отделенная эфемерной, но непреодолимой и таинственной стеной сна.

Мартин посмотрел на нее: она лежала на спине, жадно дыша приоткрытым ртом, этим надменным, чувственным ртом. Длинные, прямые волосы, почти черные (но с рыжеватым оттенком, напоминавшим, что нынешняя Алехандра и есть та самая рыжая девчушка ее детства и в то же время другая, о, совсем другая!), рассыпавшиеся по подушке, оттеняли ее угловатое лицо, резкие черты которого отличались той же четкостью, той же твердостью, что и ее дух. Мартин дрожал, смутные мысли, никогда раньше не возникавшие, мелькали в его мозгу. Свет ночника освещал беззащитное тело, выступающие под белой блузкой груди и длинные, красивые ноги, касавшиеся Мартина. Он протянул руку, но, не решившись дотронуться до Алехандры, испуганно отдернул ее. Однако после долгих колебаний рука снова потянулась к девушке и наконец легла на ее бедро. Так он сидел довольно долго, сердце его отчаянно колотилось, словно он совершил постыдную кражу, словно воспользовался сном воина и похитил себе на память эту мелочь. Но вот Алехандра повернулась, и он отнял руку. Она сильнее поджала ноги, согнув колени и свернувшись клубком, вроде плода в материнской утробе.

Кругом было тихо, только слышалось неровное дыхание спящей и временами доносились с мола далекие гудки.

«Я никогда не узнаю ее до конца», – подумал Мартин, и это было как внезапное и болезненное откровение.

Она вот здесь, рядом, его рука, его губы могут ее коснуться. Она, можно сказать, беззащитна – но как далека, как недосягаема! Он бессознательно чувствовал, что отделен от нее бездонными пропастями (не только пропастью сна, но и другими) и, чтобы проникнуть в ее душу, ему придется пройти через страшные испытания, по мрачным ущельям, по опаснейшим теснинам, по склонам извергающихся вулканов, средь вспышек и мрака. «Никогда, – подумал он, – никогда».

«Но она во мне нуждается, она меня избрала», – также думал он. Да, она его искала и избрала для чего-то, ему пока непонятного. И она рассказала ему о таких вещах, о которых – он был уверен – никогда никому не рассказывала, и он предчувствовал, что она расскажет еще многое другое, еще более ужасное и прекрасное, чем то, в чем призналась. Но он чувствовал также, что все равно останется что-то еще, чем она никогда, никогда с ним не поделится. И эти загадочные, волнующие тайны – быть может, самое главное в ее душе, единственное, что поистине важно! Когда он упомянул о слепых, она вздрогнула – почему? Произнеся имя Фернандо, она тут же спохватилась – почему?

«Слепые, – подумал он почти со страхом. – Слепые, слепые».

Ночь, детство, темнота, темнота, ужас и кровь, кровь, плоть и кровь, сны, пропасти, бездонные пропасти, одиночество, одиночество, одиночество, мы касаемся друг друга, но отделены бесконечным расстоянием, касаемся и все же одиноки. Вот он, маленький ребенок под гигантским сводом небесным, в центре этого свода, в центре гнетущей тишины, один-одинешенек в непостижимо огромной вселенной.

И вдруг он услышал, что Алехандра ворочается, – она легла навзничь и точно отталкивала кого-то руками. Из уст ее вырывались невнятные, но резкие и страстные звуки, и наконец, как бы с нечеловеческим усилием, она воскликнула «нет, нет!» и стремительно вскочила.

– Алехандра! – крикнул Мартин, тряся ее за плечи, чтобы пробудить от кошмара.

Но она с широко открытыми глазами продолжала стонать, яростно отталкивая какого-то врага.

– Алехандра! Алехандра! – повторял Мартин, встряхивая ее за плечи.

Наконец она как будто начала просыпаться, точно поднимаясь из глубокого колодца, темного колодца с паутиной и летучими мышами:

– Ах, – выдохнула она в изнеможении.

Долго сидела в постели, опустив голову на колени и обхватив руками ноги.

Потом встала, включила верхнюю лампу, закурила сигарету и принялась варить кофе.

– Я тебя разбудил, потому что понял, что тебя мучит кошмар, – сказал Мартин, с тревогой глядя на нее.

– У меня всегда кошмары, когда я сплю, – ответила она, не оборачиваясь, ставя кофейник на спиртовку.