— Ты уже упоминал об этом раньше, — сказал я. — Почему вридам настолько легче решать вопросы морали, чем нам?

Холлус слегка переступил с ноги на ногу.

— Вриды свободны от логического мышления — того типа логики, который применяем мы с тобой. Хотя математика может ставить их в тупик, размышления о философских материях — смысле жизни, этике и морали — ставят в тупик нас. В нас есть интуитивное чувство, что есть правильно и что нет — но разработанные нами теории морали, все до последней, потерпели неудачу. Ты показывал мне как-то те серии «Звёздного пути»…

Это правда; его в достаточной мере заинтриговали эпизоды, которые мы с ним просмотрели, и он захотел посмотреть первые три сезона классического сериала.

— Да, — откликнулся я.

— В одной из серий невозможный гибрид погибает.

— « Ярость Хана», — сказал я.

— Да. В ней многое основывается на замечании, что «нужды многих перевешивают нужды некоторых или нужды всего одного». У нас, форхильнорцев, взгляды схожие. Это попытка применить математику — то, в чём мы сильны — к этике, в которой мы не сильны. Но такие попытки всегда оборачиваются провалом. В той серии, где тот гибрид родился заново…

— « В поисках Спока», — сказал я.

Стебельковые глаза щёлкнули.

— В ней мы узнаём, что в первоначальной формулировке имеется изъян, и по факту «нужды одного перевешивают нужды многих». Кажется интуитивно правильным, что парень с фальшивыми волосами и остальные должны стремиться пожертвовать своими жизнями для спасения не связанного родственными узами товарища, хотя с точки зрения математической логики это совершенно неоправданно. И всё же так случается сплошь и рядом: многие сообщества у людей и форхильнорцев демократичны; они повинуются тому принципу, что каждый индивидуум имеет одинаковую ценность. Если честно, мне попадалась знаменитая фраза, которую придумали ваши соседи с юга: «Эту истину мы считаем очевидной: все люди созданы равными». Тем не менее написавшие эти слова были рабовладельцами, и они не видели в этом иронии — вот оно, кстати, то слово, которому ты меня научил.

— Верно, — сказал я.

— Многие учёные, и у людей, и у форхильнорцев, пытались свести альтруизм к генетическим императивам, предполагая, что степень жертвы, на которую мы готовы пойти ради других, прямо пропорциональна степени генетической близости с ними. Мы с тобой, говорят эти учёные, необязательно пойдём на смерть ради спасения брата, сестры или ребёнка — но посчитаем равноценным обмен нашей жизни на жизни двух братьев, сестёр или детей, поскольку в них содержится то же самое количество наших генов, что и в нас самих. И мы наверняка пожертвуем собой для спасения троих братьев, сестёр или детей, поскольку в них будет больше нашего генетического материала, чем в самих нас.

— Я бы отдал жизнь за Рики, — заметил я.

Он указал на фотографию в рамке на столе, повёрнутую к нему обратной стороной:

— И это несмотря на то, что — если я правильно понял твои слова — Рики не твой биологический сын?

— Да, это так. Настоящие родители от него отказались…

— …Что трудно понять в двух аспектах: во-первых, как родители могли добровольно отказаться от своего здорового потомка, и во-вторых, как не-родители могли добровольно усыновить чужого ребёнка. И, конечно, есть множество добрых людей, которые отказываются следовать генетической логике и решают вообще не иметь детей. Просто не существует формулы, которая может успешно описать диапазон выбора форхильнорцев или людей в области альтруизма и самопожертвования; эти вопросы невозможно свести к математике.

Я поразмыслил об этом. Определённо, когда Холлус вступился за меня перед Кристиной, это был альтруистичный поступок — очевидно никоим образом не обусловленный родственными связями.

— Полагаю, да, — согласился я.

— Но наши друзья вриды, — продолжил Холлус, — так и не развившие традиционной математики, в подобных вопросах не испытывают ни малейших затруднений.

— Ну, зато они очевидно ставят в тупик меня, — сказал я. — Годами, ложась спать, я часто пытался разобраться в морально-этических проблемах.

Тут же мне на ум пришла старая шутка об агностике, страдающем одновременно дислексией и бессонницей, который ворочается ночи напролёт, раздумывая: пёс — он есть, или его нет? [9]

— Хочу сказать, — добавил я, — откуда на самом делеберётся мораль? Мы знаем, что красть нехорошо, и… Вы же тоже это знаете, так ведь? То есть, скажи, у форхильнорцев тоже есть запрет на воровство?

— Есть, хотя он не присущ нам с рождения; наши дети хватают всё, до чего могут дотянуться.

— С человеческими детьми — то же самое. Но, вырастая, мы понимаем, что красть неправильно, и всё же… всё же, почемумы чувствуем, что это неправильно? Если это повышает шансы на получение потомства, эволюции следовало бы поощрять кражи? Если уж на то пошло, мы и супружескую неверность считаем неправильной, но ведь если я оплодотворю множество женщин, мой успех в получении потомства будет очевиден. Но если кража даёт преимущество каждому, кто в этом преуспевает, а адюльтер — отличная стратегия по увеличению числа своих генов в генофонде — по крайней мере, для мужчин, — почему мы чувствуем, что эти поступки неправильны? Не следовало бы эволюции поощрить единственно верную мораль, примерно ту же, что у Билла Клинтона: сожалеть, что тебя поймали?