— Дурак. Бежать надо было, а не подставляться. Ду-рак.

Тут Дамело понял: и вправду дурак. Кабы фронтальный выкидной нож — ни силы, ни умения не нужно, чтобы таким убивать — получил секундный доступ к твоему подреберью — что тогда? На долю секунды, на один удар обреченного сердца, на одно движение безжалостного пальца? Лежал бы ты сейчас, молодой, красивый, в луже собственной крови, чувствуя, как холодеют руки-ноги, и не понимая, за какие мелкие шиши отдал свою так и не начавшуюся жизнь. Как ни странно, мысль не вызвала страха. А вызвала ощущение собственной дури и твердое «Больше никогда!» — обет не мальчика, но мужа. Никогда больше Дамело не доказывал свою крутость в драке и не выходил безоружным против ножа, цепи и пьяной компании.

А Трехголовый разговаривал с ним уже всеми своими головами, отчего немного утратил свою таинственность, потому что никаких великих истин не изрекал, внутренним светом не сиял и вообще с годами стал близким, родным почти. Да и слова его были просты и знакомы, как будто Дамело вел беседу не с трехглавой чешуйчатой тварью, а с Диммило, другом детства, живым репьем, вцепившимся в Дамело, точно в собачий хвост. Разговаривал, зная: никуда им друг от друга не деться. И это слегка раздражало непостоянную душу плохого индейца.

— Хватит уже собой гордиться, — рычит Средний, зануда почище Димми. — Индеец ты, индеец, никто тебя за белого не принимает.

— Врё-о-о-ошь… — тянет Дамело. — Я мсье Дамело, кондитер-француз, о мон дьё, я говорю на лингва франка, [8] я самый натуральный франк, какой же я, к шуту, индеец?

— Только французской болезни не хватает, [9] — шипит Средний. Воображение у него, как у Хичкока или как у мамочки, а то и как у мамочки Хичкока: одни кошмары на уме.

И вдруг над средней головой встает. Будто радуга из карамели. Будто солнце из туч. Будто вся индейская гордость, которую не объяснишь ни Среднему, ни Димми, ни кому бы то ни было из белых. Встает старшая голова, перед которой Дамело по-прежнему чувствует себя даже не мальчишкой, а девчонкой. И это ужасно обидно.

— Не надоело словами сорить? — спрашивает Старший. И, кажется, в кои веки спрашивает он не у Дамело, а у Среднего, то есть почти у себя самого.

Старшая голова смотрит на Дамело и неожиданно подмигивает ему: складчатое веко опускается и поднимается, наполняя душу молодого кечуа сиянием ярче самого Инти. [10]

Индеец старательно скрывает свой восторг. Он взрослый мужчина. Ему надо приходить в восторг совсем от других вещей, а вовсе не оттого, что во сне ему подмигнула никогда нигде не существовавшая ящерица. Ведь Трехголовый — всего лишь плод воображения Дамело. И если Амару может сожрать поддон шоколадно-бисквитного лома, вскипятить ванну воды, испортить отношения с женщиной и начальством, подбрасывая на язык Дамело его же, Дамело, истинные мысли, то Трехголовый может насылать сны. Которые наверняка что-то значат, вот только у индейца не так много времени, чтобы ходить к белому шарлатану, притворяющемуся шаманом, рассказывать свои сны и ждать, пока шаман-шарлатан их разгадает.

— Пойдем, — говорит старшая голова. Идти здесь некуда, от входа в жилище Трехголового до скальной полки, с которой дракон бросается вниз, в синий от небес провал, два драконьих шага. Или двадцать человеческих. Значит, Трехголовый решил сбросить Дамело с обрыва. Или покатать на спине. Дамело не знает, какое из предположений невероятней.

Трехголовый тем временем уже дошел до скального выступа и показывает вниз:

— Смотри. Идет.

Индеец смотрит на женскую фигурку, упорно карабкающуюся по Последней тропе. Узкая, местами осыпавшаяся, точно выщербленная лестница старинной башни, Последняя тропа обвивает Драконий кекур [11] и служит единственной цели — доставке жертв Трехголовому. Дамело бы сравнил ее с грузовым ресторанным лифтом, подвозящим готовые блюда к окну раздачи, но для дракона жертвы — не еда. Молодой кечуа и сам не знает, что они такое.

Трехголовый не ест людей. И в то же время выживших после встречи с ним не остается. Дамело знает только одного выжившего — себя, но не знает, почему дракон не забрал его жизнь — пожалел? Побрезговал? Отвлекся? В любом случае, женщине в богатых одеждах, промокших от пота, крови и ароматических масел, повезет меньше. Вернее, не повезет вообще. Но несмотря на столь незавидное будущее, жертва сама ползет на вершину утеса, спасать неблагодарное племя свое. Ползет, словно змея, на брюхе, по камням, отполированным животами тех, кто шел на заклание, тех, кто верил, будто кровавые приношения не разжигают аппетит, а наоборот, делают чешуйчатую тварь добрее. Индеец не может над ними смеяться: его народ так же глуп, хоть и живет с драконами бок о бок тысячи лет.

Видно, время ничему не учит. А значит, время бессильно. Впрочем, так Дамело и думал.

Жертва поднимает лицо. Она уже близко, лучшая из своего народа, красивая и полная сил, чистая и верная, такая хорошая, каких только дракону и отдавать. Не жить же с ними, в самом-то деле? — усмехается Дамело. С ними, лучшими, никто ужиться не в силах. К драконам их, к драконам!

Отчего тебя не убили свои? Это было бы милосердием — убить тебя внизу, в речной долине, одурманенную отваром и дымом сжигаемой коки, среди цветов и восхвалений. Мать и сестры держали бы твои руки в своих, отец и братья гордились бы тобой. И ты бы даже не почувствовала, как умерла. Нет, они не захотели брать вину на себя. И отправили тебя сюда, в пасть Трехголовому. Или под удар могучей лапы. Дамело и сам не знает, как дракон приканчивает тех, кто поднимается на вершину уака [12] в священном трансе со священной целью — обеспечить племени, живущему внизу, хороший, сытый год.