— …лопнул, — прищуривается Дамело. — Твое счастье, что я не из ваших.

Ты и не подозреваешь, насколько тебе повезло, что я натурал, думает Дамело. Защищаясь от твоего желания стать ближе, убивал бы тебя по частям, делал бы тихим и терпеливым, покорным моей воле. Каленым железом бы выжигал романтические бредни о нежности и верности, пока не сжег всё. Всю твою сущность. Так что не сетуй, Димми, а радуйся, что самой судьбой избавлен от проклятия мной.

Дамело тянет руку — забрать опустевшую посуду, но Диммило перехватывает тарелку и тычется в нее физиономией, собирая губами остатки рикотты и крошки бисквита с каким-то совсем уж безобразным хрюканьем.

— Я Цирцея, — возводит очи горе Дамело. — Превращаю мужиков в свиней.

— Цирцея, выходи за меня, а? — строит глазки Димми, оторвавшись, наконец, от вымытого языком фаянса. Перемазанная физиономия выглядит до смешного брутальной: щетина на подбородке и потеки вишневого ликера вокруг рта, точно грим киношного вампира.

— Не в этой жизни, родной, — хмыкает Дамело. — Звони. Пора.

— Может, в другой раз? — артачится Диммило.

— Так. Собирайся, едешь со мной в ресторан.

— Ты же вроде играешь сегодня?

Дамело смотрит на него, подняв брови: друг я тебе или не друг?

Ради Димки он готов отказаться от того, что помогает ему держать свои страхи на поводках — от ритуала, выверенного и незыблемого. От покера по средам.

— Знаешь, — Диммило подпускает в голос задумчивости, — никогда не понимал, как ты, самый правдивый человек из всех, кого я знаю, играешь в покер? Ты же врать не умеешь.

Дамело опускает глаза, отводит их, прячет. Разве я играю, хочется сказать ему, я учусь. Приучаю себя быть не таким, как сейчас, а ровным, открытым, веселым. Чтобы жить среди вас, я должен лгать о многом и молчать практически обо всем.

Вот он и молчит, не говорит ничего.

В ресторане Дамело наблюдает за ритуалом белых, который никак не может освоить — за ухаживанием. Самому индейцу не требуется никаких ужимок, чтобы соблазнить женщину. Не нужно ходить вокруг нее восьмерками, играть мускулами. Не нужно подыскивать слова для проникновенных и двусмысленных фраз. Не нужно касаться, будто невзначай, напрягающихся под ладонью плеч и запястий. Не нужно подстраиваться под другого человека в надежде, что тот останется рядом, останется надолго, врастет под кожу. Сделает свободного индейца своим. Прав зараза Диммило: не проведя положенного ритуала, не построишь отношений, освященных богами белых. Богами, по сути своей неотличимыми от горбуна Екеко и Мамы Килья. Единственное отличие — это ЧУЖИЕ боги. И Дамело служит им, не забывая родных уака — настолько, насколько ему удается.

Индеец знает: ресторан — вот храм истинных богов. Не тех, что выдуманы вечно голодными, заживо сгорающими оборванцами для обличения разжиревших, увешанных золотом везунков. Так были рождены слабые, немощные боги-из-головы, которых на удивление легко перевербовать, вывернуть наизнанку, сделать бичом в унизанной золотом руке. Истинные боги-из-нутра не позволят себя выворачивать, как нагольный тулуп, скорее сами вывернут человеческую душу, перекроят и перешьют по своей, им одним ведомой мерке. Богам-из-нутра без разницы, индеец ты или белый, защищают тебя боги-из-головы или давно махнули на грешника рукой.

Дамело служит истинным богам, день за днем потакая чревоугодию белых, кормя их женщин, чтобы те становились веселыми и податливыми, легко ложась под мужчину. За годы служения он пропитался силой истинных богов настолько, что она течет по его коже, смотрит из глаз, проступает в голосе. Поэтому молодого кечуа ничуть не удивляет ни женская уступчивость, ни собственная неуемная жажда. Ему, как потомку и бессменному жрецу истинных богов, положены и жажда, и утоление ее.

Но иногда Дамело хочется перестать быть собой, забыть, что по крови он Сапа Инка древнего народа, без следа растворенного костой, сьеррой и сельвой. [20] И хочется, чтобы собеседник говорил с Сапа Инкой, смеялся и трогал его душу, осторожно двигаясь по окраине, не залезая глубоко, не будя зверье во тьме влажной, болотистой сельвы, пахнущей медом и гнильем. Дамело отнюдь не легко признавать в себе простые человеческие желания, низменные и жалкие. Хорошо, что у Дамело есть Амару, для которого все едино, что потомок Манко Капака и Мамы Окльо, [21] что последний из Ача руна. [22] Горько сознавать, что высокое происхождение ничего не значит для существа, которое не рождалось никогда, а было сотворено — первым в своем роду. А с другой стороны, это он, насмешливый дракон Амару, как никто, развеивает удушливый пафос, окутывающий Единственного Инку с рождения. Угар, мешающий дышать полной грудью, любить без оглядки, ходить короткими путями. Жить.

Давно не подававший голоса Амару с плеча Дамело наблюдает за брачными танцами белых, танцами искушающих и совращающих, танцами стрезва и спьяну, смотрит, как смотрят женщины поверх бокала — с понимающей улыбкой и затаенным ожиданием. Вот-вот ляпнет ртом Дамело что-нибудь неприличное.

— Ну мы пошли? — Диммило трогает рукав Дамело. «Мы». «Пошли». Значит, не сплоховал обстоятельно выбранный Саша, чуть шалый и беспутный, но щедрый и добрый. Не сплоховали его похожие на маслины глаза, мальчишеская улыбка и маленькая крепкая задница. Димми будет чем себя занять — аж до самой Масленицы, Сырной седьмицы, прощающей обиды.

— Будешь должен, — гаденыш Амару, гаденыш. Озвучил-таки.

— Буду, — смеется Диммило. — Буду.

На игру Дамело, конечно, опоздал, незаметно прошел в угол, сел и сосредоточился на том, что всегда было ему интереснее карт — на лицах. Молодому кечуа хотелось ловить вспышки искренних чувств, пробивающие камуфляж спокойствия насквозь, определять по ним, кто здесь лучший лжец — а определив, забрать себе умение виртуозно лгать без единого слова.