В следствие сообщения генерал-лейтенанта Линденера… по всевысочайшему Его Императорского Величества повелению был я арестован и бумаги мои без изъятия все по строгом обыске взяты, в коих ничего противного и дерзкого не найдено, что подтверждает истину вышесказанного: переписки с братом я уже не имел и преступления его от меня совершенно сокровенны.

По милосердию Его Императорского Величества и, без сомнения, по презрению оной глупости моей объявлено было мне всемилостивейшее прощение… Но в Несвиже генералом Эйлером я был снова арестован и прислан сюда.

Я не могу вновь никакого открытия сделать, как повторить… прежние показания. Всеподданнейше прошу продолжить мне дарованное Высочайшее милосердие, обещаю заслужить оное ревностью к службе, в которой жертвовать всегда готов жизнью.

От артиллерии подполковник и кавалер

Ермолов»{48}.

Знаменитый генерал, хотя и не нашел в своих обширных записках места для подробных воспоминаний о годах «революционной» молодости, однако же в устных рассказах иногда возвращался к событиям давно ушедшим в прошлое, а двоюродный брат его, Денис Васильевич Давыдов, заносил услышанное на бумагу. В результате на страницах прозы поэта-партизана появились «Анекдоты о разных лицах, преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове». А из них кое-что проясняется…

Похоже, Ермолов сумел убедить следователей в своей непричастности к преступному тайному сообществу брата Александра Михайловича. Что же касается письма, то оно явилось следствием временного помутнения разума. Не держать же молодого человека из-за глупой выходки в крепости. Однако и освободить без высочайшего на то разрешения никак нельзя.

Среди чиновников канцелярии генерал-прокурора Лопухина случайно оказался некий Макаров, приятель старшего Ермолова. Он и посоветовал написать прошение на имя Павла I.

Общими усилиями сочинили черновик, несколько раз перечитали и исправили его, перебелили, но ни сам проситель, ни его соавторы не обратили внимания на фразу, которая, «возбудив гнев императора, имела для Ермолова самые плачевные последствия».

Письмо начиналось так: «Чем мог я заслужить гнев моего государя?» Скажите, пожалуйста, он еще и не знает вины своей. Эта фраза вызвала приступ гнева Павла Петровича и явилась причиной заключения его в Алексеевский равелин, где он оставался около трех месяцев{49}.

Напрасно Павел Петрович нервничал, Алексей Петрович действительно не осознавал своей вины. Да и не было ее…

7 января 1799 года последовало высочайшее повеление исключить Ермолова из службы и сослать на вечное житье в Кострому. Тамошнему губернатору вменялось в «обязанность за его поведением иметь наистрожайшее наблюдение» и сообщать о том генерал-прокурору Лопухину{50}.

Несколько месяцев спустя бывший подполковник артиллерии писал ближайшему другу Александру Васильевичу Казадаеву, с которым долгие годы делился самым сокровенным:

«Ты знал брата моего, он впал в какое-то преступление; трудно верить мне, но я самим Богом клянусь, что преступление его мне неизвестно! Бумаги его были взяты и в том числе найдено и мое письмо, писанное два года назад; признаюсь, что дерзкое несколько, но нескрывающее в себе злоумышления и коварства…»{51}

Ответы Ермолова на вопросы следствия, его мемуарные записки и обширное эпистолярное наследие были опубликованы еще в XIX столетии. Тем не менее советские летописцы «первого этапа освободительного движения» зачислили его в состав Смоленского тайного общества, а самая известная из них академик М.В. Нечкина назвала его «Кружком Каховского — Ермолова»{52}.

Нет оснований зачислять Алексея Петровича Ермолова в разряд противников существующего режима. Членство его в «канальском цехе» брата Александра Михайловича Каховского совершенно не доказано. Впрочем, и среди других участников Смоленского кружка я не нашел не только революционеров, но даже и предшественников декабристов.

Критическое отношение к действительности Алексея Ермолова не вызывает сомнений. Оно сформировалось под влиянием просветительской философии, определяющей идеей которой является мысль о природном равенстве людей. Он был человеком читающим. Эту страсть к чтению наш герой пронес через всю жизнь. Памятником его вольнодумства является тетрадь с аккуратно переписанными стихами, опубликованная историком М.П. Погодиным.

Стихи эти слишком незамысловаты, чтобы сегодня знакомить с ними читателя. В них та же критика все тех же «скотов», грудь которых не по заслугам украшена разными орденами. Может быть, декабристы именно потому и считали Ермолова «своим», что он и четверть века спустя сохранил страсть к классификации видов в русской бюрократии. Ошибались, конечно. Но об этом позднее…

Через несколько дней узнику девятой камеры приказали готовиться к дальней дороге. Проведя около трех месяцев в одной из самых «убийственных тюрем», он «с радостью готов был отправиться хоть в Сибирь». 19 января фельдъегерь сдал его под расписку костромскому губернатору.