Ученый оказался симпатичным и довольно молодым человеком – ему было немногим за тридцать. Когда-то, наверное, он был бодр и полон сил, но теперь в нем чувствовалась усталость. Война отравила всех, подумал Керстайн, даже этого деревенского ученого. Но все равно, увидев офицеров союзников, мужчина улыбнулся:

– Entrez, – бодро приветствовал он их по-французски. – Входите. Я уже давно вас жду. Я ни с кем не говорил с тех пор как покинул Париж за двадцать четыре часа до того, как в него вошла ваша армия. Не было и дня, чтобы я не скучал по этому великому городу.

Он предложил им сесть, затем представил остальных обитателей домика:

– Это моя мать. Моя жена Хильдегард, – он нервно покосился на тестя-дантиста. – Вот моя дочь Ева. И сын Дитрих, – ученый гордо показал на младенца, сидящего на руках жены.

Поузи протянул малышу палец, но ребенок отпрянул. Он ничем не был похож на Вуги, но все равно напомнил ему о сыне.

– Тесть рассказал, что вы ученые-искусствоведы на службе американской армии, – сказал мужчина, садясь. – Трир наверняка кажется вам чудесным городом. Насколько я понимаю, церковь Святого Паулина, слава богу, не пострадала. Ее свод – это что-то фантастическое, единственный в своем роде, хотя ему всего двести лет. Сам-то я занимаюсь Средними веками: конец старого мира, начало нового. Хотя это, пожалуй, слишком громко сказано. Я всего лишь скромный ученый, немного разбирающийся в средневековой французской скульптуре. Сейчас заканчиваю книгу о скульптуре Иль-де-Франс XII века. Я начал писать ее вместе с Артуром Кингсли Портером, он англичанин, вы наверняка о нем слышали.

– Конечно, – ответил Керстайн, вспоминая старого профессора, преподававшего ему историю искусств на старших курсах. – Я помню его по Гарварду.

– Как и я, – продолжил немецкий ученый. – Писал у него диплом. До сих пор с теплотой вспоминаю его жену. Самая мудрая женщина из всех безумных, что я встречал. Он резко повернулся к жене и велел:

– Коньяку.

Когда жена вместе с остальными домочадцами вышла из комнаты, его тон тут же изменился. Склонившись к ним, он поспешно принялся излагать им свою историю.

– Не буду вас обманывать, – говорил он. – Я встречался с Герингом в Париже. И с Розенбергом. Работал с ними обоими. Как ученый – вы понимаете, ничего особенного, но я наблюдал за ними и за их операцией. Я был рядом, когда Геринг вывозил из Парижа первый поезд с произведениями искусства. Я сказал ему, что его обращение с конфискованными у евреев предметами искусства входит в противоречие с пунктом Гаагской конвенции о законах и обычаях сухопутной войны, а также с военными приказами Гитлера. Он потребовал объяснить, что я имею в виду. Когда я закончил, он просто сказал: «Начнем с того, что здесь ты должен следовать только моим приказам и будешь действовать, как я тебе скажу». Я ответил, что военное командование во Франции и юристы – в смысле юридические представители рейха – с ним не согласятся, а он возразил: «Не переживай, дорогой Буньес, я – главный юрист в государстве».

Именно так он мне и сказал, джентльмены. Слово в слово, 5 февраля 1941 года. Что оставалось делать простому ученому? И, кроме того, в руках Геринга искусство было сохраннее, чем рассеянное по рукам тысяч нацистов, каждый из которых стремился урвать свой кусок. Как видите, я действовал в защиту искусства. Это была охрана через приобретение.

Вошла Хильдегард с бутылкой коньяка. Поблагодарив ее, Буньес налил по бокалу себе и Керстайну. Поузи пить не стал, но закурил сигарету. Обоим хранителям требовалось отвлечься, чтобы не показать, как они потрясены. Этот человек, этот провинциальный ученый был в Париже. Он знал все, что там происходило. Он мог дать им ответы на вопросы, над которыми они бились все эти месяцы.

– Я могу открыть вам то, что знаю, – продолжил ученый после нескольких глотков, – но за определенную плату. Я хочу, чтобы мне и моей семье обеспечили безопасный выезд из Германии. Все, о чем я мечтаю, это закончить свою книгу и вести мирную жизнь. Взамен я расскажу вам не только, что именно было украдено, но и где это искать.

– Почему вам требуется для этого покидать Германию? – спросил Керстайн.

– Я был капитаном СС. Пять лет. Да, это правда. Только из профессиональных целей. Понимаете? Ради искусства. Но если жители этой долины узнают… Они не поймут. Возможно, они убьют меня. Они винят нас во всем… во всем этом.

Поузи и Керстайн переглянулись. Они говорили со многими служителями искусства, но ни один из них не состоял в СС. Что за ученый был перед ними?

– Я не уполномочен заключать сделки, – ответил Поузи, а Керстайн перевел.

Немец вздохнул. Он допил свой коньяк, а затем, как будто обдумав имеющиеся у него варианты, вдруг вскочил и вышел из комнаты. Через несколько минут он вернулся, в руках у него был блокнот в переплете. Это был каталог всех украденных во Франции произведений искусства: название, размер, на что его обменяли или сколько заплатили, прежний владелец. Он объяснил им все, переводя с немецкого. Затем велел развернуть на столе свои карты и показал, где и что искать. Как будто он все это помнил наизусть, держал в голове до малейшей детали.

– Собрание Геринга уже не в Каринхалле, – уверенно сказал ученый. – Оно в Вальденштайне. Здесь. Но не могу сказать, сколько оно еще там пробудет.

Он объяснил им внутреннее устройство мира немецкого искусства. Как сокровища России и Польши были распределены по немецким музеям. Какие торговцы искусством в Берлине продавали краденые работы. Какие украденные шедевры Франции попали в Швейцарию, а какие осели в Германии.

– А что насчет Гентского алтаря? – спросил Поузи.

– Алтаря Ван Эйка? – переспросил ученый. – Он у Гитлера, в его коллекции шедевров.