Сын ждал. Но ничего более конкретного от отца так и не услышал.

— А я-то тут при чем? — спросил он.

— Очень даже при чем, Гарри. Линднеру было бы куда легче, если бы он мог на тебя положиться. А ты иной раз возьмешь да в сторонку, вроде тебя это не касается. Сам бы занялся Бергом — сколько раз я тебе говорил!

— Как же, стану я ему навязываться! Так он меня и дожидается! — Ответ сына прозвучал несколько раздраженно.

Но Шульце-старшего это не вывело из себя.

— Верно, что он тебя не дожидается. Но, может быть, ты сам его дожидаешься? Вот послушай, Гарри! Надо тебе, к примеру, куда-нибудь поехать, купить там что-нибудь или поручение выполнить. Разве вагон за тобой в зал ожидания прибежит? Нет уж, дудки, самому надо на перрон выходить Да не мешкать, а то место у окошка не достанется.

Некоторое время ни тот, ни другой ничего не говорили.

— А что мне делать-то? — заметил Гарри, пожав плечами. — Берг меня к себе не подпускает.

Отец подмигнул ему.

— Еще бы! — сказал он. — Надо знать, с какой стороны к нему подъехать. Ты вот возьми да налети на него, черт возьми! Мой ты сын, в конце концов, или нет?

— Ну, подеремся мы с ним. А дальше? Ты опять к Линднеру побежишь жаловаться. Как тогда. После этого мне и думать нечего было заговаривать с Альбертом.

На лице Шульце-старшего появилось лукавое выражение и тут же исчезло.

— Вон откуда, значит, ветер дует! Ну что ж, может быть, тогда я и правда поспешил. Ладно, на ошибках и учимся. Вот тебе мое честное слово: не будет этого больше. Не буду тебе мешать, не буду вмешиваться. — И он протянул сыну руку, а тот ее пожал, как пожимают руку высокие договаривающиеся стороны, заключая договор.

— А все же, Гарри, — поспешил добавить отец, — если можно — без драки. Ты уж постарайся! — Он встал и снова пошел к плугу — должно быть, еще не кончил починку. Но, пройдя несколько шагов, вновь возвратился. — Да, я ведь забыл тебе сказать… В жизни с кондачка ничего не сделаешь, и самый прямой путь бывает иной раз извилист. Да и мне тоже редко когда что-нибудь удавалось с первого захода.

Казалось, он еще что-то хотел сказать, но неожиданно оставил сына одного.

Гарри снова прилег на траву. Но теперь ему уже не было никакого дела ни до бездонного неба, ни до могучего леса из травинок. Он думал: прав отец или не прав? Неужели правда, он, Гарри, иногда несерьезно относится к своим обязанностям? Конечно, отец прожил жизнь, которой может гордиться не только он сам, но и многие другие люди. Но понимал ли он, как мать и он, его сын, страдали, живя в вечном страхе за него? Ведь именно жизнь отца сделала их такими, какими они стали теперь.

Еще тогда, когда отца арестовали, в их бецовском доме поселился страх, родилась ненависть. Это было летом 1941 года, вскоре после нападения на Советский Союз. Гарри хорошо все помнит: в том году он впервые пошел в школу. Вместе с другими ребятами он гонял на улице в футбол. Вдруг подъехал грузовик. С него спрыгнули люди в мундирах и оцепили дом. Засвистел свисток, дворовый пес рвался с цепи. Несколько человек в мундирах сразу же стали рыскать по дому, в риге, в хлеву, не пускали во двор даже его, сына Шульце. Он стоял у дверей и плакал — он не понимал, что происходило. Скоро люди в мундирах вернулись. Они вели человека, которого он, Гарри, никогда еще не видел. И как он попал к ним во двор? Весь в сене! Но раздумывать было некогда. Люди в мундирах вывели из дому еще одного человека. Гарри вздрогнул — отец! На руках его висела какая-то цепочка.

«Корова он, что ли?» — с возмущением подумал Гарри.

Отец прошел совсем рядом и посмотрел ему прямо в глаза. Лицо у него было красным, но он улыбнулся. «Я вернусь, Гарри, — сказал он, — обязательно вернусь! Ступай к маме, пусть не плачет».

Гарри послушно вошел в дом, внеся в него все свое великое горе. Мать сидела на стуле и плакала. Это было очень тяжело. Он ничем ей не мог помочь. Все его сочувствие выразилось в том, что он тоже заплакал.

В тот день Гарри никак не мог успокоиться, унять свои рыдания — они засели где-то глубоко в груди. Мать давно уже ушла на кухню и что-то торопливо мыла и чистила там, будто хотела перемыть посуду за весь год. До самого вечера он не отходил от нее. Глаза у мамы горели, но она больше не плакала.

«Мама, а кто был тот чужой?» — спросил он.

Мать вытерла руки о фартук и привлекла его к себе.

«Не знаю, — ответила она. — Никогда раньше его не видела. И отец не видел и не знал его, если тебя кто спросит».

«Правда, мам?»

Мать не ответила и снова занялась кастрюлями. Только гораздо позднее она опять заговорила:

«Ступай теперь спать, Гарри, пора! Подойди ко мне, пожелай мне спокойной ночи».

Недели три спустя вся деревня уже знала, кто был этот чужой человек, — коммунист, которого разыскивали по подозрению в государственной измене. Так написали в газете. Там же значилось, что отец Гарри многие годы был знаком с этим человеком и больше месяца прятал его у себя на дворе. Этот коммунист работал на кирпичном заводе в Бирнбауме. Газета писала, что еще и другие рабочие с этого завода виновны в государственной измене. Но они скрываются, и их до сих пор не обнаружили. Однако в конце концов их тоже поймают. Но за все эти годы их так и не нашли.

Однажды ночью в груди Гарри шевельнулось подозрение. Кто-то пришел к ним. Он слышал через стенку, как мать с кем-то говорила. Сперва он не придал этому значения и снова заснул. Но потом все же спросил мать, с кем это она разговаривала ночью.

«Должно быть, тебе почудилось, — ответила она. — Никого у нас не было».

Гарри не поверил:

«Ты неправду говоришь!»

Мать села с ним рядом, взяла его руку в свою.

«Гарри, ты ведь любишь папу?» — спросила она.

В знак согласия он опустил голову.