Директриса понимающе кивнула.

– Фамилию, имя, год поступления ребенка в наше учреждение назвать можете?

Голос ее звучал участливо, на лице явно читалось желание помочь.

– Краснов. Федя Краснов. Осень тысяча девятьсот двадцать четвертого года, – торопливо выпалила я, счастливая оттого, что она мне не отказала.

Вообще-то эта фамилия вызывала у меня большие сомнения. Не знала я точно, какую фамилию носил мальчик Федя. Красновым я его назвала, исходя исключительно из собственных умозаключений. Батуриным он вряд ли мог быть. Ни время, в котором они жили, ни положение приемного отца к этому не располагали. Логичнее было предположить, что, усыновляя мальчика, Юрий Всеволодович дал ему свое имя. И, значит, Федя должен был называться Красновым.

– У вас есть архив? – с замиранием сердца поинтересовалась я.

– Да, в подвале. Пойдемте.

Огромное помещение обдало нас нагретым воздухом и застоявшимся запахом пыли.

– Как здесь жарко…

– Под потолком проходят трубы отопления и горячей воды, – не оборачиваясь, откликнулась директриса.

Не останавливаясь и не глядя по сторонам, она уверенно шла по проходу между стеллажами.

– Думаете, здесь есть бумаги двадцать четвертого года? – робко спросила я, глядя ей в спину.

– Конечно. Мы храним все документы, а наше учреждение существует с тысяча девятьсот четырнадцатого года, – последовал энергичный ответ.

Дойдя до нужного ей стеллажа, она нашла картонный разделитель с выцветшей надписью «1924» и начала ловко перебирать старомодные папки с тряпочными тесемками. Дойдя до конца, с огорчением объявила:

– Такой фамилии нет. Не поступал к нам Краснов.

Ее слова меня не удивили. Нечто подобное я и ожидала. Не зря же Антонина Юрьевна сказала, что ответ был отрицательный.

Женщина участливо смотрела на меня и ждала. Все, что могла, она сделала и теперь ждала, когда же я соберусь уходить. Но я уходить не торопилась, по крайней мере до тех пор, пока не задам все интересующие меня вопросы.

– А другой ребенок по имени Федя или Феликс не поступал сюда в этом же году?

Директриса без возражений повернулась к полке и снова зашуршала документами. Для меня же это была попытка утопающего схватиться за соломинку. Мальчик, до смерти напуганный Корой, мог назваться другой фамилией. Теоретически, он мог и имя себе придумать другое, но это представлялось совсем уж невероятным. Чтобы додуматься до этого, нужно было пройти хорошую школу жизни, общения с уличной шпаной, а он был домашним ребенком, жил под приглядом бонн и гувернанток. И потом, ему было уже десять лет, и он просто привык отзываться на имя Федя. Нет, имя он должен был оставить свое собственное.

– Есть, – произнесла женщина и извлекла на свет тощую папку.

– Разрешите?

Она без возражений протянула ее мне.

Мальчика действительно звали Федор, но фамилия у него была другая. Клейнер. Его обнаружили утром у дверей детского дома. Он сидел сгорбившись на ступенях и упрямо смотрел себе под ноги. На вопросы воспитателя не отвечал, внимания на толпившихся вокруг него детей не обращал. Его повели к директору. Шел без сопротивления, но по-прежнему не говоря ни слова. В кабинете директора продолжал хранить молчание. В длинном списке приведенных вопрос всего два ответа. На вопрос: «Как тебя зовут?» – ответил «Федя». На вопрос: «У тебя есть родители?» – сказал «Нет». На этом общение кончилось. Остальное время он простоял, глядя пустым взглядом прямо перед собой. Медицинский осмотр показал, что мальчик физически здоров, но в отношении его психического и умственного развития остались сомнения. Судя по записям воспитателя и врача, разговаривал он мало и неохотно. Учился плохо. Ребят дичился. Если приставали, молча кидался в драку и дрался яростно, до крови. Наказания не боялся, на контакт не шел. По всему выходило, что мальчик был тем еще подарком. Но вдруг в июне 1925 года его усыновили и забрали из приюта.

– Кто бы это мог быть? – озадаченно пробормотала я.

– О ком вы? – не поняла директриса.

– О человеке, усыновившем этого мальчика.

Женщина заглянула в папку и удивленно воскликнула:

– Так это же Иван Ильич Клейнер! До сорок первого года он был директором нашего детского дома.

Она подняла на меня сиявшие от восторга глаза:

– Необыкновенный человек. Подвижник. Я бы назвала его вторым Макаренко, если бы не считала, что Иван Ильич лучше!

– А нельзя узнать о нем побольше? Вдруг он принял в свою семью именно нашего мальчика!

– Я могу дать адрес и телефон его дочери. Она сейчас на пенсии, но раньше работала у нас врачом.

Мы вновь поднялись в кабинет, и директриса, порывшись в толстой записной книжке, выписала на листок нужные мне сведения.

– Надеюсь, вам повезет, – сказала она на прощание.

– Не сомневаюсь, – пробормотала я, задумчиво вчитываясь в сделанную ею запись.

Звонок прозвенел в самый неподходящий момент. От неожиданности я вздрогнула, вслепую нащупала вибрирующих от напряжения мобильник и, не открывая глаз, поднесла к уху.

– Слушаю, – пробормотала я, и оттого, что едва могла шевелить губами, это прозвучало очень невнятно.

– Что это ты шепелявишь? Зубы болят?

Звонил, естественно, Голубкин. Из всех моих знакомых только он один имел тягу к непредсказуемым поступкам.

– При чем здесь зубы? Я в косметическом салоне. Лежу в кресле с закрытыми глазами, и на лице у меня маска, – обиделась я, напрочь забыв о том, что мне нельзя разговаривать.

Мое невинное сообщение неизвестно почему необычайно развеселило его.