Стихотворения. Поэмы. Проза
вернуться

Гейне Генрих
Шрифт:

Поистине

Перевод В. Зоргенфрея

Когда солнце светит ранней весной, Распускаются пышно кругом цветы; Когда месяц плывет дорогой ночной, Выплывают и звезды, прозрачны, чисты; Когда ясные глазки видит поэт, Он песнею славит их сладостный цвет. Но и песни, и звезды, и луна, И глазки, и солнечный свет, и весна, Как бы ими ни полнилась грудь, В этом мире — не вся еще суть.

Сонеты

Моей матери Б. Гейне

(Урожденной фон Гельдерн)

I

И смел, и прям, и горд я неизменно…»

Перевод Р. Минкус

И смел, и прям, и горд я неизменно, Упрямый ум противится преградам, Пусть сам король меня измерит взглядом, Я глаз пред ним не опущу смиренно. Но в близости твоей благословенной, О мать моя, когда со мной ты рядом, Мой нрав с его неукротимым складом Перед тобой смиряется мгновенно. Не твой ли дух невидимый витает, Высокий дух, что тайно проникает Ко мне с вершин и душу мне смягчает? Грущу ль о том, что, как и в дни былого, Я сердце матери терзаю снова, А сердце это все прощать готово.

II

«В плену мечты, готов был мир попрать я…»

Перевод В. Зоргенфрея

В плену мечты, готов был мир попрать я И молодость провел с тобой в разлуке, Искал любви, чтобы в любовной муке Любовно заключить любовь в объятья. Любви искал я всюду без изъятья, И к каждой двери простирал я руки, Стучал, как нищий, — и на эти стуки Вражда была ответом и проклятья. Повсюду я любви искал, повсюду Искал любви — но не свершиться чуду, И я домой вернулся одинокий. И ты навстречу руки протянула, И — ах! — слеза в глазах твоих блеснула Любовью долгожданной и высокой.

Фресковые сонеты

Христиану 3

{9}

«Разубранному в золото чурбану…»

Перевод В. Левика

Разубранному в золото чурбану Я возжигать не буду фимиам, Клеветнику руки я не подам, Не поклонюсь ханже и шарлатану. Пред куртизанкой спину гнуть не стану, Хоть роскошью она прикроет срам, Не побегу за чернью по пятам Кадить ее тщеславному тирану. Погибнет дуб, хоть он сильнее стебля, Меж тем тростник, безвольно стан колебля, Под бурями лишь клонится слегка. Но что за счастье жребий тростника? Он должен стать иль тростью франта жалкой, Иль в гардеробе выбивальной палкой.

«Личину мне! Отныне я плебей…»

Перевод В. Левика

Личину мне! Отныне я плебей! Я не хочу, чтоб сволочь золотая, В шаблонных масках гордо выступая, Меня к родне причислила своей. Хочу простых манер, простых речей, В которых жизнь клокочет площадная, — Ищу их, блеск салонный презирая, Блеск острословья, модный у хлыщей. Я ворвался в немецкий маскарад, Не всем знаком, но знаю эти хари: Здесь рыцари, монахи, государи. Картонные мечи меня разят! Пустая шутка! Скинь я только маску — И эти франты в страхе бросят пляску.

«Да, я смеюсь! Мне пошлый фат смешон…»

Перевод В. Левика

Да, я смеюсь! Мне пошлый фат смешон, Уставивший в меня баранье рыло. Смешна лиса, что ухо навострила И нюхает меня со всех сторон. Принявшая судьи надменный тон, Смешна высокомудрая горилла, Смешон и трус, готовящий кадило, Хотя кинжал и яд припрятал он. Когда судьба, нарушив наш покой, Игрушки счастья пестрые сломала И в грязь швырнула, черни на потеху, Когда нам сердце грубою рукой Разорвала, разбила, растерзала, — Тогда черед язвительному смеху.

«Страшны, о друг мой, дьявольские рожи…»

Перевод В. Зоргенфрея

Страшны, о друг мой, дьявольские рожи, Но ангельские рожицы страшнее; Я знал одну, в любовь играл я с нею, Но коготки почувствовал на коже. И кошки старые опасны тоже, Но молодые, друг мой, много злее: Одна из них — едва ль найдешь нежнее — Мне сердце исцарапала до дрожи. О рожица, как ты была смазлива! Как мог в твоих я глазках ошибиться? Возможно ли — когтями в сердце впиться? О лапка, лапка, мягкая на диво! Прижать бы мне к устам ее с любовью, И пусть исходит сердце алой кровью!

Гамбург. Вид на Альстер

Литография П. Зура

1830-е годы

ЛИРИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО

(1822–1823)

Пролог

Перевод В. Зоргенфрея

Жил рыцарь на свете, угрюм, молчалив, С лицом поблекшим и впалым; Ходил он, шатаясь, глаза опустив, Мечтам предаваясь вялым. Он был неловок, суров, нелюдим, Цветы и красотки смеялись над ним, Когда брел он шагом усталым. Он дома сиживал в уголке, Боясь любопытного взора. Он руки тогда простирал в тоске, Ни с кем не вел разговора. Когда ж наступала ночная пора, Там слышалось странное пенье, игра, И у двери дрожали затворы. И милая входит в его уголок В одежде, как волны, пенной, Цветет, горит, словно вся — цветок, Сверкает покров драгоценный. И золотом кудри спадают вдоль плеч, И взоры блещут, и сладостна речь — В объятьях рыцарь блаженный. Рукою ее обвивает он, Недвижный, теперь пламенеет; И бледный сновидец от сна пробужден, И робкое сердце смелеет. Она, забавляясь лукавой игрой, Тихонько покрыла его с головой Покрывалом снега белее. И рыцарь в подводном дворце голубом, Он замкнут в волшебном круге. Он смотрит на блеск и на пышность кругом И слепнет в невольном испуге. В руках его держит русалка своих, Русалка — невеста, а рыцарь — жених, На цитрах играют подруги. Поют и играют; и множество пар В неистовом танце кружатся, И смертный объемлет рыцаря жар, Спешит он к милой прижаться. Тут гаснет вдруг ослепительный свет, Сидит в одиночестве рыцарь-поэт В каморке своей угрюмой.