В больнице персонал называл меня Ларисой Павловной, Костя, Алена и Нина Петровна тоже обращались этим именем, чтобы привыкала. Только моя мама, когда звонила, называла Лидой. Мама просто физически не успевала заехать ко мне. Настенька шла на поправку, прогнозы были самые благоприятные. Мы с ней тоже каждый день разговаривали по мобильному телефону. По-моему, она с ним управлялась лучше бабушки. Костя купил маме карточку для поездок на транспорте – у нее же не было питерских льгот, пенсию обычной почтой должна была высылать Верка на Главпочтамт. Верке была оставлена доверенность на получение. Ну и я надеялась, что скоро смогу подкидывать им хоть что-то «с барского стола».

При выписке из больницы я не узнала сама себя. Вроде я, а вроде и нет. Лицо изменилось. Грудь… Наверное, девчонки в нашем городе полжизни отдали бы за такую грудь, но на душе было неспокойно. В клинике также поработали над моими руками. Девушка, которая ими занималась, хваталась за голову и повторяла: «Ну что же вы ими делали-то? Ну как же можно так себя запускать?» А что я могла ответить? Мне было велено молчать насчет того, что я делала руками в своей жизни. Их так окончательно и не удалось привести в норму. Но я считала, что мужчина не должен обращать внимание на ухоженность женских рук, хотя кто их знает, этих питерских мужчин. Нина Петровна с Аленой в случае возникновения вопросов советовали сразу же устраивать скандал, только думать перед тем, как что-нибудь орать. Про пересаживание клубники и копание картошки говорить не следовало.

– А в двигателе Лариса могла копаться?

– Отличная мысль, – похвалила Нина Петровна. – В машине Лариска разбиралась. Но руки у нее все равно оставались ухоженными. Хотя ведь и за матерью в свое время ухаживала… Ладно, скажешь, что количество в качество перешло.

После выхода из клиники я жила в квартире Нины Петровны, Алены и Костика. В выделенной нам с мамой мне появляться не следовало. Правда, к Настеньке меня возили где-то раз в три дня. Дочь сказала, что я стала очень красивая.

– Болит? – тихо спросила мама при нашей первой встрече.

– Уже нет, – ответила я, хотя боли все равно были. Но могло быть хуже… Я успела начитаться отзывов в Интернете.

– Ой, боюсь я за тебя, Лида…

– Выбора все равно нет, – ответила я, глядя на дочь.

Да и грудь мне моя, признаться, теперь нравилась, пусть она еще и не приняла требуемый вид. Окончательно форма и естественность, как мне сказали, должны установиться через полгода после операции. Хотя как естественность может «устанавливаться»? Но хирурги почему-то любили это слово. Лицо «установится» тогда-то… После круговой подтяжки на мышечном уровне тоже дается срок «установки» в полгода – когда ткани адаптируются к своему новому положению. Мне для лица давали месяц. Месяц заказывала Нина Петровна. Ну а грудь… Я должна была сказать Славе, что заодно сделала и пластику – подправила лицо и подтянула грудь, чтобы он ненароком не испортил…

Я долго мучила хирурга в клинике вопросами о возможной «порче приобретенного имущества». Он терпеливо ответил на все мои вопросы – я явно была не первой и не последней, кто их задавал. Я узнала, что долговечность имплантата зависит от качества материала, но сейчас, можно считать, некачественных нет, причем по банальной причине – кустарное производство нерентабельно, а у всех легальных производителей имплантатов производство стандартизовано как по химическим, так и по механическим свойствам. Если операция сделана плохо (то есть вина хирурга, а не производителя имплантатов), то проблемы возникают вскоре после операции. Но если операция сделана хорошо, даже через десять лет проблемы возникают только примерно в десяти процентах случаев. Имплантат просто изнашивается. Но эта статистика относится только к женщинам, которые за это время не рожали, не набирали и не теряли значительный вес, у которых не начался климакс. В общем, можно было рассчитывать на десять лет. Если же что-то пойдет не так, то будут боль, отек, температура.

Ради того, чтобы дочь нормально ходила, я была готова на многое. Но пока мы не знали, как она будет ходить. Прошло слишком мало времени после операции. Я очень надеялась, что все было не зря, что мой ребенок не просто так выдержал эти испытания. Ведь ее тоже не отпускала боль, но именно она утешала бабушку, говоря, что теперь она сможет ходить своими ножками и будет такой, как все остальные дети. Она сама этого очень хотела. Она понимала, ради чего мучилась. Только бы это случилось!

А я училась водить машину (пока за городом), штудировала правила дорожного движения (в квартире, в отсутствие хозяев), училась готовить, как Лариса (и вечером хозяева эти блюда дегустировали). У этой семейки оказалась только одна тетрадь с Ларисиными рецептами. Костя сказал, где в квартире Славы лежат другие.

– А почему вы не взяли остальные? – спросила я.

– Потому что возможности не было! – рявкнула Нина Петровна. – Эта-то попала случайно. Скажи спасибо, что она есть.

Я не стала спрашивать, откуда она. Но, значит, они не заходили в квартиру Славы после смерти Ларисы?

Костя, как и обещал, распечатал мне словарик, по нему я учила чисто питерские слова, но также слушала самого Костю, Нину Петровну, Алену, врачей и медсестер в клинике. Раньше мне никогда не приходило в голову отмечать, как говорят люди. Мне казалось, что все, с кем я сталкивалась до приезда в Петербург, говорили одинаково. Оказалось – нет. Я даже нашла разницу с моим родным городком. У нас все говорили «курица», а в Питере – «кура».

Каждый вечер я сдавала Нине Петровне и Алене экзамены на знание взаимоотношений с теми или иными людьми (откуда они-то знали, какие у Ларисы были отношения со всеми этими людьми?), Костик рассказал, что Лариса выделывала в постели (я была пунцовая, только слушая об этом), потом повторял рассказы Ларисы о Славе (почти импотенте).

Женщин, в особенности Алену, поразило, что я никогда не брила ноги. У нас в городке даже не слышали про те виды эпиляции, которые считались обычным делом в Питере.