— А народы все-таки хотят иметь собственную историю. Ведь любой человек хочет быть хорошего происхождения, иметь достойных предков.

— И что сие означает? Голубая кровь, связишки с королевским родом? А может, выгодней: дед, мол, землепашец, каменщик, кузнец с молотом в гербе, все зависит от эпохи… И другое случалось: кое-кто от собственных родителей отказывался, мать гостям за прислугу выдавал, не помешала бы карьере.

— Я записываю, дабы свидетельствовать правду, — огрызнулся я.

— Правду? — хихикнул он. — Каждый понимает ее по-своему — не как слышал, а как хотел слышать. И твою Книгу усечет на свой лад, абы повыгоднее, твою правду водой разбавит, зря ты за нее горой стоишь. И вообще много ль ты, чванливый ты человечишка, знаешь о том, что такое история? Записываешь только следствия, причин не усматриваешь. Да и откуда тебе знать, кто возвышает этих марионеток, называемых руководителями, кто разжигает в толпе доверие к ним, веру в то, что мудро поведут вперед? Откуда тебе знать, кто этим ничтожествам умеет привить столько высокомерия, что они сами верят в свое сезонное величие? Кто поставляет лозунги, кои после народ скандирует как программу поколения?

Видишь, сколько труда вкладываю, дабы породить сомнения в твоем сердце и напомнить: и ты можешь стать в ряды тех, кто делает историю. Жаль твоих способностей. Еще раз призываю: иди с нами. Напрасно упрямишься.

— Я верен.

— Кому? Королю, счастливому тем, что избавился от бремени короны? Насильно хотите нахлобучить ему корону на башку? Сделать несчастным? Неужели не понимаешь: верность для человека мыслящего — что ядро у ноги. Взгляды надо менять, как пьесы — с каждым новым сезоном, согласно моде. Так же и с историей — менять надобно согласно запросам момента.

— События не изменишь, что однажды случилось, пребудет в веках.

Директор глянул на меня, будто только что уразумел всю меру моего ослиного упрямства.

— События-то остаются, зато комментарии к ним меняются: можно выпотрошить смысл деяний, вывернуть на свет божий гнусную подкладку вчерашнего величия. И неожиданно все, что считалось добром, окажется злом — памятники исчезают по ночам, книги изымаются, их остерегаются пуще яда. Мы обязаны постоянно поправлять историю, благодаря нам она живехонька, а следовательно, то да сё в ней и подменить можно. Ты это прекрасно знаешь. Нет у блаблаков никакого наследственного опыта, каждый, пока не сунет палец в пламя свечи, не поверит, что пламя жжет.

Клячу истории, как сказал поэт, следует погонять так, чтобы не оставалось времени оглянуться назад и сообразить то, о чем в классе самые смышленые ученики всегда знают: „Мы это уже проходили и уверены, что и на сей раз это до добра не доведет!“ Потому-то и следует вырывать страницы истории и вклеивать новые — и нумерация вроде бы совпадает.

— Но остаются памятники героям, имена, высеченные в камне, хотя бы на кладбищах, — отчаянно настаивал я на своем. — А от имени — всего шаг до знакомства с житием героя, то есть до образца поведения в делании сегодняшней истории. Так используется пример героев, творивших историю прошлого.

— И ты, человече все-таки мыслящий, наивно полагаешь, что опыт героев окажется блаблакам полезен? И они не воспользуются этим опытом на свою погибель? Глупость — это сила, с коей каждый властитель вынужден считаться. Глупость точь-в-точь лавина, а лавину нередко вызывает несколько в нужное время сказанных простых слов, вроде бы всем понятных, вроде бы своих собственных… Ежели лавина двинулась, она повалит, раздавит и снова замрет в неподвижности. И не очень-то знает, куда мчалась. Может, к уничтожению построенного с таким трудом? Или к саморазрушению? Хочешь пример? Брось лозунг: равенство. Толпа подхватит его, ибо это шанс для всех недотеп, лентяев, явных дураков. Равенство погасит выдающихся, талантливых. Делить поровну всем, давать любому столько же вовсе не значит делить справедливо. Справедливо только неравенство. Посему предлагаю тебе в нем участие.

А что касается кладбищ… И покойники кочуют, и у них бывают стыдливые погребения и триумфальные возвращения. Камень крошится, процесс можно ускорить, поставить новый памятник, почти такой же, с мелкими переделками, которые смысл уже свершившейся жизни чуть-чуть подправят. Вот и снова хорошо. На некоторое время. Удалось прошлое подогнать к грядущему завтра.

А теперь скажи-ка мне быстренько: где спрятал хронику?

В его голосе зазвучала умоляющая нота — значит, правда, которой я завершил хронику, имела-таки для него особое значение.

Протоколистка лиса изящно склонила мордашку набок, выжидая, когда я сдамся, — ни звука не хотела упустить, зафиксировать все доказательства. Вдруг ее линялый хвост, украшенный выгоревшим бантом, предостерегающе поднялся, качнулся в одну сторону, в другую, словно за спиной Директора она подавала мне знак: нет! Не отдавай Книгу! В ней — твоя сила. Будь верен…

А чему быть верным? Проигранному делу королевства? Стать пожизненным стражем украденной Короны — никому не нужная, она будет висеть в домике садовника, в кухне между кастрюлей и решетом? А мои наспех набросанные записи событий на периодически подшиваемых страницах — сохранятся ли они, уцелеют ли? Помогут ли хоть кому-нибудь из поколения Узелков? Когда я сам уже замолкну навсегда, засвидетельствуют ли, поручатся запыхавшимися словами: да, именно так все и было? Меня одолели сомнения. Я видел Книгу под соломой, заваленную снегом, тлеющую в собачьей будке, охраняемую давно похороненной собакой, которую добрая старушка с пустым ошейником на поводке выводит на воображаемую прогулку. Возможно, она засеменит к кладбищенским воротам, посидит между черными туями и семейными надгробиями — здесь ей так покойно. С облегчением подумает о долгом отдыхе, о сне без пробуждения, а дрема в осеннем солнышке покажется ей предвестием этого сна.