— Какая же ты приземленная, Кэсс, — вздохнул мой муж.

Совсем не то что сексуально изощренная Бьянка, чьи пределы были явно беспредельны.

Бьянка хихикнула:

— Если она будет сверлить и дальше, то наткнется на нефть.

Рори заржал вместе с ней, и я почувствовала, как пылает мое лицо.

— Послушай, Pop. Выбирай. Или ты остаешься здесь и продолжаешь пялиться на чужих людей, нализывающих друг другу гениталии, или твою супругу упрячут в дурдом.

Муж ответил поцелуем — вернее, «языкопией» — в голый загривок Бьянки.

И тогда я ринулась в бой. Я попыталась вырвать Рори из объятий свиньи-мужеедки — но мои кожаные туфли заскользили в луже растаявших сливок. Меня занесло, и в падении я, должно быть, треснулась головой, поскольку, когда пришла в себя, меня целовал какой-то откровенный маньяк. «Может ли что-то быть лучше?» — спросила я себя.

Да, может. Я тоже приготовила Рори чувственный интерактивный сюрприз. Я пойду на свидание с Джаз и ее дружками-рецидивистами в бар «Бум-Бум».

Не заметить Билли Бостона было довольно сложно. Левый бицепс рецидивиста украшал пуантилистский портрет обнаженной Памелы Андерсон, правый — Мэрилин Монро. Маленькие глазки Билли были посажены так близко, что создавалось впечатление, будто кто-то вбил ему лобную кость до самого мозга. Эти глаза разве что не вопили: «тюрьма особо строгого режима». Он был настолько похож на закоренелого преступника, что было трудно понять, как это менеджер бара до сих пор не связался с полицией.

Будь Джаз (наряд которой можно описать лишь одним словом — сногсшибательный) собакой, она бы уже обнюхивала его пах.

Я протиснулась сквозь толпу юных девиц и их золотушных лохмачей-спутников, выплясывавших, словно в приступе боли: парочки извивались, корчились и сучили ногами. Никакого деления на зоны в «Бум-Буме» не наблюдалось. Но за танцполом выделялась совсем иная порода. «Сорокалетние секси». Джинсы на бедрах и модные «айподы» с треками Джастина Тимберлейка — эти женщины являли собой полную противоположность алкоголичке миссис Робинсон. И Джаз среди них смотрелась самой эффектной.

Моя лучшая подруга призывно похлопала по стулу у стойки рядом с собой и представила Билли.

— Еще одна шикарная телочка? — Костоломная лапища стиснула мои пальцы. — Тащусь от столичных чувих. Вы так классно базарите, в натуре. У вас есть артикулянтность.

Билли отошел в конец стойки — взять мне нечто под названием «Скользкий Сосок». Двигался он как на батуте: подпрыгивая и плывя на собственном понте.

— Скажи, он просто ходячий секс? — с восторгом проверещала Джаз, поправляя свою микро-мини. — Когда я смотрю на него, то в голове только одна мысль: возьми меня прямо сейчас.

— Правда? А когда ясмотрю на него, то у меня совсем другая мысль: мандавошки.

Мне было ясно, что Билли еще нет тридцати — и, вероятно, никогда не будет. Но вот его приятель — тюремный поэт, которого Джаз представила секунду спустя, — то был совсем иной случай. Скользнувший на соседний стул тринидадец поставил локоть на стойку и поздоровался. Голос оказался таким бархатистым, а губы изогнулись в такую сказочную улыбку, что общий эффект — голос плюс улыбка, никак не ладившие с хитрецой в глазах, — напрочь лишал вас присутствия духа. Трудно сказать, был ли его широкий нос таким от рождения или его сломали, но он придавал Трухарту Джонсу эдакий опасный дьявольский шарм. Который лишь усугубился вступительной фразой:

— Не знал, что ангелы могут летать так низко. Ну-ка. — Он положил большую теплую ладонь на мои лопатки. — Вот они, крылышки.

Здравомыслящей женщине, использующей слово «крылышки» только в сочетании со словом «прокладки», это могло показаться пошлостью. Но для ушей заброшенной женщины на грани безумия, чей муж в ту минуту кувыркался на «собачьей свадьбе», они стали настоящей музыкой.

Последние пятнадцать лет слово «жеребец» означало для меня лишь детеныша лошади из учебника биологии. Но вот он, жеребец совсем иного рода, и он флиртует со мной. С замужними матерями двоих детей такого просто не бывает. Проверим-ка мой самолюбометр. Так и есть — пусто. Кто ты, загадочный незнакомец? Джаз заглатывает мужчин как канапе, и теперь я начинала понимать почему. Теперь и мнезахотелось волшебных часов: внимать рассказам других и придумывать свои. Дикое безрассудство, что грохотало из динамиков, — где оно в моей собственной маленькой жизни? В моем робком существовании было столько же возбуждения, сколько в консервной банке с тунцом.

— Вы что, со мной заигрываете? По-моему, я для вас несколько старовата, — скокетничала я. Такой довольной я не чувствовала себя с тех пор, как дошла до размера 34В, когда кормила грудью.

— Мне нравится ощущать время, истекшее в кожу. Не меньше, чем видеть его в лице. Если время не оставило след, у меня нет любопытства. А когда нет любопытства, не может быть и желания.

И пусть это была поэзия с табличкой «Ученик», но мне она, как ни странно, показалась прелестной. Я была обезоружена и очарована. Язык у парня подвешен что надо… и наверняка не толькоязык.