Разрываясь между евангельским идеалом и простым житейским прагматизмом, предписывающим осторожность и подозрительность к самым разным людям, которые прибивались к церкви Божьей, я, в конце концов, выбрал сторону житейского прагматизма. Теперь я обычно отсылал просящих к церковному старосте, для которого этот вопрос, мучивший меня довольно долгое время, был давно разрешен.

Как с ними разговаривал церковный староста, давал он им что-нибудь или не давал, меня, честно говоря, не интересовало. Гораздо важней было приобретение относительного душевного мира; я как бы устранился от заботы о бедных, переложив их на плечи другого человека…

Но мой душевный мир был вскоре нарушен осознанием того, что я становлюсь все более черствым. После того как я отказался принимать участие в материальной помощи людям, мне стало тяжело оказывать им и духовную помощь. Это, конечно, не касалось моих любимых духовных чад, хороших людей и спонсоров. Это касалось того потрепанного нуждой полукриминального сброда, что околачивался возле церковных оград в поисках халявной миски супа, шмотья и милостыни, играя на чувствах верующих.

Когда подобный тип приходил ко мне на исповедь, я уже знал, что это всего лишь хитрый трюк для выманивания денег и заранее закрывал перед просителем свое сердце. Слова отца Илии: «Лучше ошибиться, чем подозревать», — поблекли в моей памяти, потому что я перестал верить в них. Потому что мне не удалось взять эту духовную высоту.

Я спустился на землю. Нежелание окормлять разных замученных жизнью бедолаг укрепилось в моем сердце довольно сильно. Постепенно я стал сторониться «их» и быстро читал над грязными нестриженными головами разрешительные молитвы. Отец Илия все сильнее болел и уже не приходил в храм. Я иногда навещал его, и эти визиты были для меня большой духовной поддержкой. Старенький батюшка оставался для меня примером истинной любви и самопожертвования.

Я всегда думал: что бы сделал отец Илия на моем месте? Как бы он поступил, разобрался со всеми этими обозленными на весь мир просителями? Я всегда боялся прямо спросить его об этом, только вспоминал, каким он был в бытность настоятелем. Я не помню, давал он кому-либо денег или нет, однако в моих воспоминаниях навсегда останутся светлые образы утешенных им людей, лица которых буквально светились после исповеди.

Меня отец Илия привлек, в первую очередь, тем, что он был нелицеприятен: каждому приходящему к нему человеку он уделял ровно столько времени, сколько нужно было для спасения его души, и не делал различия между богатыми и бедными, умными и глупыми, хорошо одетыми или носящими обноски. Как солнце, светил он на праведных и нечестивых, и все мы — прихожане нашего храма — грелись в лучах его любви.

К его аналою всегда выстраивалась целая очередь. Его любили как прихожане, так и наши храмовые рабочие. А меня многие в храме, честно говоря, недолюбливали. Я изредка замечал укоряющие насмешливые взгляды и чувствовал ропот рабочих за спиной. Моя нечистая совесть только удваивала весь этот негатив. И вместо того, чтобы освобождаться от зла, я все больше в нем погрязал.

Я уже смирился с тем, что я не такой, как отец Илия. Моя ревность по Бозе заметно ослабела. Теперь я, в глубине души, не доверял даже житиям некоторых святых чудотворцев, в частности, того же, горячо любимого ранее, святого праведного Иоанна Кронштадтского. Мне казалось, что жизнеописатели, повинуясь чувству обожания и восторга перед любимым подвижником, не замечали, как выдавали желаемое за действительное. А наша смиренная паства, выпестованная столетиями в духе почитания отцов Церкви и старцев, готова верить в любое чудо, вплоть до воскрешения чудотворцами мертвых.

Подобные мысли приходили ко мне оттого, что я сам не смог соответствовать званию православного священника. Честно говоря, я оставался заурядным священником благообразной наружности, к алкоголю был равнодушен, сильному гневу не подвержен. Если встречать по одёжке, я был очень даже не плох, что позволяло мне достойно представлять Церковь как перед лицом её верных чад, так и перед заблудшими овцами.

Вот только я пришел в Церковь не для того, чтобы стать лубочным попом, а для того, чтобы служить нашему Создателю в вере и истине! Не этого Я ожидал от себя, не к тому шел…

Но выбирать теперь не приходилось. Что есть — то есть, думал я. Во всяком случае, моя семья не бедствует. А об остальных пусть позаботится Господь Бог, обещавший не оставлять прибегающего к нему с молитвами. Я знал, что подобные мысли граничили с кощунством; да что там говорить, я был похож на тех самых попов, каких честили в своих агитках безбожные атеисты…

Моя внутренняя деградация, наконец, дошла до крайней степени, о чем я уже упомянул. Я выгнал нищих с паперти, клеймя их позором и пугая гневом Божьим…

…Один из попрошаек — большой нечесаный детина с колючим взглядом — резонно заметил мне в ответ, что мне самому следует опасаться гнева Божьего, раз я с такой яростью ополчаюсь против убогих нищих.

— Это ты-то убогий нищий?! — рассвирепел я, услышав упрек. — Это ты-то убогий нищий?! — Наверное, впервые в жизни я понял выражение: гнев опьяняет. Подняв с земли длинный брусок, я с угрожающим видом сжал его в руках и пошел на детину, который только нахально скалился в ответ. — А ну, убирайся отсюда, а то…