Уил мог бы попытаться подняться и по той части отвесной стены, где на его пути был только голый гранит. Таких скал он не боялся, хотя ее отвесная часть выглядела угрожающе ровной и гладкой. Хуже было то, что ледяной нарост, образовавшийся над скалой, выглядел сейчас неустойчивым; похоже, на месте его удерживала только сила сцепления льда с гранитной поверхностью. Нарост мог бы и удержать десятерых альпинистов весом с Уила, и обрушиться от одного удара по костылю. Солнце тем временем всходило. Кисти рук чувствовали тепло лучей, и Бауману казалось, что они окунулись в теплую воду. Через десять минут, а может, даже раньше, он доберется до нависшего над ним ледяного карниза.

Бауман отклонился назад, рассматривая отвесную каменную стену и намечая линию восхождения. Увидел два выступа шириной не более гитарного грифа, которые могли бы удержать опоры для его рук, а над ними приметил трещину, в которую наверняка встанет один опорный костыль. Уил мог бы подняться на такую высоту, но ледяной карниз над ним оставался бы на расстоянии фута от самой дальней точки, куда бы он мог дотянуться рукой. Значит, ему придется прыгать, отрываясь от опорных костылей и в броске пытаясь установить все свободные костыли, чтобы достичь висящего над ним ледяного карниза. При этом рассчитывать на то, что тот удержит его достаточное время, необходимое для поиска места крепления опорного костыля, было невозможно.

Спустя два часа, когда альпинистское снаряжение было сложено, а в чашке дымился горячий кофе, Бауман подбросил кленовое полено в печь и сел за дубовый стол. Так же как и Халли, Уил быстро принимал решения, после чего никогда не оглядывался назад. Отставив чашку в сторону, он склонился над клавиатурой.

Он отправил электронное письмо, размышляя, что сильнее взволнует Халли: то, что у него была семья, или то, что жена и дочь были убиты, или то, что ему потребовался целый год на то, чтобы решиться рассказать ей об этом.

Звонок мобильного телефона застал его на кухне. Уил как раз завтракал сырыми лимонами и кроваво-красными суши-оторо.

— Что нового сегодня в БАРДА, Дон?

— Все нормально. А ты не планируешь в ближайшее время поездку в окрестности Вашингтона?

— С какой целью?

— Мне надо обсудить с тобой кое-что.

— Касающееся нашего общего друга?

Бауман опустил палочки. Он не мог придумать другой причины, по которой начальник Халли мог бы ему позвонить. И будь у Барнарда хорошие новости, он без промедления выложил бы их.

— Да, именно так.

— Буду у тебя через два часа.

Сидя за маленьким столиком, Халли наблюдала за мухой, гулявшей по одной из белых потолочных плиток. Она несказанно удивилась тому, как муха могла оказаться на Южном полюсе и, что самое поразительное, как она могла здесь выжить. Следующим, над чем она задумалась, был вопрос, не галлюцинация ли это? Потом — она начинала понимать, как полюс сводит с ума, — девушка вспомнила Чарльза Линдберга. Он превратился в легенду по той причине, что в одиночку пересек океан, но это оказалось неправдой. Строго говоря, не совсем правдой. Отец Халли был знаком с одним из детей Линдберга, и тот рассказал ему об этом полете то, что было известно лишь немногим.

После двадцати двух часов, проведенных без сна в самолете, летящем над окутанным темнотой океаном, Линдберг начал галлюцинировать. Он увидел — а может, ему это показалось, — в кабине муху. Несколько раз во время полета он приоткрывал щели в окнах, надеясь, что холодный воздух разгонит сон, но, очевидно, эту самую муху — или, по крайней мере, то, что ему почудилось, — проникавший в кабину сквозняк никуда так и не сдул. Чтобы поддерживать себя в состоянии бодрствования и отгонять мысли о смерти, Линдберг начал разговаривать с насекомым. Он подумал, что муха — тоже в своем роде летчик, и решил, что риски этого крохотного компаньона во много раз превышают риски, которым подвергается он сам. В нем проснулось нечто, похожее на трогательную заботу об этой мухе; он разговаривал с ней так, словно она была его вторым пилотом.

И вот теперь Халли пыталась возбудить в себе похожие чувства к мухе, сидящей над ней на потолке, хотя бы ради того, чтобы посмотреть, что из этого получится. У Линдберга из мухи получился второй пилот. Халли, возможно, сумеет превратить муху в наперсницу. Девушка всеми силами пыталась это сделать, но муха так и оставалась насекомым, которое блюет до того, как начинает есть, и считает дерьмо главнейшей драгоценностью на свете.

С Линдбергом летела муха, но, если на то пошло, у Халли была ферма в Вирджинии. В такие моменты, как этот, она находила полезным закрывать глаза и мысленно отправляться на ферму. Ферма называлась Марли по имени ее предка Константа Марли, купившего эту никогда не паханную целину в 1720-х и создавшего из нее ферму. Пятьдесят акров превратились в пастбище и покос. Остальные сто, оставшиеся под лесом, являлись домом для белохвостых оленей, медведей, енотов и койотов.

И змей-медянок, летом блестевших на серых теплых камнях. С точки зрения Халли, они обитали в том же мистическом мире, что и жеребые кобылы, и ручьи, прыгающие по камням. Устроившись на безопасном расстоянии, едва превышавшем дистанцию змеиного броска, девочка сидела и наблюдала, как солнце освещает и согревает их головки, словно выкованные из металла. Желтые глаза с черными зрачками и золотистые пятиугольные чешуйки пробуждали в ней мысли о сокровище. Однако, осознавая опасность, она всегда держалась от них на расстоянии.