Тот сунул дочери под мышку термометр, проворчал:

— Да эта штука не работает, — и принес другой термометр, из спальни. — И этот не работает, что за дела? Разом взлетает до самого верха.

— Похоже на брюшной тиф, — сказал доктор Вермёлен.

— Она весь вечер проплакала, — заметила мать Селии.

— Я с таким никогда не встречался, — сказал доктор Вермёлен.

— Я с ума схожу от ее плача. И муж тоже!

— Брюшной тиф или столбняк, больше всего похоже именно на это.

Назавтра он смерил температуру во рту у Селии, в заднем проходе и во влагалище. Сорок градусов Цельсия. Еще через день — сорок один.

— Ни одна живая клетка этого не выдерживает. Ваша дочь, как это ни удивительно, человек-саламандра.

Через несколько часов Селия была еще жива и пела рождественскую песенку.

Песенку, продолжавшую звучать в ушах директора молочной фабрики и после того, как Селия умерла. Обезумевший от горя отец обошел множество книжных магазинов и киосков, просматривая выпуски комикса «Франс и Лизка», но не обнаружил ни в одном из них сходства с измятой, заляпанной, свернутой в трубку брошюркой, которую нашел в кармане куртки дочери. В ней Франс (с огромной, как у взрослого, елдой) занимался содомией с Лизкой, что не мешало обоим одновременно свинговать, а присутствовавшей при этом тетушке Сидонии наслаждаться кока-колой.

Несчастный отец не решился рассказать никому, включая жену, где он обнаружил эту грязную книжонку. Время от времени ему приходилось подавлять приступы смеха, но сотрудники фабрики находили эту неловкость вполне объяснимой.

— Невроз, — сказал доктор Вермёлен. — Расстройство вазомоторной системы. Может привести к истерии.

Теперь не только у нас в «Глухаре», но и в деревне, и во всей провинции ни о чем другом уже не говорили. Стан, деревенский полисмен, после десятого стакана пива заявил, что никакого официального расследования по распоряжению начальства проведено не будет, наоборот, в комиссариате считают, что такое количество почти одновременных смертей в Алегеме — чистая случайность. В следующем году, может статься, вообще никто не умрет.

— Ладно, Стан, не болтай глупостей.

— Для чего-то это было необходимо, — констатировал Е.П. Ламантайн. — Неясно одно: для чего? Диана, достань-ка мне Pommard [50] , что на третьей полке слева.

Наша Диана, утомленная жизнью, бывает забывчива. Стоя в подвале перед третьей полкой слева, она не может вспомнить, какой из производящих этот сорт виноградников называл Преподобный. Впрочем, виноградник Е.П. как раз забыл назвать. Но она и этого не помнит. Вот что ее беспокоит. Ей представляется горестное утро, когда из-за очередной оплошности ей придется покинуть своего величественного хозяина. Без нее он точно пропадет, на прошлой неделе, задумавшись, он едва не отправился в церковь, отпускать грехи, в домашних тапочках.

— Его донимают черные мысли, — говорит наша Диана. — Он человек с юмором, всегда веселивший своих овечек.

— Овечек? — переспросил ее брат-атеист, коннозаводчик.

— Но он же пастырь душ Господних.

— Ах, ты об этом. Может, он слишком много пьет?

— Он пьет только вино. Даже Иисус пил вино. А ты со своим виски, ты за неделю выпиваешь больше, чем он за год.

— Но, Диана, это — часть моей профессии!

— Все дело в пересудах, — возвестил Учитель Арсен. Было пол-одиннадцатого вечера. — Всякий слух становится историей. И за всяким конкретным рассказом скрывается весьма специфический источник.

— Наконец-то вы что-то сказали, Учитель, — восхитился Жюль Пирон.

— Запомните мои слова, — продолжал Учитель Арсен. — Пожалуйста, запомните. Точка зрения, с которой рассматриваются пересуды, определения, которые другие дают пересудам, и внимание к ним легко взаимодействуют в комплексе, а слова ничего хорошего с собой не приносят, ни слова, ни суждения, ни чуждое нашему слуху произношение.

— Ты просто с кончика языка у меня снял, — вставил Франс Годдерис.

С того времени люди стали все меньше и меньше смеяться.

И Медард, мясник, от которого, между прочим, несет рыбой, потому что по утрам натощак и по вечерам после обеда он съедает бутерброд с селедкой, говорит:

— Если в нас осталось хоть что-то человеческое, мы должны одну минуту, только одну минуточку посвятить памяти Хьюберта ван Хоофа, которого выловили из Лайи [51] вовсе без лица.

— Ужи, что ли, объели?

— Разве в Лайе еще водятся ужи? А я думал, ужей к нам завозят с Тайваня.

— Хьюберт был солидным человеком, но даже его семья не скоро получит страховую сумму.

— А я помню времена, когда в Лайе водились ужи. Мы стояли в шортах по колено в иле и — хоп! — цепляли их острогами. Вот здорово-то было.

— Запомните, — сказал Учитель Арсен. Он замолк и обвел всех взгядом.

— Да, Учитель, говорите же.

— Мы должны…

— Он прав, конечно, мы должны.

— Мы должны…

— Нам надо бы…

— Так и надо будет сделать.

— Положить на могилу ван Хоофа венок. Сложимся, к примеру, сотни по две франков, попросим сделать его стильным, в черно-желтых тонах, и написать серебром, маленькими готическими буковками: «От „Глухаря“ и друзей».