Шрифт:
Дозорные время от времени приводили отступающих окруженцев. Когда по одному, когда группами. Один раз на нас вышла крупная группа — человек в сорок, под командой капитана. Я побеседовал с ними и поставил условие — все переходят в моё подчинение, группа расформировывается. Они посовещались и решили прибиваться самостоятельно. Поделились с ними трофейным оружием и боеприпасами, трофейными же одеждой и обувью (продовольствия не дали — самим мало, накормили лишь раз). На том и распрощались. Послал за ними скрытно тройку разведчиков. Эта группа ушла на юго-восток. Через три дня она была рассеяна при прорыве через охраняемый мост. Лучше бы переплыли реку — налегке шли без обоза. Ну и что, что вода уже ледяная — смерть холоднее. Жаль.
И мы переправлялись через ручьи и речушки. Вброд. В самых глухих местах. Если было возможно, строили затопленные мосты — бревна перекидывали с берега на берег, но на несколько сантиметров ниже уровня воды — с воздуха такой мост не виден. Только делать его — околеешь. Запасы спирта стали стремительно таять. Да и хрен с ними — легче идти. Главное, чтобы сапёры наши не попадали с температурой. А до алкоголизма ещё дожить надо. Тем более, что внутрь вливали мало — большая часть на растирание замёрзших конечностей уходило.
От той группы наши разведчики обратно привели пять человек, да и те остались живы благодаря тому, что немец не стал их преследовать долго, чтобы не оторваться от моста. Я поставил себе зарубку в памяти. Может пригодиться.
А капитан раздолбаем оказался! Повёл людей в атаку на мост цепью, в полный рост, с криком: «Ура!» с трёхсот метров. А на постах врага — два пулемёта и десяток солдат. За минуту всё было кончено. Ох, сколько же народу погибнет из-за таких «героев»!
Я собрал людей, выжившие поведали нам о «атаке», я дал этому свою оценку:
— Чем так воевать, лучше сразу застрелиться! И немец жив, а наши — нет. Мост не взяли, людей потеряли. Если бы капитан выжил — лично пристрелил бы придурка. Не дорога своя жизнь — твои проблемы, а людей в расход пускать без толку — преступление. Предлагаю каждому обдумать то, что произошло и как надо было сделать. Нам тоже подобные мосты форсировать. И наилучший вариант действий необходимо выработать коллективным, так сказать, разумом.
Они думали, подходили рассказывали, обсуждали меж собой. Это хорошо. Это не разложение, не разброд, и даже не демократия. Жизнь каждого из них не только в их и моих руках, но и в руках их боевых товарищей. Должны уметь думать головой до боя — в бою некогда. Если я расскажу порядок действий (а в правильности этих действий и сам был не особо уверен) они выслушают, кивнут, забудут. А при подобной «проработке» — засядет на уровне условного рефлекса. Что мне и надо.
Был и ещё один необычный «персонаж». Этих двоих отловили дозорные. Они спали у костра, при окрике, пытались стрелять. Но спали крепко и мои дозорные стояли так близко, что скрутили разом. Оба грязные, вонючие, обросшие, оборванные. Форма без знаков различия и явно с чужого плеча. Документов нет. Но один из них стал «корячиться» и «качать права» — утверждал, что он капитан, начштаба батальона, требовал соответствующего обращения. По повадкам стало видно кадрового командира и дозорные не стали их «усмирять» методом погашения света ударом по черепу, а привели ко мне. Вид их был предвкушающий.
Капитан и меня начал строить, увидав всего лишь старшинские лычки.
— Где ваш батальон, гражданин? — тихо спросил я, закипая. Только перед их «явлением» разбирали действия на мосту ещё одного капитана.
— Мой батальон уничтожен. А какое это имеет значение?
— А где ваша форма, документы? Где ваши люди?
Второй, что был с ним, сразу поник, но это взвился:
— Я не обязан отвечать на ваши вопросы! Кто здесь старший?
— Я. Я — старшина Кузьмин, командир сводной роты отдельного истребительного батальона. И это мои люди. А вот кто вы такие — я не знаю. И на слово верить вам не собираюсь. В былые времена в воинской среде бытовало понятие честь мундира. Народ кормил и содержал воинов, которые не приносили никакой пользы народу. Никакой. Но кормили и содержали. Потому что в случае нужды — воины — шли на смерть с честью и доблестью. А в отсутствии войны должны к ней готовиться. А мундир — это знак, что ты — смертник, что ты готов исполнить свой долг с честью и достоинством. По тебе видно, что ты — кадровый. Вот скажи мне, «капитан», для чего народ наш кормил тебя и содержал все эти годы? Молчишь? Молчать! Я за тебя отвечу. Чтобы ничего тебе не мешало посвятить себя долгу. Чтобы ты научился не только погибать, но и побеждать. Крестьяне и рабочие ночей не спали в полях и у станков, чтобы тебя накормить, снабдить оружием. Чтобы ты повел их к победе. И что получилось? Эти же мужики-работяги пришли в твой батальон, надеясь на тебя, уверенные, что все эти годы и ты ночей не спал, учился бить супостата. Где эти мужики? Где твои кормильцы? Их ты погубил! А сам под них замаскировался, солдатскую гимнастёрку надел! Смерти испугался? А они? Они не боялись?
— Ты не терял людей? — выкрикнул капитан. Он тоже был в ярости, бледен, кулаки сжаты. Щас прям кинется бить меня.
— Терял. И сам умирал. И многие погибли. Но мы пожгли десятки танков, сотни немцев навсегда успокоили. Я дал им почувствовать не только горечь потерь, но и радость побед. И мы ещё в строю. А ты?
— Дай мне взвод, я докажу!
— Нет. Ты потерял честь свою и часть свою. Нет тебе веры, как я людей тебе доверю. Как они в бой пойдут за тобой? Если будут в тебе сомневаться, как?
— Мы дрались, сколько могли, — вдруг сказал второй, — а потом никого не осталось. А кругом они. Я притворился мертвым. Нашел капитана — он был без сознания. Я его переодел. Он не сам. Я подумал — найдёт нас немец, увидит командирскую форму обоих и грохнет. Вот уже неделю и идём.
— Ну а ты кто?
— Я водитель. Я комбата возил. А потом машину мою разбомбили, комбата убили, ребят всех побили. Вот только товарища капитана и нашёл. Всё не так страшно. Одному хуже.