— Что еще они говорите тебе? — спросила она.

— Сказали, что у меня две ноги, которые откажутся работать, и одна рука, которую придется ампутировать, если я не подлечусь. Но долго это продолжаться не может. Он даст мне несколько дней, а потом будет снова предлагать помочь им. И тогда правда будет означать конец и тебе, и Мартсону, а чуть-чуть приукрашенной лжи — и их поиски пойдут по ложному пути. Думаю, это стоит сделки пятьдесят на пятьдесят. Иди и скажи об этом Мартсону.

— Хорошо, — мягко сказала Кейт. — Теперь вопрос в том, могу ли я верить тебе. Все это может быть ловушкой, Доулиш. Мне кажется, лучше бы ты был мертв.

— Хорошо, убейте меня. А что дальше?

— Если ты не расскажешь им, они не смогут добраться до меня или Мартсона.

— Ты так думаешь? — усомнился Доулиш. — Возможно, ты права. Но мне нравится быть непохожим на других, и я сделал так, что заговорю и после своей смерти. Я назвал тебя, Мартсона, Стина, Кена и Малигэна. Не в завещании. Я оставил письмо, которое будет распечатано после моей смерти. Иногда приходится делать совершенно очевидные вещи, ты знаешь это.

— Я поговорю с Мартсоном, — пообещала она.

— Ты помнишь, почему я спустил Мартсона с лестницы? Он не захотел вести игру по моим правилам. Первое условие совместной работы — это свобода Хелен. Я хочу, чтобы через два часа она была здесь. Если она не придет — никаких дел, и вы будете загнаны в подполье.

Она вышла. Он не слышал, как за ней закрылась дверь.

Тим Джереми вернулся через час после того, как учила Кейт. Он не был пьян, но, несомненно, был навеселе. Ленивой походкой он подошел к Доулишу, который сидел в кресле. Болели ноги, болела рука, разламывалась голова. У него не было желания оправдываться перед Тимоти.

— Прелестная Хелен уже ушла! — сказал Тим. — Я не ханжа. Но, вероятно, мой предок был викторианцем или каким-то пуританином. Кроме того…

— Забудь это «кроме того». Твой предок-пуританин не очень-то хорошо поработал.

Ему нужно было убедить Тима, что его, Тима, выводы справедливы. Если он собирается работать с Кейт, это должно быть секретом его и полиции. Никто другой не должен знать, пока. Даже Фелисити. Может быть, в этом не было логики, но он был убежден более чем когда-либо, что поступает правильно.

— Что ты имеешь в виду? — вызывающе, почти грубо спросил Тим.

— Бесконечный ряд твоих прелестных Хелен, Тим. Будь честен.

— Я избежал женитьбы. Я признавал безрассудную страсть как таковую и знал, что настоящее еще где-то за углом, за который я так и не смог завернуть, так уж случилось. — Тим был очень серьезен.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, старина.

— Я говорю о своих предках и о том, что многое в жизни не соблюдается, особенно… тобою.

— Мы мужчины. Взрослые мужчины. И живем в современном мире. — Доулиш говорил медленно, обдумывая каждое слово. — Что у тебя гам в голове, Тим?

— Послушай, Пат. — Глядя на невозмутимого Доулиша, он тоже старался быть спокойным. — Я могу простить идиотизм многим людям, но не тебе. Я люблю Фелисити и не буду стоять в стороне и наблюдать, как…

Доулиш молчал, он должен был молчать, что бы Тим ни говорил. Он никогда этого не мог даже предположить! Он знал Тима как верного друга, надежного, преданного, готового принять участие в таких делах, как это, беспрекословно признавая лидерство Доулиша. Тим был человеком, которого нужно принимать без всяких оговорок. Иногда он мог вызывать чувство жалости, так как вечно находился в состоянии или влюбленности, или разочарования, или был занят какими-то делами, или бездельничал. Два раза он был обручен, и оба раза все кончилось разрывом. Из-за своего темперамента он не мог оставаться равнодушным, когда дело касалось женщин; он просто не был убежден в том, что может быть привязан всю жизнь к одной женщине. Так по крайней мере думал Доулиш.

А оказывается, Тим был влюблен в Фелисити, и выбрал именно такой момент, чтобы сказать ему об этом!

Доулиш открыл глаза и увидел, что Тим смотрит на него, с пылающим лицом, готовый ко всему: к оскорблениям, протестам — ко всему. Лицо Тима закружилось перед ним, потом потолок, пол, мебель. Они кружились все быстрее и быстрее, сменяя друг друга, и единственным, странным, четким ощущением было: тишина там, снаружи, и жуткая какофония внутри него.

— Итак, что ты собираешься предпринять? — спросил Тим.

Доулиш сказал:

— Помоги мне добраться до кровати. Позови сестру. Прости меня, Тим. Прости за все.

Конечно, Тим не позвал сестру, а сам взялся за работу. Он чувствовал себя гораздо увереннее, когда Доулиш очутился в кровати, его кровати, не такой уж маленькой в этой пустой комнате. Более того, узнав, что Доулиш ничего не ел, он быстро приготовил ему легкий завтрак.

Он был заботливым и внимательным, и все же на душе у него было неспокойно. Между ними возник барьер недоверия, и Доулиш не мог разрушить его. И так много забот, а теперь еще и это!