— Готов, — буркнул я. Губы не слушались.

Ари пошла к двери.

Я увидел Лину, воскресшую из мёртвых…

Свидание было коротким — всего три минуты. Оно могло состояться и в лаборатории. По словам доктора это гораздо безопаснее, с медицинской точки зрения. Миллер настаивал на лаборатории. Но Лина воспротивилась.

Она была ещё очень слаба. До моей комнаты её вели под руки.

На лице некоторый перебор косметики. Лине хотелось быть красивой. Бледность и синие круги под глазами её не устраивали.

Думаю, не обошлось без советов и помощи Ари. В таких ситуациях женщины выступают единым фронтом.

И даже сейчас от Лины исходил нежный, тёплый свет.

Миллер едва оторвал нас друг от друга и увёл пациентку.

Опомнился я нескоро…

Следующие две недели интенсивной терапии укрепили здоровье Лины.

Доктору было трудно с ней расстаться: в Лине учёный видел свидетельство невероятного личного достижения. Он гордился ей. Будь воля доктора — пациентка осталась бы в клинике до конца дней.

Ари твердила, что Лину пора выписывать.

И вот — последний день.

Лина, в своей палате, наряжалась к выходу, прихорашивалась.

Я, Ари и Миллер, в моей комнате, оформили расчёт.

Клиника была спасена.

Искренние благодарности, искренние пожелания…

Учёный под занавес решил снять вопрос, который, видимо, его занимал.

— Если не секрет, кто вам Лина? — спросил он с любопытством.

Ассистентка посмотрела на него как на полного идиота.

— Она моя… невеста. — Я запнулся, потому что впервые так назвал Лину.

Миллер улыбнулся:

— Вы не похожи на исчадие ада.

Клинику покинули на медицинском авиакаре, взлетевшем из внутреннего дворика. Вела Ари. Мы с Линой сидели, крепко держась за руки.

У моря, на узкой полосе жёлтого песка, среди голых скал, вышли из авиакара.

Место уединённое.

Девушки о чём-то пошептались, как будто им не хватило времени в клинике. Потом Ари простилась со мной.

Доктор строжайше наказал беречь Лину. Я улыбнулся…

Аэрокар взмыл над скалами.

— Куда мы теперь? — Лина прижалась ко мне. — У тебя есть план?

— Конечно.

Верхняя грань перстня, с вензелем, представляла собой крышку. Если откинуть её, то на внутренней стороне развернётся параболическая антенна, а сбоку — миниатюрный экран.

Я подготовил свой перстень к работе. Сориентировал антенну, глядя на экран и считывая показания.

Вещица мощная, в глубине скрыт нанореактор. И умеет она много чего.

Послав сигнал, я обнял Лину.

Гиперсферный корабль на гравитаторах шёл к нам с орбиты. Спуск энергоёмкий, но зато он исключал разогрев и, значит, ионизационный шлейф. Включена система камуфляжа. Наш корабль трудно обнаружить.

Судно арендовано, его придётся вернуть.

Что нас ждёт?

Перстень единственное, что у меня осталось от прошлого.

Я знал только одно: Лина дорога мне.

Я сидел в кресле директора конюшни Вильяма Гарсиа, отгонял тревожные мысли и, не моргая, смотрел на картину Тулуз-Лотрека «Жокей». «Да… Теперь и кони не те, и жокеи другие. А об ипподромах и говорить не стоит: огромные электронные табло, прожектора, рекламные щиты, высокотехнологические конюшни, фотофиниш… Дистанция в полторы мили — детский лепет. Шесть миль вынь да положь. Шесть миль ветра и скорости, пота и риска».

Старался не думать о прошедшей скачке, с волнением и дурным предчувствием ждал босса. Но отметённые мысли, помимо воли, словно брошенный бумеранг делали вираж и вновь возвращали меня на дистанцию. Конюшня, лошади, весы, мастерская замелькали перед внутренним взором, втягивая меня в круговерть недавних событий.

«Изед» — вороной жеребец английской скаковой породы, изящно сложённый, с мощным мускулистым корпусом, благородной головой с прямым профилем и умными глазами, с горделиво изогнутой шеей, сухими сильными ногами. Мой верный друг, он никогда не подводил, выкладывался полностью, без остатка, каждая скачка как последняя. Приз «Бридере Краун» американской «Тройной Короны» на ипподроме «Черчилл-Даунс» в Луисвилле — наш главный трофей. Но чего нам это стоило… Я пока ещё не знаю. Фишер говорит, что глупо привязываться к лошади, их скаковой век недолог, но я так не думаю. Когда «Изед» несёт меня по треку, кажется, что я бегу сам, что его ноги — мои. Становимся одним целым.