Ставшая вблизи серебристо-серой, «дюралевого» цвета, махина медленно-тяжко ползла справа; Симонов уже видел силуэт, вернее, светлое пятно лица кормового стрелка в узко-высоком, хрустально поблескивающем граненом стеклянном «скворечнике» над длинно торчащим стволом 20-миллиметровой пушки. Он уже видел бархатно-коричневые густые потеки копоти на подрагивающей обшивке мотогондол за выхлопными коллекторами здоровенных двигателей, видел даже «строчки» — швы юбок обтекателей. Он растянуто обгонял четырехмоторный бомбардировщик, идя слева от него.

Оглядываться было уже некогда, но он и так знал, что Проняхин держится сзади слева и выше (на миг он будто увидел Серегино лицо: нервно сжатые губы, подрагивающие тугие скулы, капельки пота на носу, острый прищур и если б не наушники — то аж шевелящиеся от напряжения уши); вторая пара звена, как и условились, должна была уже занять позицию справа выше нарушителя — на подстраховке. «Но неужели, неужели же парни в этой машине еще надеются, что и сегодня будет так, как прежде? Неужели командир экипажа еще ничего не понял? Он же видит нас, видит всё… Вон его лицо! Обернулся! Смотрит на меня — в глаза ведь смотрит!..»

Какие-то длинные секунды два летчика — истребитель, изготовившийся к стрельбе, и другой, несущий угрозу, заключенную в мощном боевом корабле, — смотрели друг на друга сквозь непостижимо огромное расстояние пятидесяти метров — смотрели, узнавая и не узнавая друг друга.

Симонов не выдержал — он коротко отмахнул затянутой в шевретовую перчатку рукою: «Вправо! Давай вправо!» Командир бомбардировщика то ли улыбнулся, то ли что-то сказал. Симонов вновь вскинул руку, насколько позволял фонарь кабины, и размашисто ткнул большим пальцем вправо вниз. Американец широко покачал головой.

Но Анатолий, п р о с ч и т ы в а ю щ е наблюдал вправо, как все быстрей и быстрей наплывает напряженно дрожащий моторный капот на ждущее недвижимое море, — Анатолий еще надеялся, все-таки верил и надеялся, поэтому толчком дослал сектор до упора и, выйдя уже вперед, осторожно дважды указующе чуть качнул машину вправо; косясь, он отчетливо видел т о г о пилота — обернувшись, тот, видимо, что-то говорил своим.

Анатолий выждал еще пару погано-томительных секунд, упрямо оттягивая неизбежное. Но покато-ровненькая кромка правого крыла с чуть поободравшейся местами матово-зеленой маскировочной краской уже закрыла береговую черту.

— «Полста пятый», почему мол… — явно нервничая, начал оператор наведения, но его перебил вскрик Проняхина:

— Командир, полундра! Блистеры!

Симонов рывком откачнул, отдернул машину влево и успел увидеть, как жутко-змеино крутнулись на него в плоских приплюснутых, тускло блестящих на солнце башнях-блистерах тонкие длинные стволы спаренных крупнокалиберных пулеметов верхних турелей бомбардировщика, как уставились в лицо черные дырки-зрачки нижней носовой турели — хотя разглядеть их, эти дырки, на таком расстоянии никак, конечно, не мог.

«Ну, вот и все, — вдруг с облегчением подумал он. — Всё! Игры кончились…»

Из выхлопных патрубков бомбардировщика густо вылетали рваные клубы черно-коричневого дыма — пилот дал полный газ. Корабль медленно двинулся вперед, пока медленно, но все быстрей набирая скорость и тем самым облегчая истребителям работу.

Анатолий «дал» левую ногу, отваливаясь в сторону и косясь на «Крепость», вернее, на ее блистеры. Пилот видел его, должен был понимать, зачем русский резко отвалил, и потому Анатолий вмиг ощутил себя таким беззащитным и беспомощным, что рот свело и уши заложило тонким комариным писком. Он знал — война слишком хорошо и наглядно его этому научила, — как выглядит сейчас в прицелах бортстрелков: идеальная полигонная и… и живая мишень. И он отлично помнил — видел! — что творится с истребителем под залповым ударом в упор бортовых установок: мгновенный фонтан искрящегося разноцветного дыма, бенгальское сверкание-фейерверк рваного огня, бешеный разлет обломков — и только что грозная и живая машина, сумасшедше-бессильно вертясь и кувыркаясь, летит, «сыплется» вниз, рассыпаясь в груду горящего мусора…

Затылок стремительно мокро-льдисто немел, шею колюче свело в суженно-недвижных холодных зрачках сквозь невидимые кольца застывших коллиматорных прицелов поверх рифленых черных стволов. Но… «Крепость» молчала — молчала, молчала…

Анатолий рывком сдернул, на мгновенье зажмурившись, со лба на глаза очки (когда ударят стволы, он, может, еще успеет сам открыть огонь — даже, может, еще и прыгнуть успеет, когда…). Но «Крепость» упорно молчала, лишь длинно тянулся за ее крыльями грязно-коричневый шлейф четырех дымов форсируемых моторов.

Бомбардировщик уже обогнал его; Симонову вновь стал виден кормовой стрелок; огромное крыло перечеркнуло горизонт впереди.

Внизу резко оборвался лес. Стрелка альтиметра покачивалась на отметке две тысячи восемьсот метров; Симонов глянул влево за борт — там, внизу, ярчайше, детским рисунком, засветился пляж. И воскресенье, и скоро полдень, и, значит, наверняка дети… Ох, ч-черт!..

Он резко на три секунды сбросил газ, отпуская вперед нарушителя, мягко перевалил заурчавшую машину вправо — «Крепость» висела уже впереди — и вновь аккуратно влево с досылом газа. Вот она, цель! Точно на курсе, на линии прицеливания. Все 43 метра размаха чуть прогибающихся крыльев огромной машины распластались над морем поперек неба, придавив горизонт, — поперек майских улыбчивых, нежных небес. Эти четыре десятка метров цели уже были заранее, на земле, выставлены на лимбе прицела; сейчас Анатолий деловито и быстро перещелкнул прицельную дальность стрельбы на 400 метров — как и были стандартно пристреляны пушки — и вновь дал полный, до упора, газ — уже уверенно, уже неизменимо. Все стало окончательно и неизбежно ясно…