— За что купила, за то и продаю.

Но видать — Малевиха злая, такая за копейку глаза выцарапать может. Нос у нее крючком, про такой говорят — в рюмку смотрит.

А вообще-то ничегошеньки Олег Павлович о Серафиме Малевой не знал. Только от людей и наслышан. У нее свой мир, свои понятия о справедливости, она ведь, наверно, и улыбаться умеет и радоваться тоже. Или Нюрка, или другие? Ты знаешь, почему Малев любит подковырки? Почему Нюрка Медведева горой встала за Тоню, а ведь ревновала ее к мужу? Почему вот Зыбкин Никита за все собрание обронил только одно слово и то, когда его спросил Медведев? Почему он молчун? Ты знаешь? Нет. Зачем тебе все это знать? Ты не писатель. Отговорочки, Олег Павлович, Максимка бы сказал: не юли, брат, перед самим собой. Разве только писателю надо это знать? А партийному работнику не надо, так выходит? Если ты этого знать не будешь, то зачем вообще-то нужен? Хозяйством руководят специалисты, за землей ухаживают хлеборобы, заводы строят строители. У тебя какая специальность? Люди. А много ли ты о них знаешь, хорошо ли ты их понимаешь, так ли к ним подходишь? К примеру, что ты знаешь о Ярине? Нет, погоди, вернее, что он знает обо мне? Одно — ты в его аппарате рабочая единица, я должен выполнять его волю. Медведев в этом смысле больше партийный работник, чем Ярин. Вот черт, опять отвлекся. Уводят всякие мысли в сторону, самое интересное прослушать можно.

А Серафима все еще морщит лоб, соображает, как же ей выкрутиться. Когда доярки руки опустили, она вдруг несмело подняла свою. Медведев спросил:

— Ты против, Малева?

— Я тоже… За всех…

— Вовремя надо голосовать, а то непонятно.

Тоня вдруг вскочила и, низко наклонив голову, побежала к выходу. Из заднего ряда поднялась пожилая женщина, и Ивин узнал в ней Прасковью Ильиничну Зыбкину, мать Тони, знаменитую во всем районе овощеводку. Она все собрание просидела тихо, ее, пожалуй, не все видели, сейчас вот поднялась, прошла вперед, к сцене. Повернулась к собранию и низко-низко ему поклонилась. Сказала дрогнувшим голосом:

— Спасибо, люди добрые. Спасибо за хорошие слова. И тебе спасибо, Иван Михайлович, — она поклонилась и ему, — спасибо, что совета у народа спросил.

И направилась к выходу, ссутулившись. Груня вдруг закрыла глаза платком и виновато призналась:

— На мокром месте глаза-то у меня, прямо делать с ними не знаю что.

Ивин вышел из красного уголка вместе с Медведевым. Смеркалось. Дождь перестал. Иван Михайлович спросил:

— Говоришь, Беспалов ябедничал?

— Он. Меня самого Ярин в оборот взял.

— Чадо великовозрастное. На собрание, однако, не пришел, на головную боль сослался. Слушай, Ивин, я передумал.

— О чем? — не понял Олег Павлович.

— Просись в мой совхоз.

Олег Павлович засмеялся:

— То не хотел, то «просись». Не выйдет, Иван Михайлович, я ухожу с партийной работы.

— Это с чего же вдруг?

— С Яриным поцапался, не будет у нас с ним дружбы.

— Значит, с Яриным поцапался? Вот черт побери! Да я с ним каждый день цапаюсь, с начальником управления тоже, приходится цапаться и со специалистами. Жизнь такова, работа такова, дело требует, не со зла, а по делу! Да если б я после каждого крупного спора заявление строчил, я б целый том их мог выпустить! Два тома! Смотри-ка ты, какой интеллигентный: чтоб тихо все было, чтоб все гладко шло. Подохнешь от такой жизни, коль тишь да гладь воцарствует, Лазаря запоешь! Значит уходишь? Ну катись колбаской!

— Погоди, Иван Михайлович, чего ты на меня нападаешь. Вот не везет нынче — все на меня!

— И знаешь, пожалуй, я тебя не приму в совхоз, не просись, ну тебя к дьяволу. Как поругаешься с тобой, так ты заявление станешь строчить. Пусть тебя еще пообкатают в парткоме, тогда придешь ко мне. А бабы-то у нас какие, а? Поднимись Малевиха против, они б ее исклевали. Побудешь на таком собрании — мозги светлеют. Поцапался с Яриным и думаешь вся жизнь на нем клином сошлась? Зайдем ко мне, переночуешь.

— Нет, позвоню помощнику, он у нас долго засиживается — и на автобус.

— Ну добро! Бывай! — Медведев протянул ему на прощание руку.

Дозвониться до помощника снова не удалось. Лепестинья Федоровна скребла грязь в коридоре и ворчала: наносили, лопатой не выскребешь. Как будто от этой чертовой грязи можно уберечься.

Домой ехать или не ехать? Последний автобус вот-вот будет. Может, насмелиться к Тоне? Ей не до него. Почему? Сейчас самое время прийти в дом, сказать — вот он я, хочу объясниться! За сумасшедшего посчитают. Перед Тоней неудобно, а еще больше — перед Прасковьей Ильиничной. Лепестинья Федоровна, очищая скребок, спросила:

— Был на собранье-то?

— Был.

— Не свербило на душе?

— Почему же должно свербить?

— Я и говорю — кавалеры нынче пошли. Ты бы хоть за Тоньку-то заступился.

— Без меня заступников некуда было деть.

— Не морочил бы девке голову, право слово. А то ездишь тут, трешься возле да около.

— Лепестинья Федоровна, не ругайтесь! Я ведь езжу сюда по работе, не баклуши бить.

— Знамо дело, не баклуши бить! А разница какая, для Тоньки-то разница какая? Я ее с каких пор знаю — с самых пеленок, рядом живу, небось, она мне что дочь родная. Матери другой раз не скажет, а мне откроется. Вот и толкую тебе. Думаешь, я какая сводня?

— Что вы, Лепестинья Федоровна! — смутился Олег Павлович.

— А коли так, вот тебе мой совет: либо убирайся из Медведевки и больше глаз не кажи, либо скажи ей, что есть у тебя другая краля.

— Нет у меня другой!

— И-их, дуралей, чего ж ты тогда ждешь? Такая девка по нему сохнет, да таких девок на тыщу одна!

— Может, на миллион? Подвели!

— Тут давно подведено и подводить нечего. На мильон!

Она занялась своим делом, а он вошел в приемную, сел на стул, не зажигая огня, размышлял. Растревожила его Лепестинья Федоровна, зачем только растревожила, без того на сердце камень пудовый лежит. Выглянул в коридор, сказал: