Эта война, несмотря на ее неприлично короткий характер, полна мифами, сварганенными польскими послевоенными Мюнхгаузенами и битыми в России немецкими генералами. Первые писали о героизме польской армии, о подвигах, о величии духа, вторые — о вопиющих глупостях, сотворенных за несколько дней этой войны Войском Польским.

К числу последних, безусловно, относятся конные атаки польской кавалерии, которые на фоне тогдашней «войны моторов» воспринимались как романтический анахронизм и породили известную легенду о храбрых, но безрассудных уланах, бросавшихся с пиками и саблями на немецкие танки. Созданию этого мифа немало способствовал генерал Гудериан, изо всех сил популяризировавший «природную дикость» поляков, пытавшихся подобными архаичными методами бороться с могучей машиной-творением военного и технического гения германского народа.

Да, было дело — в кровавом сентябре 1939 г. польская кавалерия, действительно, совершила, по крайней мере, шесть атак в конном строю. Однако только две из них характеризовались наличием на поле боя немецких бронеавтомобилей (1 сентября под Кроянтами) и танков (19 сентября при Вульке Венгловой), причем в обоих эпизодах бронетанковая техника не была целью атаки кавалерии. Да и вообще, в польской кавалерии конная атака (szarza) была, скорее, исключительным видом боя — устав предписывал коннице перед боем спешиваться. Инициатива конных атак 1939-го года исходила, как правило, от самих командиров кавалерийских частей и подразделений, а в одном случае (под Калушином) польский эскадрон атаковал подобным образом вследствие неправильно понятого приказа старшего начальника.

На самом же деле бравые польские уланы в это время все чаще вместо «ура» кричали знаменитое «Панове, уцекай!». Этот бодрый клич появился сразу же после того, как они убедились, что у еще недавно доведенной западными союзниками до нищеты и экономического коллапса Германии оказалось «столько железа» (для танков), что они вполне смогут доехать на нем до Смоленска.

Может быть, польская армия и сражалась бы беззаветно, мужественно и до последнего солдата. Может быть, уланы и стрелки грудью бы стояли против немецких танков. Все может быть — но в этой битве не было бы уже никакого смысла.

Потому что (цитирую Типпельскирха): «Когда польское правительство поняло, что приближается его конец, оно 6 сентября бежало из Варшавы в Люблин, оттуда оно выехало 9 сентября в Кременец, а 13 сентября — в Залещики — городу самой румынской границы. 16 сентября польское правительство перешло границу. Народ и армия, которая в то время еще вела последние ожесточенные бои, были брошены на произвол судьбы». (Курт фон Типпельскирх. «История второй мировой войны», Т. 1, стр. 23-25).

Впрочем, надо отметить, что столь позорное поведение высшего руководства отнюдь не есть прерогатива исключительно польских главарей. Бывало подобное и в нашей истории. «Гетман сегодня около четырех часов утра, позорно бросив нас на произвол судьбы, бежал! Бежал, как последняя каналья и трус! Сегодня же, через час после гетмана, бежал и командующий нашей армией генерал от кавалерии Белоруков». (Михаил Булгаков. «Белая гвардия»).

16 сентября Польша лишилась военного и гражданского руководства. К рассвету 17 сентября территория бывшей Польши стала бесхозным проходным двором, территорией «для разного рода неожиданностей».

Были, конечно, и поляки, защищавшие Польшу, и были даже героические и самоотверженные действия отдельных польских частей и подразделений — но на фоне предательства своей страны польским верховным руководством все это не имело никакого смысла.

Впрочем, в своем большинстве польский офицерский корпус оказался, увы, не на высоте. Почему? Потому, что Войско Польское продемонстрировало немыслимое (для армии, только что вступившей в войну) соотношение между убитыми польскими офицерами и солдатами. Обычно в первые недели воины офицеров гибнет непропорционально много, а потом, когда армия становится более опытной, это отношение снижается до 1:10-1:12. Например, во французской армии в боях 1940 г. на 10 убитых офицеров приходилось 23 солдата — фронт рушился, и офицеры собственным примером пытались заставить солдат сражаться.

В польской же войне 1939 г. на одного убитого польского офицера приходилось более тридцати двух убитых солдат! Польских офицеров гибнет в двенадцать раз меньше, чем французских!

При упорной обороне или в контратаках офицеров должно погибать много — если армия только что отмобилизована, стойкость ее надо поддерживать офицерам, в том числе личным примером. Отсюда — неизбежные высокие потери офицерского корпуса.

Если же офицеров погибает очень мало — это либо армия высокопрофессиональна и ее комсоставу нет нужды подставлять свои головы под пули, либо этот комсостав позорно бежит впереди своих же бегущих солдат, подальше от вражеских пуль и осколков.

Поскольку польская армия сентября 1939 г. ну никак к высокообученному войску отнесена быть не может — значит, в нашем случае более вероятен второй вариант.

То есть польские офицеры, бросив вверенных им солдат, элементарно бежали с поля боя — отсюда и их сверхнизкие потери убитыми.

И еще одно крайне прискорбное соотношение цифр.

На 1967 убитых в сентябре польских офицеров приходится 28 000 взятых в плен! Как пишет Ю. Мухин: «Немцы убивали одного польского офицера, и 14 сразу сдавались на милость победителя».