Товарищ Богдан (сборник)

Аннотация

Рассказы о замечательном русском революционере, соратнике В. И. Ленина Иване Васильевиче Бабушкине.

Рассказы о Бабушкине На побегушках По Садовой улице, громко стуча опорками по обледенелому тротуару, торопливо шел невысокий парнишка. На нем был армяк из шершавого домотканого сукна, слишком широкий и длинный, — видно, с чужого плеча, — в поясе перехваченный веревкой. Правую руку он засунул глубоко в карман, левой — придерживал на голове плоский деревянный лоток. На эту руку страшно было смотреть, — она закоченела, стала красно-сизой, пальцы не гнулись. Утро только начиналось. Питерские улицы еще окутывал полумрак. Ночью ударил сильный мороз. Возле Гостиного двора прямо на мостовой горел костер. Звонко потрескивали поленья, на них пузырилась, накипала смола, струи искр взлетали к галерее, тянущейся по второму этажу. Около костра грелись дворники в белых фартуках, надетых поверх огромных тулупов, городовой в черной шинели. Два бородатых извозчика, притопывая на снегу, гулко хлопали рукавицами. Ваня свернул в переулок. Вынул из кармана правую руку, на ходу перехватил ею лоток на голове, а левую, замерзшую, сунул в карман. Чтобы согреться, пошел еще быстрей, почти побежал. В лотке лежали три головы сахара, несколько пачек чая, свечей, шесть кусков мыла, кульки с черносливом, колбасные круги… «Заиметь бы рукавицы», — подумал Ваня, поднявшись по узкой, крутой «черной» лестнице на четвертый этаж и дуя на замерзшую руку, перед тем как позвонить в дверь. Рукавицы он недавно потерял. А купец нарочно на новые не дает. «Походи, — говорит, — померзни, отучишься хлебало разевать..» Дверь открыла кухарка. — Из лавки, — сказал Ваня, передавая ей сушеные фрукты и колбасу. Спустился на улицу и заспешил к следующему постоянному покупателю. Долго бегал «мальчик из лавки» по «черным» лестницам, звонил, оставлял кульки, пакеты и торопливо шел дальше. Тяжелый деревянный лоток сильно давил на голову. Ваня передвигал его и так, и этак, но все равно темя и затылок тупо ныли. Казалось, голова сверху воспалена и опухла. А главное, стоило поносить лоток хоть полчаса — в глазах все мутнело, мельтешили серо-оранжевые полосы, веки набухали. В первые месяцы работы у купца мальчик, неся лоток, мотал головой, щурился, надеясь, что полосы исчезнут, но потом привык, смирился. Нынче глаза у Вани совсем разболелись: все время маячила сетка. Посмотришь на лихача — видишь решетку, густую серо-черную решетку, и лишь за нею — лошадь и сани. Будто лошадь упрятали в тюрьму. На небо глянешь — облака и то плывут за решеткой. Вскоре лоток опустел. В Апраксин двор мальчик возвращался неторопливо. Хоть и сильный мороз на улице, зато нет рядом ни приказчика, ни купца. Никто не обругает, не ударит, не дернет за вихры. Идти с пустым лотком легко и привольно. …В лавке, кроме приказчика, никого еще не было. Стоял полумрак, только потрескивала свеча на прилавке, и от дрожащего язычка пламени по стенам метались причудливые тени, то смешные, то страшные. — Отдерни-ка эту чертову занавесочку, — хмуро приказал Ване приказчик, мотнув головой в сторону окна. Паренек, выскочив на улицу, с грохотом поднял тяжелую, «гармошкой», железную штору, закрывающую окна лавки. Купец больше всего на свете боялся воров и был очень доволен, что его бакалейная лавка, словно ювелирный магазин, задергивается железной шторой. Каждый вечер заставлял он опускать ее и сам проверял, хорошо ли защелкнут замок. Через полчаса пришел сам купец: плотный, жилистый, с маленьким острым носиком, косматыми бровями, которые все время двигались, как два крохотных живых зверька. На правом глазу у него то и дело дергалось веко: казалось, купец подмигивает кому-то. — Воруешь, щенок? — вместо приветствия сказал он Ване. Каждый день, вот уже четыре года, слышал мальчик этот вопрос. — У меня воровать не моги! Руки повыдергаю! — грозился низенький, бородатый купец, и правый глаз его свирепо подергивался. Голодному мальчишке нестерпимо хотелось взять с прилавка вкусные обрезки колбасы или румяный бублик. В лавке стоял такой аппетитный дух — мальчика даже поташнивало. Но Ваня ничего не брал. Ничего. Накрепко запомнил жестокую «выволочку», полученную еще в самом начале службы. Через неделю после того, как мать привела его в лавку, Ваня не выдержал: украдкой взял в кладовой из раскрытого мешка сухарь и захрустел им. Неожиданная оплеуха сбила его с ног. Перед Ваней стоял сам купец в черной рубахе и, как всегда, в валенках-чесанках с калошами, которые он носил и зимой и летом. Как он открыл две двери и спустился в кладовую, Ваня не расслышал. — Воровать, щенок?! — закричал купец и снова ударил Ваню. — А уговор? Так исполосую, — забудешь, на чем сидят… Мальчик поднялся, размазывая рукавом кровь по лицу. — Вы ж подрядили меня «на всем готовом», — всхлипнул он, — а сами не кормите… — Не ндравится? Хоть сей секунд получи расчет! — взвизгнул купец. — А воровать не моги! Не моги! Не моги! — кричал он, тыча волосатым кулаком Ване в лицо. — И рукавом по харе не вози: рубаху кровью обсопливишь, как опосля к покупателям выйдешь? С тех пор мальчик ходил голодным, но ничего не брал в лавке. …Ваня еще не успел отогреться, как приказчик распорядился: — Притащи-ка из кладовки селедок! Кладовая рядом с лавкой. Надо лишь пройти маленькую глухую каморку и спуститься по лестнице. Двенадцать ступенек — это уж Ваня точно знал. Четвертая снизу ступенька шатается, у девятой — от щербатой каменной плиты отбит правый угол. Идешь — не зевай: оступиться недолго. Не одну сотню раз таскал Ваня по этой лестнице из кладовки в лавку бочонки с огурцами, селедками, ящики свечей, мыла, мешки орехов, круп, сушеных фруктов. Носить грузы по лестнице было тяжело и взрослому, а четырнадцатилетнему Ване — подавно. Но он уже привык. Взвалив на спину бочонок, осторожно ступая по знакомым щербатым каменным плитам, он поднялся в лавку. Уже совсем рассвело. Улицы ожили. Несмотря на мороз, тянулись вереницы людей. Слышался грохот конки, звонкие крики сбитенщика [1] , из трактира доносились визгливые звуки горластой «музыкальной машины». Мимо проносились рысаки с легкими саночками, прикрытыми медвежьими полостями. Чувствовалась близость рождества. Всюду было шумно, весело. 1 Продавец сбитня — горячего медового напитка. Появились первые покупатели. Перед праздником торговля шла бойко. Ваня метался как заведенный: то спустись в кладовую за мылом, то заверни селедки, то помоги отвесить колбасу. В обед Ваню снова послали разносить покупки. Уложив товары в лоток, он вышел на мороз. Шагая по оживленным улицам, поднимаясь на этажи, Ваня уже в который раз размышлял о своем житье-бытье. «Уйду! — думал он. — Беспременно уйду! Не нонича, так завтра!» Ох, как опостылела лавка! Снова и снова вспоминал Ваня родную деревню. Хоть и плохо было там, но все лучше, чем у купца. Вскоре после смерти отца мать с двумя детьми — Колей и Машей — перебралась в Петербург. Она поступила в кухарки к акцизному чиновнику А Ваня остался в деревне. Он работал подпаском у деда. Через три года мать вызвала Ваню к себе в Петербург и устроила в лавку. Мальчик не раз просил мать забрать его от купца, но та со слезами уговаривала потерпеть. Куда деться ей с тремя ребятами в чужом городе?! И так чиновник ворчит, что двое кухаркиных детей занимают слишком много места на кухне. Но теперь Ваня решил твердо: будь что будет, а от купца он уйдет. «Получу расчет — мне семь гривен причитается — и уйду!» …Лишь под вечер Ваня разнес все покупки. В животе урчало — еще бы не урчать! Утром мальчику, ночующему в прихожей у купца, дали только полмиски пустых щей — остатки от вчерашнего обеда — да горбушку хлеба с кружкой кипятку. Больше за весь день Ваня ничего не ел. Голова у него кружилась, веки набрякли. На улицах уже зажигали фонари. Пошел снег, стало теплее. До Апраксина двора Ваня еле дотащился. С трудом переставляя ноги, прошел за прилавок. Отдохнуть было некогда. — Запакуй-ка пряники, Ванюшка! — ласково, как он всегда обращался к мальчику при покупателях, крикнул купец. Он хитро подмигнул своим здоровым глазом, передавая Ване в задний полутемный угол лавки уже свешанные медовые пряники. Мальчик насупился. Он отлично знал, чего добивается хозяин. Дородная барыня в пуховой шали стояла перед прилавком, и купец на все лады расхваливал ей индийский чай. А тем временем Ваня, заворачивая пряники, должен был незаметно отложить несколько штук обратно в мешок. Но Ваня не сделал этого. «Опять будет вздрючка», — тоскливо вздохнул он, передавая барыне кулек. Купец, все видя своими маленькими глазками, послал его в кладовку. Сам спустился вслед за мальчиком и плотно прикрыл за собой обе двери, чтобы покупателям ничего не было слышно. — Опять мой хозяйский указ забыл? — Да вы же сами твердили: не воруй! — ответил Ваня. — Дурак! Деревенщина! — тыча его короткой жилистой рукой в грудь, наставительно учил купец. — У кого не воруй? У меня! А про других — уговору не было. Понял? Ваня угрюмо молчал. — Понял, щенок? — взвизгнул купец, Ваня по-прежнему молчал, исподлобья глядя на хозяина. — Понял? — снова крикнул купец и, подпрыгнув как петух, наотмашь хлестнул мальчика кулаком по уху. Ваня упал, но тут же вскочил. Красный, взлохмаченный, широко расставив ноги, сверкая глазами, стоял он перед хозяином. Всегда покорный, он вдруг почувствовал такую обиду, такую злобу… Не помня себя, неожиданно вцепился зубами в руку хозяина. Купец ахнул. Отскочив в сторону, тряся рукой, он заорал: — Ишь пес! Кусаться?! И с размаху ударил Ваню ногой. Тот упал. Купец, тяжело дыша, поднялся в лавку. «Прогоню стервеца, — подумал он. — Немедля!» Но надвигалось рождество, покупателей все прибавлялось, и, чуть поостыв, хозяин сообразил, что сейчас обойтись без мальчика трудно. «Повременю недельку, — решил он и покачал головой. — Ну и звереныш! Был тише воды, ниже травы, а гляди-ко — тоже клыки щерит…» …Прошло с четверть часа. Приказчик и купец суетились за прилавком. Ваня все еще не показывался. «Заснул, что ль? — рассердился хозяин. — Видать, мало я ему всыпал…» Быстро пройдя темную каморку, он шагнул в кладовку. Ваня лежал на полу возле ящика, из которого рассыпались свечи. — Вставай, сопляк! — пнул Ваню ногой купец. Мальчик лежал не двигаясь. Купец наклонился к нему и тут только понял — мальчишка без сознания. Глаза Вани были закрыты. По рассеченной щеке — он ударился об угол ящика — текла тоненькая струйка крови. «Этого еще не хватало, — сердито и испуганно подумал купец. — Чего доброго, околеет тут, в лавке. Возись тогда. Полиции взятки давай, да и среди покупателей разговорчики пойдут… Спроважу-ка я его лучше в больницу. От греха подале…» Был уже вечер. Купец быстро закрыл лавку и послал приказчика за лошадью. Высокий, с торчащими в стороны огромными красными ушами, приказчик украдкой вынес Ваню с заднего хода, уложил в обшарпанные сани, на которых обычно перевозили бочки и ящики с товарами, и накрыл двумя старыми мешками из-под муки. Мальчик очнулся, когда сани остановились у больницы. Его взяли под руки и повели. Ваня шел с закрытыми глазами по ступенькам и длинным коридорам. Он чувствовал — силы понемногу возвращаются к нему. — Сам пойду! — сказал он провожающим и выскользнул из их рук. Открыв глаза, мальчик сделал несколько нетвердых шагов, вертя головой во все стороны. Странно! Вокруг кромешная темь. Даже идущего рядом человека Ваня не видел и только по голосу и шуршанию платья догадывался, что это старушка. «Ночь, что ли? Но почему лампы не горят?» — подумал Ваня. Неожиданно он ткнулся лицом в стену, оцарапав лоб. — Батюшки, да он слепой! — раздался рядом старушечий голос. — Я не слепой! — яростно выкрикнул Ваня, ощутив вдруг неимоверный страх. — Не слепой! — чуть не плача повторил он. — Но я почему-то нисколь не вижу! Нисколь! Совсем нисколечки… Мальчик все шире открывал глаза, стараясь разглядеть в густой мгле хоть маленькое светлое пятнышко. Но по-прежнему плотный мрак окутывал его. Ваню уложили на койку, и вскоре он заснул. Спал долго и проснулся от громкого мужского голоса. — Ну-ка, Иван Бабушкин, посмотри на меня! Эти слова, вероятно, принадлежали доктору. Наверно, доктор был высоким, здоровенным. Говорил он бодро, раскатисто. Но Ваня, открыв глаза, никого не увидел. Его снова охватил ужас. — Поверните мальчонку к окну. Может, хоть солнце увидит, — тихо сказал доктор. Мягкие женские руки приподняли Ваню и повернули его голову, но он опять ничего не увидел. Перед глазами была глухая черная стена, как в погребе у купца. Ваню снова уложили. Вскоре женский голос сказал: — А ну, мужичок, давай похлебаем! Ваня приподнялся и неуверенно протянул руку, пытаясь нащупать ложку. — Не тормошись, — сказала женщина. И вдруг мальчик почувствовал, что к его губам поднесли горячую ложку. Было неловко и стыдно — как младенца, кормят с ложечки, но Ваня открыл рот и проглотил суп. Потом съел пшенную кашу. Лег. Натянув одеяло поверх головы, тихонько проплакал весь день и незаметно для себя заснул. Утром он открыл глаза. Вокруг по-прежнему была темнота. Однако Ваня больше не плакал. Целый день молча лежал на койке. Лежать было приятно. Ваня рукой ощупал тюфяк. «Ишь ты, мягкий! Как у купчихи!» — подумал он, хотя купчиха спала на легком пышном пуховике, а тюфяк под Ваней был из грубой мешковины и набит сеном. «А хорошо тут, — подумал мальчик. — Сущий рай! Теплынь, как в избе на печке. И тихо-тихо. Никто не забранит. И уж, конечно дело, не отволтузит». Но особенно нравилось Ване, что в больнице можно спать и спать, хоть целый день, отоспаться за все четыре года службы у купца. Кормили в больнице плохо: утром кружка чая с хлебом, в обед — жидкий суп и каша, вечером — снова чай. Но Ване казалось, что пища очень хорошая. Никогда еще мальчик так плотно и вкусно не ел. Больница Императорского общества призрения неимущих была запущена и вся тесно заставлена койками. Но ослепший мальчик не видел ни тараканов, ни рваных простынь, ни облупившейся краски на стенах. Каждые три — четыре дня к его постели подходил доктор. — Ну, Иван, сын Васильев, видишь меня? — весело спрашивал он. Ваня печально качал головой. — Еще лучше, что не видишь! — раскатисто смеялся доктор. — Глядеть не на что! Рожа толстая, а на носу бородавка. Осматривал Ваню и спрашивал: — Лоток, говоришь, на голове таскал? Ящики с мылом? Бочонки селедок? Эх, и зверюга твой купчина! — А почему я ослеп? — спрашивал мальчик. — Лоток да бочонки на мозг давили, — сердито объяснял доктор. По воскресеньям Ваню навещала мать. Она неслышно садилась на табурет у кровати, брала Ванину руку и, держа ее, все время плакала. Потом так же неслышно уходила. Почти полтора месяца пролежал Ваня на койке. Сколько он передумал за эти долгие дни и ночи! Сколько снов перевидел! Работая у купца, Ваня так изматывался, что едва ляжет — сразу словно провалится в глубокий омут. Никаких снов. А тут, в больнице, мальчик отдохнул, и, может быть, потому, что был слепой и наяву ничего не видел, ночью в его памяти теснились знакомые лица, улицы, деревня… Чаще всего ему снилась соль. Целые горы соли — белые, блестящие. И под ногами соль хрустит, и на зубах солоно. Мальчик метался в кровати и что-то бормотал: разговаривал с отцом-солеваром. Хотя уже девять лет минуло со смерти отца, все еще не мог Ваня спокойно глядеть на соль. Чудилось: соль эта отцовским потом и кровью пропитана. Все детство, до пяти лет, мальчик провел на солеварне Леденгского казенного завода. По всей Руси леденгская соль славилась. Не раз глядел Ваня на пробитые в земле глубокие колодцы, с широкими деревянными трубами, вставленными в них. Видел мальчик: по этим трубам насосы, всхлипывая и завывая, гонят вверх мутную серо-бурую жидкость — соляной рассол. А наверху, в приземистых, полуразвалившихся, прокопченных сараях — «варницах» — установлены огромные, метра два в поперечнике, железные сковороды, под ними огонь бушует, а на сковородах (их называют чренами) выпаривается рассол. Вокруг курится вязкий, густой дым. В горле от него першит, глаза пухнут и слезятся. А солевары суетятся в чаду, в клубах пара, кидают дрова в покрытые толстым слоем сажи низенькие печи без труб, перемешивают рассол. Тут же возле чрена с кипящим рассолом трудится отец. Он напоминает повариху, которая ложкой-шумовкой снимает с супа мутную накипь. Только у поварихи ложка легкая, маленькая, а отец удаляет из бурлящего рассола глину и песок огромной, тяжелой «шумовкой», неуклюжей, как длинная изогнутая лопата. Во сне Ване всегда казалось, что солевары похожи на чертей или на грешников в аду. У них в избе висела такая цветная картинка: ад, раскаленная сковорода, на ней корчатся грешники, а вокруг скачут черти, черные, хвостатые, и поленья в огонь подкидывают. Точь-в-точь, как на солеварне. Вот снится ему: приходит отец с работы, огромный, бородатый, краснолицый, в разбитых сапогах и выцветшей холщовой рубахе. Лицо и шея у него вспухли и нестерпимо зудят, словно тысячи комаров день-деньской жалят отца. На заскорузлых руках кожа потрескалась, разъеденная крепким соляным рассолом. Глубокие трещины гноятся и никогда не зарастают. Отец глухо, надсадно кашляет и все за грудь хватается. — До печенки просолили меня! — хрипит. Долго хворал отец. Но работу не бросал: жить-то надо. А детей трое, мал мала меньше. У смотрителя Устрецкого, управляющего Леденгскими солеварнями, расчет крутой: пуд соли добудь — получишь фунт хлеба в заводской лавке. Однажды отец пришел с работы, лег, всю ночь кашлял, а наутро не встал. Мать к смотрителю пошла: помоги. А он говорит: — Твои дети, ты и корми… …Часто снилась Ване и другая картина. Прошло несколько недель после смерти отца. Голодно. Мать сшила ему, старшему братишке Коле и маленькой Маше котомки из старого полотенца и рваной занавески. Вот идут они втроем по веселой шумной ярмарке. Побираются. Поют песни, протягивая руки к подгулявшим мужикам и бабам. Маша быстро устает, и тогда Коля несет ее на закорках. Кто выругает их, а кто и положит в котомку огурец, яйцо или горсть проса. Однажды пьяный барышник, выгодно продав лошадь, даже целый алтын [2] отвалил… 2 Алтын — трехкопеечная монета. Шли дни. Веселый доктор не терял надежды вылечить мальчика. Ему пускали капли в глаза, давали таблетки — ничего не помогало. Но однажды утром, открыв глаза, вместо сплошной черной пелены Ваня вдруг увидел какие-то длинные серебристые нити. Они колыхались в воздухе, то разгораясь ярко-ярко, то угасая. — Вижу! — закричал он так пронзительно и тревожно, словно в больнице вспыхнул пожар. — Я чегой-то вижу! Но что? С соседней койки к нему тотчас подскочил однорукий пожилой токарь. — Это солнышко в комнату глянуло, — пояснил он Ване, неловко поглаживая его волосы заскорузлой, шершавой ладонью. — Ты, малец, главно дело, не ершись, спокой тебе нужен… С каждым днем зрение у мальчика восстанавливалось. Вскоре он уже видел и пузатую огромную печку, стоящую в углу, и облупленную тумбочку возле кровати, а потом разглядел и волосатую бородавку на носу веселого доктора. Но в больнице мальчик лежал еще долго, месяца три. Веки у Вани оставались красными, опухшими, и доктор не выпускал его. За эти месяцы Ваня крепко сдружился с соседями по палате. Справа от него находился совсем еще молодой рабочий-печатник. Был он очень высокого роста — метра два — и когда вставал, чуть не касаясь потолка, все подтрунивали над ним. А печатник был очень застенчив. Чтобы не вызывать шуток, он всегда предпочитал сидеть: это скрадывало его рост. Очень любил он книги и целыми днями читал, тайком от врача. Еще правее от Вани лежал пожилой телеграфист. Ему очень не везло в жизни: сперва у него сгорел дом, потом умерла жена, потом он сам чуть не ослеп. Лицо у него было мрачное, безразличное, глаза тусклые, неживые. Казалось, он заранее готов ко всем несчастьям, которые непременно случатся с ним. Слева лежал однорукий токарь. С ним Ваня особенно подружился. Токарь часто сидел на кровати, хмурый, озабоченный, о чем-то подолгу думал. Годы точно плетью исполосовали его лицо. Любил он выпить. Но в больнице насчет водки было строго: ни глотка. Токарь хитрил. Жена его каждое воскресенье приносила двухлитровый жбан с хлебным квасом. Токарь то и дело прикладывался к нему и удовлетворенно крякал: жена вливала в квас изрядную порцию водки. Выпив, токарь заметно веселел, становился разговорчивым. — Уходи от купца, — подсев к Ване на койку, говорил он. — Неужто всю жизнь так и пробегаешь с пакетами да корзинками?! Ремесло пить-есть не просит, а само кормит. Иди к нам в токаря! — Эка невидаль — в токаря! — вмешивался угрюмый телеграфист. — В масле ходи, в грязи. Да и руку вон тебе откусило… На телеграфе и то лучше. Чисто хоть… — Телеграф — это неплохо, — вставлял печатник. — Но ежели ты, паря, книги любишь, подавайся в типографию! Начинался спор, какая профессия лучше. Спорщики горячились, шумели. Но в одном все трое сходились. — Мастеровой человек, ежели хочешь знать, Ваня, — самый нужный человек на всей планиде, — степенно говорил токарь. — Все его руками сотворено! Печатник и телеграфист согласно кивали. Токарь часто рассказывал пареньку о своем заводе, о том, как ему оторвало руку, о штрафах и обсчетах, о мастерах-вымогателях. — У вас, одначе, тоже не сласть, — говорил Ваня. — Оно конечно, — соглашался токарь. — А все-таки, сынок, завод — не какая-нибудь лавка! Завод — это… — Он поднимал глаза к потолку, подыскивая нужное слово. — Завод — это сила! Лежа на койке, Ваня все чаще думал: «К купцу не вернусь!» И, выписываясь из больницы, окончательно решил: «Пойду на завод!» Торпеда Хитрая и страшная штука — торпеда. Вот лежит она, новенькая, покрытая густым слоем смазки, на двух тележках: длинная — метра три, толстая — руками не обхватишь, похожая на огромную сигару. В хвостовой части — разные механизмы и рули. В носовом отделении — заряд взрывчатки, четыре пуда. Ваня Бабушкин и трое других рабочих везут новую торпеду по рельсам к приемщику. Он проверит ее, а потом торпеда попадет на военный корабль. Уже два года работает Ваня в торпедных мастерских. После больницы он не вернулся в лавку к купцу, уехал из Питера к тетке, в Кронштадт. Кронштадт Ване не понравился. Мрачный город на острове. Посреди — канал, рассекающий остров надвое. Весь город строгий, военный, будто одни огромные казармы. По улицам маршируют патрули, офицеры и матросы. Здания приземистые, у входов — охрана. Ваня пересек город и вышел к большому особняку, серому, с колоннами. На нем чернела надпись: «Морское собрание». Значит, сюда! Тетка писала, что квартирует как раз неподалеку от этого странного собрания. «Придумают же! И как это так: собрание — морское?» Тетка жила в Кронштадте давно. Муж ее утонул, сорвавшись в бурю с палубы клипера [3] «Святая Мария». Тетка часто рассказывала об этом, но на людях старалась не плакать и гордо называла себя «вдовой матроса первой статьи». У нее было много знакомых моряков. Один из них и устроил четырнадцатилетнего Ваню учеником в торпедные мастерские. 3 Клипер — парусное судно. Это был приземистый серый каменный корпус. С сильно бьющимся сердцем пришел Ваня первый раз на работу. Робко подошел к матросу, стоящему с ружьем у входа. А вдруг не пустит? Но матрос пустил. Цех ошарашил и оглушил Ваню. Повсюду стучали неведомые, станки, хлопали и шуршали быстро бегущие широкие приводные ремни. Весь цех был наполнен грохотом, скрежетом, визгом. Ваня с трудом разыскал «старшого» — высокого, жилистого, в засаленной морской куртке, под которой виднелась тельняшка. Когда-то он служил боцманом на корабле и привык «учить» новичков зуботычинами. — Михеев! — позвал «старшой» рыжего рябого слесаря. — Получай ученика. А ты, — сказал он Ване, — помни: его слово — закон. Тут тебе не лавка в Апраксином дворе! Это — российский императорский военно-морской флот. Понял, шкет? — И старшой для пущей убедительности щелкнул Ваню по носу. Михеев встретил нового ученика неприветливо. В мастерской существовал обычай: устраивать всякие «штучки» новичку, смеяться и издеваться над ним. Выдержит паренек — станет «своим», не выдержит — заплачет или побежит жаловаться начальству, — значит, жила слаба, не место ему в мастерских. В первый же день рыжий конопатый учитель крикнул Ване, чтобы он влез в трубу — металлический остов будущей торпеды — и подтянул там ключом гайку. Ваня полез, хотя и не знал, каким ключом какую гайку. Когда сапоги мальчика скрылись в трубе, Михеев, подмигнув приятелям, задраил выход из торпеды. Ваня оказался замурованным. Он понял: рыжий слесарь подшутил над ним — и спокойно лежал, надеясь, что заслонку отвернут. Прошло больше часа. Лежать на жестком холодном металле было невмоготу. Заболела шея, тяжело заныл затылок. Ваня гулко забарабанил кулаками по трубе. Однако Михеев, посмеиваясь, делал вид, будто ничего не слышит. Прошло еще часа два. Тело у Вани совсем затекло, шею ломило. А главное — было до слез обидно, что его поймали, как мышонка в ловушку. Но Ваня сдерживался. «Больше стучать не буду! И кричать не буду!» — твердо решил паренек. Насупившись, он лег поудобнее и затих. Только под вечер, в конце работы, заслонку отвинтили. Ваня, с трудом двигая одеревеневшими ногами и руками, вылез из трубы. Перед ним стоял пожилой, длинный, глухо кашляющий слесарь. Все в мастерской звали его по фамилии — Катюхин. В молодости он служил на корабле, но был списан за «неблагонадежность» и переведен в мастерские. — Нашел забаву, рыжий ирод! — сказал Катюхин Михееву. — Над карапузом измываться… В другой раз Ваня обиделся бы за «карапуза», но сейчас он с признательностью глядел на Катюхина. Из-за конторки вышел сам «старшой». — Ты зачем, шкет, в торпеду залез? — ухмыляясь, спросил он и насмешливо щелкнул Ваню по носу обкуренным пальцем. — От работы отлыниваешь?! Михеев покатывался со смеху. Это называлось «учить дитё уму-разуму». Целых полгода Михеев не подпускал Ваню к тискам. Только гонял паренька за инструментами, заставлял подметать пол, убирать металлические стружки да подтаскивать отливки. Рыжий слесарь убедился, что мальчик выдержал «приемные испытания». С тех пор Ваня стал своим человеком в мастерской. То один, то другой слесарь показывал ему, как держать напильник, пилу, как рубить зубилом. Узнал Ваня названия слесарных инструментов и частей торпеды. С работы он приходил совершенно разбитым и, наскоро поев, тут же заваливался спать на сундук в кухне у тетки. Сундук был короткий, Ванины ноги свешивались с него. Но мальчик, накрывшись полушубком, спал как убитый. А утром снова на работу. Единственная отрада — воскресенье. Ваня спал, и спал, и спал. Иногда до полудня, а иногда и до двух часов. За всю неделю сразу. А потом, всласть отоспавшись, шел на берег моря. Шел неторопливо, разглядывая все интересное, что встречалось по пути. А интересное было на каждом шагу. Вот навстречу идут три матроса. На бескозырках сверкает надпись: «Андрей Первозванный». Ваня слышал, это один из самых могучих балтийских кораблей. Матросы, загорелые, веселые, о чем-то громко говорят. И вдруг ветер доносит неведомое слово — «Сингапур». Ваня не знает, где этот Сингапур и что это — страна, гора, река, море? Но от самого слова веет далекими морскими походами, пальмами, палящим солнцем, какой-то незнакомой и поэтому таинственной жизнью. Матросы скрылись за углом. Ваня идет дальше по Старому Котлину — так в народе называли Кронштадт. Возле штурманского училища останавливается. Памятник. На пьедестале надпись: «П. К. Пахтусову. Исследователю Новой Земли». Кто такой Пахтусов? И где эта Новая Земля? Мальчик долго стоит перед памятником, перечитывает скупую бронзовую надпись на пьедестале, разглядывает простое, ничем не примечательное лицо моряка. А воображение рисует Ване смелого мореплавателя, отважно плывущего сквозь бури и штормы по кипящему океану. Проходит месяц, и два, и три, а вокруг только вода и небо. Кончаются припасы, остался последний бочонок пресной воды. И вдруг на горизонте появляется узкая полоска. Земля! И, наверно, чудесная, необычная земля! Не зря же она названа Новой!.. …Ваня приходил на берег. Он давно облюбовал укромный уголок, подальше от каменных фортов, с длинными, глядящими в море орудиями. В летние дни, по воскресеньям, Ваня, раздевшись, ложился на песок возле самой воды и долго лежал, подсунув руки под голову, ни о чем не думая, глядя в небо. Мелкие волны, набегая с Финского залива, мягко лизали тело. Небо над Кронштадтом обычно было хмурое, словно затянутое серым матросским одеялом. Но когда выдавался хороший денек, Ваня подолгу смотрел на легкие облака, плывущие в синей выси. Вот облачко, похожее на бескозырку, — и ленты сзади трепещут, а вот плывет у горизонта теткина гитара с бантом на грифе. Каждое воскресенье на песчаную косу, где лежал Ваня, приходил высокий, уже немолодой морской офицер в форме капитана 2-го ранга. Чуть сзади него шел низенький матрос и нес два длинных белых весла. Офицер отмыкал замок, распутывал цепь, которой была прикреплена лодка к столбу, и уплывал. Матрос уходил. Ваня, лежа на берегу, долго глядел вслед стройной, легкой белой лодке. Постепенно она становилась все меньше и меньше, и лишь посверкивали на солнце два длинных весла. Часа через три офицер возвращался, ставил лодку на прикол и уходил. Капитан сразу понравился Ване. На нем ловко сидел мундир, лицо было красивое, но печальное, волосы чуть седоватые. Возясь с лодкой, он иногда негромко и грустно напевал: Белеет парус одинокий В тумане моря голубом. Офицер не разговаривал с Ваней, а мальчик робел обратиться к нему. В одно из воскресений, когда Ваня, как обычно, лежал на берегу, а капитан садился в лодку, к морю спустился молоденький мичман в сопровождении матроса. Ваня лежал спиной к ним, глядя на седоватого офицера, и не видел, что там случилось. Но офицер вдруг бросил весла, выскочил из лодки и крикнул: — Прекратить! Ваня обернулся. Он увидел, как молоденький розовощекий мичман хлестко ударил пожилого усатого матроса по лицу. Матрос стоял навытяжку, и только щеки его побагровели да вздрагивали длинные усы. — Отставить! — повторил капитан, быстрыми шагами направляясь к мичману. Ваня не разобрал, что говорил мичман. Капитан гневно перебил его: — Стыдно! Вы — русский офицер! Ваня никогда не слышал, чтобы капитан говорил таким высоким, звонким голосом. — Идите! — приказал он мичману, и тот, щелкнув каблуками, повернулся, стараясь шагать четко, по-строевому, хотя это было нелегко по песку. Матрос все еще стоял навытяжку, и из носу у него стекала по длинному левому усу тоненькая струйка крови. Офицер оглянулся и крикнул Ване: — Возьми-ка черпак! Воды! Ваня схватил большой деревянный ковш, валявшийся на дне лодки, и стал поливать на руки матросу. Когда матрос ушел, капитан сел в лодку и вставил весла в уключины. «Так и уедет? — взволнованно подумал Ваня. — И все? И прощай-прощевай?..» Капитан, очевидно, заметил умоляющий взгляд Вани. — Хочешь прокатиться? — весело спросил он. И, не дожидаясь ответа, скомандовал: — Садись на руль! Ваня торопливо влез на корму. Офицер греб сильно и молча, Ваня не умел рулить, но признаться ему было стыдно, и он тихонечко тянул к себе то одну, то другую веревку. Лодка вихляла из стороны в сторону. Мальчик старался выправить ход, но получалось только хуже. «Осерчает капитан, — думал Ваня, — прогонит». Но офицер только сказал: — Оставь руль! — и продолжал по-прежнему сильными толчками гнать лодку в море. Они уплыли далеко, потом офицер сложил весла, разделся и прыгнул в воду. Он плыл, резко и сильно выбрасывая руки. — Держи курс за мною! — крикнул он Ване. Ваня сел на весла. Так они и плыли. Капитан впереди, а Ваня — в лодке — за ним. Недалеко от берега офицер влез в лодку, оделся и быстро погнал ее к Кронштадту. С того дня Ваня крепко подружился с офицером. Каждое воскресенье поджидал он Николая Федотовича на берегу. Катались на лодке, и Николай Федотович рассказывал мальчику о заморских странах, о диковинных деревьях в Африке, об охоте на слонов в Индии, о непроходимых лесах, в которых путешественники прокладывают себе путь топором. Часто расспрашивал Николай Федотович Ваню о его житье-бытье. Паренек рассказывал о костистых кулаках «старшого», об издевательстве Михеева, о том, что получает он двугривенный в день. — И ты все терпишь? — воскликнул офицер. — А что же?.. — пожал плечами Ваня. — Эх, мал ты еще, Ваня! А то я бы тебе сказал… Бороться — вот что! — выкрикнул Николай Федотович и с жаром продекламировал: Иди в огонь за честь отчизны, За убежденье, за любовь. — Впрочем, — махнул он рукой, — ты не поймешь… Ваня и впрямь ничего не понял. Стихов этих он никогда не слышал. И как бороться? С кем бороться? — Вникай, Ваня, — опустив весла, задумчиво сказал Николай Федотович. — Расскажу я тебе сказочку… В далеком восточном царстве, где-то около Индии, жил-был мальчик Джайни — ну, по-русски, это Ваня. Хороший мальчишка, синеглазый, вихрастый, — в общем, очень похожий на тебя. Ходил этот Джайни всегда голодный, хоть работал с утра до ночи. Отливал он из чугуна огромные, тяжелые ядра для пушек. Ну, вроде как ты торпеды мастеришь. А зачем ядра? Чтобы с заморскими врагами воевать. Капитан набил трубку и закурил. Потом продолжал: — И вот однажды на белом слоне подъехал к Джайни волшебник. Очень добрый и очень мудрый волшебник, какие даже в сказках редко встречаются. Посмотрел он, как Джайни работает, как слезает с него клочьями кожа, опаленная огнедышащим чугуном, как пот заливает глаза, как выпирают ребра на груди. И сказал волшебник: «Не те ядра ты льешь, Джайни. Не знаешь ты, кто твой главный враг. Пойдем. Отолью я для тебя другое, чудесное ядро, такое, чтобы поразило оно самого главного твоего врага…» Лодка тихо колыхалась на мелких волнах. Ваня, подперев руками подбородок, внимательно слушал. — Пошел Джайни с волшебником, — продолжал капитан. — Пришли в глубокую пещеру. Волшебник велел Джайни зажмуриться, а сам медленно сосчитал до трех. Открыл мальчик глаза — на скале лежит ядро, огромное, блестящее, а сзади — рули. Как у торпеды. «Ядро, ядро! — воскликнул волшебник. — Лети, плыви, беги! На клочки разорви врагов этого мальчика!» Подскочило ядро, покатилось, потом взлетело и скрылось. И вскоре вдали раздался страшный взрыв. Пламя и комья земли взметнулись до неба. Вернулся Джайни домой и узнал: работать теперь можно меньше, еды много и вместо лохмотьев приготовлена ему крепкая одежда. И всем другим трудовым людям тоже сразу стало легче жить. «Какого же врага разорвало ядро?» — думал Джайни. А потом услышал от людей: прилетел какой-то огненный шар во дворец к великому шаху и убил наповал и шаха, и всех его помощников-визирей. А управлять страной стали простые люди… Капитан выпустил струйку ароматного дыма из трубки и спросил мальчика: — Уразумел? Ваня кивнул. Но на самом деле он понял только, что Николай Федотович — хороший, умный человек. И хоть из господ, но заступается за рабочих. Через неделю Ваня, как обычно, пришел на берег. Напрасно до самого заката ждал он Николая Федотовича. Тот не явился. «Поди, дела срочные, а может, захворал», — подумал Ваня. В следующее воскресенье капитан опять не пришел. …Наступила осень, а вскоре ударили и морозы. На море больше ходить было нечего. Ваня по-прежнему работал в торпедных мастерских. Он уже ловко владел инструментами и упрямо стремился стать хорошим слесарем, таким же умелым и сноровистым, как его соседи по цеху. Еще с детства в мальчике обнаружилось редкое упорство. «Весь в отца-покойника!» — покачивала головой мать, когда шестилетний Ваня в полутемной избе до ночи резал и сверлил полые камышинки. Он мечтал сделать дудку, а она чего-то никак не получалась. Целую связку камыша перепортил Ваня, а своего добился: дудка вышла что надо. Настойчивость особенно пригодилась Ване в торпедных мастерских. Однажды «старшой» нарочно дал ему обработать очень сложную деталь, требующую высокой точности. Такую даже не каждый опытный слесарь возьмется сделать. Ваня провозился с нею до вечера. Рабочие ушли домой, цех опустел. Ване страшно хотелось спать, однако он продолжал биться над неподатливой деталью. И все же сделал ее. С тех пор «старшой» поручал пареньку обработку самых заковыристых частей торпеды. Но получал Ваня по-прежнему гроши. На них и самому не прохарчиться. А надо бы помочь матери, послать в Питер хоть какой-нибудь подарок сестренке — теплую шаль или валенки. Ведь Маша совсем раздета, а морозы лютые… Однажды он заикнулся «старшому» о прибавке к зарплате. — Нос не дорос, — насмешливо ответил тот. «Поработаю еще лето и уйду! — решил Ваня. — Подамся в Питер на завод. И не учеником, а всамделишным слесарем». Незаметно пришла весна. Снег потемнел, стал зернистым, небо — зеленым-зеленым. В первое же погожее воскресенье Ваня поспешил на море. Лед у берега истончился, посинел, в проталинах темнела густая вода. Солнце утонуло в море, и на перистых облаках остался алый пылающий отблеск. Лодка капитана лежала на берегу вверх килем. Ваня поколупал пальцем старую, отскочившую во многих местах краску. «Вскорости, поди, заявится капитан. Будет конопатить, смолить и красить ялик», — радостно думал он. …Однажды Ваня, шлифуя золотник, заметил, что слесари перешептываются и кучками выходят в уборную. Рабочие в шутку называли ее «клубом», потому что там можно было украдкой побеседовать. Положив напильник, Ваня вышел из мастерской. В уборной вокруг Катюхина стояло несколько слесарей. Склонившись головами друг к другу, они возбужденно шептались о чем-то. Когда Ваня подошел, рабочие сразу замолчали и стали раскуривать погасшие цигарки. Но потом Катюхин махнул рукой и сказал: — Да чего там. Свой паря… И тут из шепота слесарей Ваня понял: прошлой ночью в крепостных застенках Кронштадта казнены преступники — три матроса и два офицера. За что повесили этих людей, паренек так и не разобрал. Понял только, что повешенные читали какие-то запрещенные книги, офицеры тайком переписывали крамольные листки и раздавали матросам. Но для чего они это делали, даже Катюхин не знал. Одни шептали, что самый главный из казненных хотел бросить бомбу в царя. — Точь-в-точь, как восемь лет назад… Помните? — таинственно подмигивал токарь Зимин. — Первого марта… В царя-батюшку, в Александра Второго-то, бомбу швырнули. И на клочки… Другие говорили, что готовился бунт на крейсере, третьи — что казненные стояли за рабочих и хотели, чтобы на земле всем хорошо жилось. Ваня совсем запутался. «Тут что-то не так, — думал он. — Ежели повешенные были за мастеровой люд и желали всем счастья, почему же их срамят преступниками? И за что повесили?» Он вернулся к тискам и только успел взять напильник, как вдруг его резануло: «А Николай Федотович? Где он? Что с ним?» И сразу сжалось сердце. Казалось, что-то огромное, тяжелое, как торпеда, навалилось на плечи. «Нет, нет, — упрямо твердил Ваня. — Не может быть…» В следующее воскресенье он уже с утра сидел на перевернутой лодке. Был конец мая, с моря дул резкий ветер. Ваня продрог, но не уходил. Далекие склянки на военных кораблях пробили семь часов. Николай Федотович не пришел. Всю неделю, подгоняя и шлифуя рули, заглушки, цистерны для торпед, Ваня с нетерпением ждал воскресенья. С утра он опять сидел на берегу. Мимо проходили офицеры, но Николая Федотовича не было. Уже под вечер с ведерком смолы и завернутым в тряпку комом пакли пришел низенький коренастый матрос, который прежде сопровождал капитана. — А Николай Федотович? — тревожно спросил Ваня. Матрос тихо свистнул. — Кончился Николай Федотович, царствие ему небесное, — угрюмо пробормотал он и, не глядя на Ваню, стал осматривать лодку. — Впору конопатить красавицу, — зло хлопнув ладонью по облезлому борту, словно размышляя вслух, сказал матрос. — А зачем? Кому она нонича… Начал моросить мелкий косой дождь. Море затянулось промозглым, белесым туманом. Лодка сиротливо лежала на потемневшем песке. Ваня молчал, молчал и матрос. Он разложил маленький костер, достал из тряпки с паклей стамеску и молоток. — Такие-то дела, парень, — не глядя на Ваню, тяжело вздохнул он, сердито загоняя стамеской в щели днища клочки пакли. — Проклятущая жизня! А ты отдай концы, не мельтеши тут. Неровен час, и тебя загребут… Ночью, лежа на жестком коротком сундуке, Ваня ворочался с боку на бок. Его знобило. И даже теплый полушубок не согревал. Перед Ваней то появлялись умные, чуть прищуренные, усталые глаза Николая Федотовича, то паренек видел, как капитан с топором в руке врубается в джунгли. Но чаще всего откуда-то из темноты появлялся верзила-палач в красной рубахе и, ухмыляясь, накидывал на шею капитану намыленную петлю. Заснул Ваня уже под утро. И приснилась ему огромная торпеда, длиною с кита. Разрезая воду, стремительно мчалась она по какой-то реке, а на берегу стоял волшебник в сверкающем халате и, подняв руки, шептал: — Торпеда! Торпеда! Лети, беги, плыви! На клочки разорви врагов этого мальчика!.. Волшебник был старенький, с длинной седой бородой, но глаза у него были молодые, чуть прищуренные, как у Николая Федотовича. И трубку он курил точь-в-точь, как капитан… Торпеда все быстрее мчалась по реке. Вдруг она вырвалась из воды, сделала крутой поворот в воздухе и ударила в огромный дворец. Раздался страшный взрыв. И Ваня увидел, как шах — великий, сиятельный шах в расшитом золотом мундире — взлетел над крышей дворца. Лицом шах очень напоминал самого главного в Кронштадте пожилого сердитого генерала, которого Ваня однажды видел возле Морского собрания. Взлетел этот шах высоко-высоко и, разорванный в клочья, упал в реку. Кормилец Иван Бабушкин уволился из торпедных мастерских. «Хватит! Помытарился в учениках…» Получив расчет — рубль сорок шесть копеек, — пошел прощаться с Кронштадтом. За четыре года сроднился все-таки Иван с городом-крепостью, мрачным и казенным. Даже вытянутые, как хоботы, орудийные стволы на фортах и приземистые, длинные унылые казармы казались теперь какими-то своими, привычными. Иван постоял на берегу, наблюдая, как чайки с резкими криками припадают к волнам и снова взмывают в небо. Поглядел, как у горизонта, словно впаянный в синеву, белеет неподвижный треугольник паруса. Погладил ладонью старую липу. Кора у нее была морщинистая, шершавая. Прошел на песчаную косу, где когда-то стояла на приколе белая, стройная лодка капитана. Теперь там торчал только столбик, и на нем — заржавленная цепь. Подумал: «А не больно-то охота уезжать!» Провожать Ивана пришли его тетка и два товарища. Тетка прослезилась и пыталась то петь, то целоваться. «Выпила, что ль?» — подумал Иван. В последний момент на пристань, запыхавшись, вбежала мать с сестренкой Машей. Они недавно переселились из Питера, где жить стало совсем невмоготу, на Старый Котлин. Мать обняла Ваню, сунула ему в руки узелок со свежими пышками (это из-за них она чуть не опоздала) и заплакала… Маленький черный буксир, похожий на жука-плавунца, запыхтел и отвалил от невысокой деревянной пристани. Иван стоял на палубе, держа в руке небольшой деревянный чемодан-сундучок, изнутри оклеенный фантиками и картинками, вырезанными из «Нивы». На сундучке висел замысловатый, красивый замок. Иван сделал его сам. Впрочем, запирать сундучок было ни к чему: в нем лежали портянки, сатиновая косоворотка, старая кепка, самодельный складной нож да полотенце — все имущество Ивана. Вряд ли какой-нибудь вор польстится на него. В столице Иван Бабушкин устроился на Семянниковский завод [4] . Слесари здесь работали «партиями», так тогда назывались бригады. Заработок шел в общий котел и делился между всеми. Прежде чем приступить к работе, новичок обязан был устроить «спрыски»: таков обычай. В узком, глухом тупичке неподалеку от завода собралась вся «партия». По небу двигались тучи. Темные, набухшие, они плыли медленно, как грузные, неповоротливые баржи. Возле покосившегося забора, прямо на земле, покрытой чахлой травкой, стояла четверть водки, на газете лежало несколько ржавых селедок, хлеб. Денег на угощение бригады у Ивана не было. Все эти припасы «старшой» взял в долг. Выдадут новичку первую получку — рассчитается с трактирщиком. 4 Ныне завод имени Ленина в Ленинграде. — За новоявленного члена нашей слесарной семьи! — провозгласил «старшой», дюжий бородатый мужик со щербатым ртом, любивший «красивое» словцо. Он встал и торжественно поднял граненый стакан с водкой. Все чокнулись и одним духом осушили стаканы, закусывая кусками селедки. Только Иван смущенно поставил полный стакан на траву. — Эге! — воскликнул старшой. — Какой же из тебя слесарь? — Я не пью! — тихо, словно извиняясь, сказал Иван. — Зелен еще, — усмехнулся старшой, аппетитно крякая и оглаживая бороду. — Поживешь с наше — научишься. «Спрыски» окончились быстро. Слесари расходились, не очень-то довольные новым товарищем. — Коли плохо пьет, значит, и слесарь плохой! — сказал один. — Собьет заработок всей «партии»… Но Иван оказался хорошим слесарем. Четыре года в торпедных мастерских не пропали даром. Да и самолюбие не позволяло Ване отстать от товарищей. Работа в Питере оказалась куда более тяжелой, чем в Кронштадте. Слесари тут получали сдельно и вынуждены были «жать» изо всех сил. Но Ваня был молод и здоров. Ему тоже очень хотелось заработать побольше. В Кронштадте он был учеником и получал двугривенный в день, пять рублей в месяц. А здесь, как ему рассказывали, слесари зарабатывали по 30–35 и даже 40 целковых в месяц. Такие деньги казались Ване сказочными. С утра до ночи он рубил зубилом, опиливал паровозные части напильником, подгонял и шлифовал детали. Приходил домой затемно, сразу валился спать, а утром, еще до рассвета — опять на завод. «Я и не живу, только работаю, — устало думал он. — Так и „зарваться“ недолго». «Зарваться» — это слово Иван впервые услышал в Питере. Когда рабочий, не выдержав дьявольского напряжения, заболевал от переутомления, товарищи говорили про него: «зарвался» или «зарылся». Даже врачи так и писали в скорбных листках [5] : «зарвался». Но Иван не унывал. Ему было приятно, что теперь он — заправский слесарь, а не какой-нибудь ученик: опытные мастера здороваются с ним за руку и говорят как с равным. С нетерпением ждал Иван первой получки. По его расчетам, он должен был получить рублей двенадцать-тринадцать. Это здорово! Иван чувствовал себя виноватым перед матерью. Та работает день-деньской, а он ничем не помогает ей и младшей сестренке. Переехав в Питер, Иван решил: «Не покажусь к матери в Кронштадт, пока не соберу денег для нее». Была у него и еще одна мечта: к матери обязательно надо явиться в новом костюме. Пусть она видит, что сын стал уже взрослым, самостоятельным. Хотелось ему сменить свои лохмотья на приличную одежду еще и потому, что Иван любил потанцевать. А не пойдешь же на танцульку в обтрепанных брюках и залатанном пиджаке. 5 Справка о смерти. Однако кассир выдал всего восемь рублей. — Тут, кажись, ошибка, — растерянно сказал Бабушкин. Вместо ответа кассир ткнул пальцем в расчетный листок. Иван отошел в сторонку и внимательно прочитал бумажку. Оказывается, он действительно заработал почти двенадцать рублей. Но из них четыре рубля у него вычли. «За что бы это?» — подумал Иван. Ага! Вот! «На лампадное масло и обновление икон — один рубль», — прочитал Иван. И он вспомнил, как через три дня после его поступления на работу по цеху прошел мастер, собирая деньги на лампадное масло. В углу цеха был устроен целый иконостас: там висело много икон, и перед ними вечно теплились лампадки. Рабочие ругались, но — хочешь не хочешь — развязывали кошельки. — У меня — ни гроша, — развел руками Иван, когда мастер подошел к нему. — Ладно, — сказал тот. — Выкрутимся! Так вот что это значило — «выкрутимся»! Мастер просто высчитал рубль из его получки. Дальше в расчетном листке шли еще вычеты: полтинник удержали с него за сломанный напильник, рубль — штраф за брак. «Какой брак?» — удивился Иван. Он работал аккуратно и тщательно. Правда, однажды был такой случай: опиливая заготовку, он вдруг заметил раковину в металле. Иван подозвал мастера. — Брак, — сказал мастер. — Выбрось! Иван тогда и не подумал тревожиться. Ведь брак — не по его вине. Отливка плохая. А вот теперь оказывается — гони за это целковый. Мрачный, отошел Иван от окошка кассира. Направился в трактир. В задымленном зале, за облитыми пивом столиками сидели знакомые слесари. Был субботний вечер, и мастеровые отводили душу. Они пригласили Ивана подсесть к ним в компанию, но он, рассчитавшись с трактирщиком за «спрыски», сослался на срочные дела и быстро покинул трактир. В кармане у него еще оставалось около семи рублей. «Пить никогда не буду и курить не буду! — твердо решил Иван. — Не для того я горб гну…» Из трактира Иван пошел домой. Поступив на работу, он снял маленькую комнатку на Шлиссельбургском тракте, недалеко от завода. Денег у него тогда не было, жил он в долг. Дома Иван дал хозяйке три рубля за комнату. «Вот тебе и подарок!» — печально свистнул он, оглядывая оставшиеся деньги. Два рубля он отложил в деревянный сундучок и решил ни в коем случае не трогать их. «Как-нибудь перебьюсь до получки, — подумал он. — Иначе не скопишь для матери». Шла неделя за неделей. Бабушкин работал как каторжный. Однако деньги в его сундучке прибавлялись медленно. «А в Кронштадте гуторили: питерские слесари ровно баре живут. Сказочные заработки! — горько усмехнулся Иван. — Сказки сказывали!» Три месяца проработал он на Семянниковском заводе. Наступила осень. В субботу, после очередной получки, Иван в полутьме возвращался домой. Он брел на ощупь возле самых домов. Хорошо еще, что тут проложены деревянные мостки, а то совсем утонешь в грязи. Но и так нога то и дело соскальзывала с досок и по щиколотку уходила в жидкое месиво. На сапоги налипли комья глины и земли. Они стали тяжелыми, вязли в грязи, как в болоте. А когда Ваня пытался вытащить увязший сапог, — нога выскакивала из него. Грязь на немощеных улицах Невской заставы была такая непролазная, что недавно, когда загорелся кабак на окраине, пожарный обоз и то не смог проехать — завяз по дороге, а кабак сгорел дотла. Дома Иван расплатился с хозяйкой и пересчитал свои «капиталы»: девять рублей, два гривенника и полтинник. «Эх, даже десятку не наскреб!» В воскресенье утром он одолжил у хозяйки полтинник, зашел в «монопольку» [6] и обменял свои рубли и гривенники на одну новенькую, хрустящую «красненькую» [7] . 6 Казенная винная лавка. 7 Красненькая — десятирублевая бумажка. Сел на конку и поехал на пристань. Пора навестить мать. О костюме Иван старался не вспоминать. Одной «красненькой» на все не хватит: или матери, или костюм. «Только на минутку зайду, приценюсь к костюмам и поеду дальше», — решил он, когда вагон остановился возле Гостиного двора. Уже четыре года не был Бабушкин в этих местах. Не задерживаясь, прошел он мимо лавки купца с железной вывеской «Колониальные и бакалейные товары». Здесь он когда-то работал мальчиком. Бабушкин с гордостью ощупал деньги в кармане. Прошли те времена, когда купец помыкал им, бил его, мучил. И за все — гривенник в день! Теперь он — слесарь, и в кармане у него — приятно хрустящая «красненькая». Иван с независимым видом толкнул дверь в магазин готового платья. Приказчик засуетился перед новым покупателем, выкладывая на прилавок брюки и пиджаки, то зеленые в крапинку, то огненно-рыжие, то гладкие, черные. Бабушкину было приятно, что длинный, как жердь, приказчик с огромными красными ушами, очень похожий на того, который когда-то колотил его в лавке у купца, теперь почтительно извивается перед ним. Один из костюмов — синий в полосочку — особенно приглянулся Ивану. Он не удержался и пощупал пиджак: материал был плотный, гладкий. Скомкаешь его, а он сам разгладится, ни одной морщинки не остается. И подкладка — шелк. — Изволите примерить, молодой человек? — угодливо спросил приказчик. Говорил он быстро и проглатывал гласные: вместо «молодой человек» у него получалось «млдой члвек». Иван хотел сказать: «Нет, не нужно!» — но язык как-то сам выговорил: — Можно… Приказчик провел его в угол магазина, за длинную — до пола — тяжелую занавеску из зеленого бархата; там Бабушкин быстро натянул на себя брюки, жилет и пиджак и повернулся к зеркалу. Костюм был словно на заказ сшит — нигде не жало и не морщило. И длина брюк — как раз. Не костюм — загляденье. И стоит ровно десять рублей. — Прикажете завернуть или прямо на себе оставите? — одергивая и оглаживая на Иване пиджак, любезно осведомился приказчик. И тут только Бабушкин очнулся. «Что я, спятил? — сердито подумал он. — Ведь деньги для матери…» Иван покраснел и нахмурил брови. Отступать теперь было уже неловко. «Эх, была не была — купить, что ль? — вздохнул он. — Уж больно пригож…» Но тут же одернул себя: «Нет, нельзя…» Он снял пиджак, долго придирчиво колупал материю на брюках и жилете и наконец сказал: — Ворс тут… это… длинноват. И колер… линялый… Лицо у приказчика сразу вытянулось. — Колер линялый, — передразнил он, сердито вешая костюм. — Деньга у тебя слиняла, вот что! Ходят тут всякие… Голытьба! — Это кто «голытьба»?! — возмутился Иван и гордо потряс перед носом приказчика десятирублевкой. — Может, вы и есть голытьба. А у нас кредитки не переводятся, ровно сами их на печатном станке тискаем… И он неторопливо вышел из магазина. «Чуть не влип», — облегченно подумал он, влезая на империал [8] конки и направляясь к пристани. Настроение у Ивана сразу стало чудесным. Сохранил деньги для мамы. А костюм — черт с ним, другой раз купит. Маленький, неуклюжий пароходик, шлепая плицами по темно-свинцовой воде Финского залива, повез Бабушкина на далекий остров, еле заметный на горизонте. Иван стоял на палубе, глядел на переливающиеся, как перламутр, жирные круги нефти и масла, плывущие мимо, и думал о матери. 8 Верхняя площадка, крыша конки. Екатерина Платоновна давно уже перестала служить в кухарках у акцизного чиновника и теперь жила в Кронштадте, в небольшой полуподвальной комнатке, перегороженной пополам шкафом и старой ширмой, на которой была вышита цапля с длинным клювом. Хвоста у цапли не было: в том месте на ширме зияла дыра. Одну половину комнаты занимали два молодых парня — плотники, в другой помещалась Екатерина Платоновна с дочкой Машей и новым мужем. Иван усмехнулся. Он все никак не мог привыкнуть к новой фамилии матери: Лепек, Екатерина Платоновна Лепек. Фамилия почему-то казалась ему смешной и какой-то ненастоящей. Вспомнив отчима, Иван задумался. Матвей Фомич Лепек, рабочий-котельщик, невысокий, с длинными усами, глуховатый, как многие котельщики, оказался добрым и непьющим. Но очень болезненным. Иван слышал, что когда-то Матвей Фомич был здоров и силен. Он работал на сплаве. Однажды осенью сильный ветер разметал плоты, и Матвей Фомич, по пояс в ледяной воде, полдня крепил бревна. С тех пор он и занемог, а потом врачи заявили: туберкулез. Вот и сейчас, Ваня знал, отчим лежит в больнице, а мать еле сводит концы с концами. Кем только не работала Екатерина Платоновна! И окна мыла в магазинах, и белье брала стирать, и полы нанималась мыть, и — зимними вечерами — теплые платки вязала. Но все равно зарабатывала гроши. Матери не было еще и сорока лет, однако вечная нужда и заботы изрезали морщинами ее лицо, согнули плечи. Щеки у матери впалые, желтые, волосы — редкие. Она походила на старушку и даже платок на голове повязывала по-старушечьи. Но Иван не помнил, чтобы мать когда-нибудь жаловалась. Была она тихой, работящей и такой незаметной, что казалось — ее и нет. Стоя на палубе пароходика и разглядывая вырастающий вдали Старый Котлин, высокие трубы, силуэты кораблей, Иван с горькой обидой думал о судьбе матери. «Доколь же ей гнуть спину над корытом?! Доколе мыть полы в чужих квартирах?!» …Когда Иван, радостно возбужденный, вошел к матери, та стирала. Рукава ее были высоко закатаны и красные жилистые руки до локтей покрыты мыльной пеной. От сильных движений ее рук дырявая ширма тряслась; бесхвостая цапля дергалась, словно пыталась дотянуться своим длинным клювом до корыта. — Ванюша! — ахнула мать, торопливо вытирая руки о передник и изумленно оглядывая сына, которого она не видела уже с полгода. Он казался ей незнакомым и очень солидным. Сестренка Маша стояла в углу комнаты с иголкой и куском полотна в руке. Она подрубала платки для той купчихи, у которой мать брала белье в стирку. Завороженными глазами смотрела девочка на брата. Как изменился он за последние годы! Из угловатого парнишки превратился в юношу, не очень высокого, но стройного, с крепкими плечами. Лицо у Ивана чистое, русые волосы гладко зачесаны назад. — Вот, мама… Я вам привез — смущенно сказал Иван и положил на стол десятирублевую бумажку. Екатерина Платоновна вдруг зарыдала. Закрыв лицо руками, плакала, не произнося ни слова. — Ну что вы, мама… Ну, всамделе… Успокойтесь, — растерянно говорил Иван. Но мать, припав к его груди, продолжала всхлипывать и что-то беспомощно бормотала о «доброте сыновней», о том, что не дожил Василий до счастливого часа. — Добытчик… Кормилец вырос, — сквозь слезы повторяла она. История с географией За Невской заставой по Шлиссельбургскому тракту медленно двигалась конка. Старенький вагон звенел, дребезжал, и казалось, вот-вот рассыплется. Наверху, на империале конки, стояли молодой розовощекий господин в шляпе, с тяжелой красивой тростью в руке, и пожилой сумрачный чиновник — школьный инспектор. Мимо тянулись унылые, облезлые деревянные домишки; лишь изредка попадались невысокие кирпичные здания. Вдоль всего тракта глубокие вонючие канавы, а около самых домов проложены узенькие деревянные мостики для пешеходов. Иначе — совсем утонешь в грязи. Но людей почти не было видно. Даже из трактиров и чайных, которые густо лепились в этих местах, не доносились обычные звуки граммофонов. — Почему улицы так пустынны? — удивился господин в шляпе. — Ведь уже полдень… Школьный инспектор повернул к нему бледное желчное лицо с дряблыми, отвислыми щеками и хмуро ответил: — Сразу видно, что вы, милостивый государь, редкий гость на петербургских окраинах. Здешние мастеровые — скоты, свиньи. По случаю воскресенья нажрались водки с утра пораньше и дрыхнут… На остановке к конке подошла худенькая девушка в стареньком легком пальто. Она зябко ежилась и грела руки в муфте: с Невы дул пронзительный ветер. — А такие вот, стриженые… курсистки всякие… — чиновник указал глазами на входящую в конку девушку, — хотят из этих скотов людей сделать. Школы для них открывают. И заметьте, милостивый государь, сами бесплатно учительствуют… Миллионеры, видите ли, сыскались! Им деньги не нужны. На благо народа живота своего не жалеют! — Инспектор желчно хихикнул, вытащил огромный клетчатый носовой платок и оглушительно громко высморкался. Розовощекий господин с любопытством оглядел девушку. — А она вовсе и не стриженая! — вдруг воскликнул он. Действительно, из-под простенькой шляпки у девушки выглядывал тяжелый узел волос. — Все равно — курсистка! «Свободомыслящая особа»! — Инспектор насмешливо поднял палец ко лбу. — Меня не проведешь! Я их нюхом, нюхом чую… Иван Бабушкин проснулся от громыхания конки под окном. Было светло. «Проспал!» — тревожно подумал он. Но сразу же вспомнил, что нынче воскресенье, можно не вставать в половине пятого утра, как обычно, а отоспаться за всю неделю. Он снова укрылся одеялом, потом, словно вспомнив что-то, вскочил и подошел к маленькому мутному осколку зеркала, стоящему на подоконнике. На лбу краснела ссадина и виднелся большой желвак. «Здорово!» — усмехнулся Иван. Вчера вечером он, усталый и измученный донельзя, возвращался с завода. Мастер то и дело оставлял людей сверхурочно. И без того работа начиналась затемно, в шесть часов утра, а кончалась лишь в восемь вечера, а тут еще эти «экстры» (так на заводе называли сверхурочные экстренные работы). За полчаса до гудка мастер подходил к фонарю, тускло мерцающему у входа в цех, и вешал на него объявление: «Сегодня работать ночь». Рабочие ругались, но делать нечего, хочешь не хочешь — оставайся в цехе. А вдобавок пришел срочный заказ. Мастер так обнаглел, что заставил Бабушкина и его товарищей шестьдесят часов подряд не отходить от тисков, разрешая лишь короткие перерывы для еды. Когда Бабушкин вышел за ворота завода, его качало, как пьяного. Хотелось только одного: быстрей добраться до дому и спать, спать, спать… Ресницы сами слипались. Он шел по улице, а ему казалось — плывет в лодке по Неве. Вода тихо, мерно колышется, слегка журчит за бортом, убаюкивает. И вдруг — резкий удар! Он открывает тяжелые набухшие веки и тут только понимает: заснул на ходу и налетел на фонарный столб… Бабушкин, зевая и сладко потягиваясь, отошел от зеркала, вспомнил, что сегодня — необычный день, надел недавно купленную выходную триковую пару, сапоги, единственную свою сорочку и пошел к товарищам в заводской барак. В дверях низкого, длинного, похожего на казарму помещения его сразу обдало тяжелым запахом прокисших щей, пота, махорки. Все помещение было заставлено длинными трехэтажными деревянными нарами, разделенными на клетки, и напоминало огромный железнодорожный вагон. В каждой клетушке лежали, сидели, копошились мужчины, женщины, дети, старики. Почти все нары были открытыми, и каждый входящий мог видеть жизнь всего этого человеческого муравейника: на одних нарах, покрытых ветхими мешками, спал полуголый старик, его ноги в кальсонах торчали далеко в проход; на других — женщина, сидя на соломе, прикрытой дерюгой, кормила грудью ребенка: на третьих — парни азартно резались в карты. Только некоторые из «семейных» нар были задернуты ситцевой занавеской. Бабушкин разбудил своего товарища — молодого слесаря Петра Граева. Тот вскочил с нар, спросонья очумело вертя головой во все стороны, потом потянулся так, что кости хрустнули, и блаженно сказал: — Ох, и поспал я! Наверно, тыщу минут прохрапел! Он быстро надел сатиновую косоворотку, штаны, натянул сапоги-«бутылки», расчесал спутанные волосы. Они были иссиня-черные и такие блестящие, будто лакированные. Вдвоем пошли в трактир. Петр заказал себе обед, водку и соленые грибы — на закуску. Бабушкин сказал половому: — Сооруди-ка мне солянку да кашу гречневую, рассыпчатую. И чайку. — Слушаюсь, — ответил половой, Перекинул полотенце с левой руки на правую, но не ушел, будто ждал добавочных распоряжений. Так и не дождавшись их, он сказал Бабушкину: — А водочки не изволите?.. — Не изволю! Половой сердито хлопнул полотенцем по столу, словно смахивая крошки с клеенки, и ушел. — Чудной ты человек, Ваня, — сказал Бабушкину Петр Граев. — Кажись, хороший парень. Но водки не потребляешь. И в кулачных бойцах не числишься… Ровно антиллегент какой, из благородных… — Какой там интеллигент! — усмехнулся Бабушкин. — Четыре класса на двоих с братом — вот и все мое образование. Но водку хлестать — сказал «не буду», значит не буду. И «стенкой на стенку» зубы крошить да скулы сворачивать — тоже не вижу резона! Они пообедали, поиграли на бильярде и под вечер направились по Шлиссельбургскому проспекту к трехэтажному дому Корниловых, где помещалась воскресная школа. Перед самой школой Петр замялся и чуть не повернул обратно. — Смешно, ей-богу, — смущенно сказал он. — Экий каланча — я и за парту не влезу. Поздненько мне арифметику да буквари учить… — Ничего тут стыдного нет, — урезонивал друга Бабушкин. — А к тому же эта школа — вовсе особая. В нее даже с другого конца города, с Путиловского завода, ездят. Тут, брат, учителя необычные… Я, правда, и сам всего две недели как хожу на занятия… Но уже кое-что раскумекал… Бабушкин провел Петра в канцелярию, там его записали, и оба слесаря направились в класс. В коридоре мимо них прошел высокий, здоровенный мужчина; под синей сатиновой косовороткой, обтягивающей его грудь и плечи, легко угадывались литые мускулы. Он был очень красив: смелое, открытое лицо, ясный взгляд и широкая, веером, борода. — Тоже слесарь, вроде нас, — шепнул Петру Бабушкин. — Зовут Шелгуновым. Ну и жадный до чтения мужик!.. Увидит новую книгу — как клещ вопьется… Одну вечернюю школу он уже осилил. Да ему, вишь ты, мало. Теперь к нам заладил… Не как некоторые.. Вскоре Бабушкин и Петр уже сидели за одной партой. Петр удивленно озирался. В классе, аккуратно разложив перед собой тетрадки и книжки, сидели усатые, бородатые мужчины. Некоторым из них было лет по тридцать, а двоим — даже под сорок. «У них уже у самих дети в школу бегают. Поди, за этими же партами сидят, — улыбаясь, подумал Петр. — Ну и дела…» — Сейчас будет география, — шепнул товарищу Бабушкин. — Учительшу зовут Надежда Константиновна. Я ее еще в прошлое воскресенье заприметил… Ух, и смелая… Даром что женщина! В класс вошла девушка, худощавая, с узлом волос на затылке, немного бледная, в черной юбке и простой белой блузке с длинными рукавами. Самыми заметными на ее лице были глаза — большие, серые, чуть выпуклые, они спокойно и внимательно оглядывали класс и, казалось, сразу все подмечали и вбирали в себя. Она велела ученикам открыть учебники Баранова на той странице, где нарисована карта России, вся густо испещренная маленькими значками — треугольниками, квадратиками, звездочками, кружочками. — Прошлый раз мы беседовали о полезных ископаемых, о металлах, — сказала учительница. — Среди металлов особенно ценятся благородные — такие, как золото, платина. Они не ржавеют и обладают еще многими ценными свойствами, поэтому и зовутся благородными. Кстати, заметьте, — понизив голос, продолжала учительница, — богатых важных господ тоже называют «благородными». И даже обращаются к ним: «ваше благородие» или «ваше высокоблагородие». А в чем их «благородство»? В том, что весь свой век бездельничают? Или в том, что заставляют работать на себя других людей?.. «Ловко!» — изумился Петр. Он оглянулся на других учеников. Все затаив дыхание, подавшись вперед, напряженно слушали молодую учительницу. Бабушкин сидел, восторженно приоткрыв рот. — Не егози, — легонько ткнув Петра кулаком в бок, прошептал он. — А еще не хотел в школу… Простофиля! Петр снова повернулся к доске. «Ишь ты! Видать, не робкого десятка, — с уважением подумал он об учительнице. — И толковая какая! Совсем еще молодая, а так и режет правду-матку. Под самый корень подсекает. Да за такую „географию“ — момент — и в тюрьме очутишься!» Надежда Константиновна подошла к двери в коридор и плотно прикрыла ее. — В недрах земли таятся и драгоценные камни, — негромко продолжала она. — Рабочие добывают их, гранят, шлифуют. Недавно жена заводчика Савушкина явилась на бал с крупным, замечательно красивым бриллиантом на шее. Он стоит четырнадцать тысяч рублей. Столько, сколько большой каменный дом! Почему же она может тратить такие бешеные деньги на украшение? Потому что Савушкин — владелец двух заводов. Рабочие трудятся на этих заводах день-деньской и еле зарабатывают на хлеб, а вся прибыль идет в кошелек капиталисту. Слезами и потом рабочих сверкает бриллиант на шее жены заводчика… — Верно! — возбужденным шепотом подтвердил длинный, сухой, как вобла, парень, сидящий впереди. Парты в классе были маленькие, и он возвышался над своими книжками и тетрадками, как каланча, а ноги его вылезали далеко в проход. Было даже непонятно, как этот парень втискивает свое тело за парту и как потом встает. Надежда Константиновна улыбнулась. Она вдруг вспомнила, как однажды на уроке этот токарь долго сидел, глубоко задумавшись, а потом положил перо и, словно размышляя вслух, проговорил: «Вот ведь какая штуковина! Неужто я весь — из клеточек?» Вспомнила также Крупская, как после одного урока, который ему особенно понравился, токарь громко, на весь класс, пожелал ей «хорошего жениха». Вдруг дверь в класс открылась. На пороге стоял школьный инспектор — пожилой, сутулый, с отвислыми щеками. Тот самый, которого Крупская видела утром на империале конки. — Прошу извинить! По долгу службы я обязан произвести ревизию, — сухо обратился он к Надежде Константиновне. — Извольте! Инспектор неторопливо насадил пенсне на переносицу, придирчиво оглядел класс. Старинные, потемневшие от времени иконы в углу, недавно подновленный — в полный рост — портрет царя в тяжелой золоченой раме — все выглядело чинно, благообразно. На самом видном месте висела большая икона Георгия Победоносца. На белом, как рафинад, жеребце, у которого из раздутых ноздрей, словно из паровозной трубы, — валил черный дым, сидел воинственный святой. Длинным копьем он поразил извивающегося змея-дракона. Ловко ударил святой: проткнул дракона насквозь, и видно, как острие копья вышло наружу. Инспектор подошел к ближайшей парте. Взглянул на учебник. Казенное, официальное пособие, на титуле напечатано: «Допущен Комитетом народных школ». Заглянул в тетрадь к ученику — высоченному, тощему токарю. — Тэк-с, тэк-с, — вдруг сердито произнес инспектор. Дряблые щеки его затряслись, пенсне соскочило с переносицы и повисло, раскачиваясь, на тоненькой золотой цепочке. — Нехорошо-с, очень нехорошо! Ученики замерли, учительница слегка побледнела. «Эх, дурья башка! — зло подумал Бабушкин о токаре. — Неужто „догадался“ записать в тетрадь рассказ учительши?» — Вынужден сделать вам, госпожа Крупская, серьезное замечание, — строго промолвил инспектор. — Вы изучаете отнюдь не то, что положено… Теперь уже все ученики со злостью смотрели на тощего токаря. «Вот беда! Пропала учительша!» — тревожно думали они. — Объяснитесь, — сухо сказала чиновнику Надежда Константиновна с таким видом, будто не понимала, чем он недоволен. Левой рукой она то и дело поправляла тяжелый узел волос на голове, хотя прическа и так была в полном порядке. — Нехорошо-с, очень нехорошо, — сердито повторил инспектор. — Вы, госпожа Крупская, изучаете полезные ископаемые, а по программе надлежит уже перейти к губерниям черноземной полосы. Благоволите впредь не своевольничать… Радостный гул пронесся по классу. — Слушаюсь, — покусывая губы, чтобы скрыть улыбку, почтительно ответила учительница. Ее большие серые глаза, казалось, раскрылись еще шире и мягко светились. Бабушкину вдруг стало очень весело. — Дозвольте доложить, господин инспектор? — сказал он, вставая из-за парты, вытягивая руки по швам и озорно поблескивая своими голубыми глазами. — Не извольте беспокоиться! Мы программу выполним. А главное — слова учительши нам прямо в душу западают. Мы эту науку — географию то есть — накрепко затвердим. Потому чуем: мастеровому человеку она ой как пригодится!.. — Хорошо, хорошо, — поморщился инспектор и в раздражении сделал несколько шагов по классу. — Скажи-ка, братец, — вдруг ласково обратился он к одному из учеников — пожилому рабочему со впалыми щеками, покрытыми густой щетиной. Тот встал. Очевидно, инспектор понял, что одной лишь строгостью ничего не добьешься, и решил подладиться к рабочим. — У вас кроме уроков, кажется, вечером еще имеют место лекции по географии? — спросил он и постарался даже улыбнуться. — В прошедший четверг оная была? — Так точно! — отрапортовал ученик. — А скажи, братец, — продолжал инспектор, но вдруг, втянув носом воздух, поморщился. — Что это? Запах… В классе заулыбались. Ученик, с которым беседовал чиновник, много лет работал на табачной фабрике и весь пропитался смесью крепких табачных ароматов. — Табак, господин инспектор, — виновато доложил он. — Видать, когда помру, из гроба и то табачищем будет разить. А лекция была. И с волшебным фонарем! Очень замечательная лекция! Про Швецию. Как там корабли ладят, да климат какой, да про ихний главный город Стокгольм… Табачник незаметно подмигнул товарищам. «Не волнуйтесь, мол. Не маленький. Надежда Константиновна рассказывала, как голодают безработные в Швеции, как гибнут на промыслах рыбаки, но я-то об этом ни-ни». — А вот поясни мне, любезный, — перебил инспектор. — Я тоже хотел эту лекцию посетить. Из чистой любознательности. Пришел, а дверь в школу закрыта… — Чиновник развел руками. — Так и повернул ни с чем… — Что вы, господин инспектор! — воскликнул табачник. — Дверь была настежь! Только не парадный, а черный ход. На парадном прихожую мыли. Вот, чтобы, значится, грязи не натаскать… А нам и черный — ништо… Крупская в течение всего этого разговора молча стояла у доски. «Хорошо, что мы догадались парадное запереть, — обрадовалась она. — А насчет мытья полов — хитро он придумал. Молодец!» Инспектор раздраженно махнул рукой и, прощаясь, сухо кивнул головой учительнице. Крупская тоже слегка наклонила голову. Ученики встали. Бабушкин вскочил и, словно нечаянно, так оглушительно громыхнул крышкой парты, что инспектор вздрогнул и обернулся, будто сзади раздался выстрел. Его дряблые щеки тряслись, шея побагровела, рот был широко раскрыт. Казалось, он сейчас гневно закричит, затопает ногами. Но, бросив грозный взгляд на Бабушкина, он ничего не сказал, лишь пожевал толстыми губами. Когда дверь за инспектором захлопнулась и в коридоре замер звук его шагов, Надежда Константиновна постучала мелом по доске, успокаивая возбужденных учеников. Она выждала, пока в классе установилась тишина, и с улыбкой сказала: — Ну что ж, продолжим урок географии… «Берегись, прохвост!» В воскресной школе появился новый ученик: старший мастер фабрики Максвеля — Шульц. Низенький, худенький, с торчащими длинными рыжими усами, он напоминал таракана. Маленькие красноватые глазки Шульца под редкими, словно выщипанными ресницами все время беспокойно бегали. Рабочие с фабрики Максвеля рассказывали, что Шульц совсем замучил их штрафами. Щупленький немец сразу не понравился Бабушкину: «Что ему здесь надо? Неужто пришел учить арифметику?» Однажды на уроке русского языка Лидия Михайловна предложила ученикам написать сочинение. — Расскажите подробно о своей жизни. Пишите только правду, — сказала она. Ивану Бабушкину и его товарищам — токарям, ткачам, печатникам — нравилась эта учительница. Одевалась она скромно, говорила толково и понятно. А самое главное — в ней, как и в двух других молодых учительницах — Надежде Константиновне Крупской и Зинаиде Павловне Невзоровой — рабочие чувствовали своих, близких людей, друзей. Бабушкин, придя домой, полночи просидел над тетрадкой. Разбрызгивая чернила, он взволнованно описывал, как бесконечными штрафами по всякому поводу грабят рабочих на Семянниковском заводе, как заставляют стоять у станка по четырнадцать, шестнадцать и восемнадцать часов в сутки, обсчитывают при расчетах, принуждают покупать все продукты только в заводской лавке, а там дерут втридорога и торгуют гнильем… На следующем занятии Лидия Михайловна собрала сочинения. Пока ученики, склонившись над партами, делали грамматические упражнения, Лидия Михайловна бегло просмотрела несколько сочинений и одобрительно кивнула головой. Рабочие писали о своей тяжелой жизни, о беспросветном труде, о притеснениях. Лидия Михайловна раскрыла следующую тетрадь и вдруг удивленно подняла брови. — Послушайте, что пишет один из вас. Ученики оторвали глаза от тетрадок. — «Наши фабричные живут хорошо, — читала Лидия Михайловна. — Начальство заботится о рабочих, предоставляет им кредит в фабричной лавке…» Ученики возмущенно переглянулись. — Какой холуй это писал? — воскликнул Бабушкин. — Это сочинение Шульца, — ответила Лидия Михайловна. — Нате, Шульц, ваше творение. Я просила писать правду, а вы… Шульц боком подошел к столу, взял тетрадку и, не глядя на учительницу, быстро вернулся на место. — Хозяйский подлипала! — Продажная шкура! — шептали ученики. После звонка Лидия Михайловна сложила все сочинения стопочкой, аккуратно связала тесемкой и, уходя из школы, взяла с собой. «Домой повезла. Проверять», — подумал Бабушкин. Но он не угадал. Лидия Михайловна понесла сочинения не домой. Проехав на конке в другой конец города, она быстро зашагала по узенькому, короткому Казачьему переулку. Украдкой оглянувшись по сторонам — не следит ли кто? — поднялась по лестнице и дала два коротких, отрывистых звонка. Дверь тотчас отворилась. — Мне к адвокату Ульянову… Насчет иска по векселю, — громко сказала Лидия Михайловна. Хотя на лестнице, кажется, никого нет, но осторожность не мешает. Если где-нибудь торчит всеслышащее ухо шпика, — пусть знает, зачем она пришла. — Пожалуйста! Лидию Михайловну провели в маленькую невзрачную комнату. У стола сидел сам адвокат — невысокий, молодой, с рыжеватой бородкой. Он встал, приветливо шагнул навстречу учительнице и спросил: — Принесли? — Принесла, Владимир Ильич, принесла, — ответила учительница. — Вот! — И она положила на стул стопку тетрадей. — Очень хорошо, великолепно! — радостно потирая руки, быстро сказал Ильич. — Вы и не представляете, Лидия Михайловна, сколько ценнейшего материала для новой статьи дадут мне эти сочинения рабочих. Благодарю вас, от души благодарю… …Постепенно Бабушкин подружился с учительницами. Он видел, Надежда Константиновна на уроках пристально присматривается к нему. Однажды она даже пригласила его и еще нескольких наиболее смышленых, решительных учеников к себе домой. — Давайте сами поставим спектакль, — предложила учительница. В воскресенье, в полдень, рабочие пришли к Надежде Константиновне. — Будем ставить пьесу Фонвизина «Недоросль», — объявила она и раздала им переписанные от руки роли Стародума, Милона, Правдина. Однако изучали роли всего минут двадцать, а потом Надежда Константиновна и Лидия Михайловна пригласили гостей за стол. За чаем завязалась беседа о заводских порядках, о притеснениях, о том, как живут и борются за свои права рабочие в Англии, Германии. С тех пор не раз и не два побывал Бабушкин с друзьями на квартире учительницы. И каждый раз сперва очень быстро читали роли, а потом долго беседовали. Как-то Иван Бабушкин, уходя от Крупской и выслушав ее приглашение прийти снова в следующее воскресенье, смущенно, но решительно сказал: — Вот что, Надежда Константиновна… Мы с приятелями решили… Приходить мы, конечно, будем. С превеликой радостью. Но эти чаи да закуски вы кончайте. А то мы вас вконец разорим. Он оглядел скромную комнатку учительницы: ситцевые занавески на окнах, простая железная кровать, этажерка с книгами, облупленный низенький шкаф… — И «Недоросля» будем изучать в другое время. Не за этим мы к вам ходим… Шульц откуда-то пронюхал, что Бабушкин бывает дома у учительниц. — Что ви там делайт? — однажды на перемене спросил он Бабушкина. — Спектакли играем. — О, вундербар! Я хочу говорить — прекрасно! — воскликнул щупленький немец, задрав кверху свои тараканьи усы. — Театр — мой давний страсть. Сцена, кулисы, грим, лампы, публикум — о, это есть прекрасно! Возможно и мне с вами выступать? — Для тебя Фонвизин роли не написал, — грубо ответил Бабушкин, желая поскорее отвязаться от Шульца. — Вот когда будет пьеса со шпиками, — приходи! И он быстро ушел от оторопевшего немца, который так и не понял: шутка это или оскорбление. На следующем уроке Бабушкин нарочно пересел на другую парту, как раз позади Шульца. Он видел: как только Надежда Константиновна говорила какое-нибудь вольное слово, Шульц сразу записывал в маленький блокнотик, лежащий под тетрадкой. «Это неспроста», — подумал Бабушкин. После уроков он выждал, пока Шульц оделся, и незаметно двинулся за ним. Они пошли по Шлиссельбургскому тракту, потом свернули направо в темную улицу. «Неужто он в полицейский участок наладился?» — волнуясь, подумал Бабушкин. Он неслышно, по-кошачьи, крался за немцем, стараясь держаться как можно плотнее к заборам и стенам домов. Шульц приблизился к полицейскому участку, но, не останавливаясь, быстро прошел мимо. У Бабушкина отлегло от сердца. «Чуть не возвел напраслину на человека», — облегченно подумал он, однако все же пошел дальше за Шульцем. Тот завернул в переулок, но не направился к своему дому, а почему-то вскоре опять свернул. «Куда это он?» — встревожился Бабушкин. Шульц, то и дело осторожно оглядываясь, сделал круг и вдруг неожиданно для Бабушкина вновь оказался возле полицейского участка. Воровато оглянувшись, он торопливо шмыгнул в подъезд. «Вот подлюга!» — возмутился Бабушкин. Назавтра утром на заводе он, сбиваясь от волнения, рассказал о Шульце своему приятелю — Илье Костину. Илья с Иваном были одногодки. Оба работали слесарями, учились в вечерней школе, любили потанцевать и приодеться. Илья был выше Ивана, худощавее его. Веселый, деловой, он очень нравился Бабушкину. Особенно крепко сдружились они после одного печального события. Их знакомый токарь, славный человек, но страшный пьяница, умер, «сгорел» от водки. Удрученные, Иван и Илья ушли на заводской пустырь и торжественно поклялись друг другу: хмельного в рот не брать ни капли, никогда. — Накинуть Шульцу мешок на голову и отволтузить втемную! — решительно предложил Бабушкин. — Проучить холуя! — Нет, — перебил Илья. — Тут надо действовать тоньше… На следующее занятие Бабушкин и Костин нарочно опоздали. Ученики уже рассаживались за парты, когда два друга вошли в тускло освещенную раздевалку. Илья заговорил со старушкой, которая, сидя у дверей, вязала на спицах. А Бабушкин, окинув быстрым взглядом висящую на крючках одежду, тотчас нашел знакомое пальто Шульца. Оно было из добротного синего сукна с меховым воротником-шалью. Тут же лежала и шапочка аккуратного немца — круглая, бархатная, отороченная выдрой. Оглянувшись по сторонам, Бабушкин украдкой сунул в карман шульцевского пальто сложенный вчетверо листок и быстро ушел. Поздно вечером, возвращаясь из школы, Шульц нащупал его в кармане. Развернул бумагу, и руки его затряслись. На плотном листе был нарисован череп с зияющими черными глазницами и скрещенные кости. А внизу большими печатными буквами написано: «Берегись, прохвост!» Больше Шульц не показывался в воскресной школе. В классе сразу как будто легче стало дышать. Ученики ходили веселые, особенно радовался Бабушкин. На уроке русского языка Лидия Михайловна вызвала его к доске. — Что-то вы сегодня сияете, как именинник? — сказала учительница. — Какие-нибудь хорошие новости? — Очень! — Бабушкин указал рукой на пустовавшее место Шульца. Ученики засмеялись. — Ну-ну, успокойтесь, — сказала Лидия Михайловна. — А вы, — обратилась она к стоящему у доски Бабушкину, — напишите какое-нибудь предложение и сделайте грамматический разбор. Бабушкин задумался. Потом улыбнулся и, быстро-быстро постукивая мелом, написал: «У нас на заводе скоро будет стачка!» — Сотрите! — побледнев, приказала учительница. — Сейчас же сотрите! После урока она подозвала Бабушкина: — Останьтесь! Я вам дам дополнительное задание. Когда ученики разошлись, Лидия Михайловна укоризненно сказала ему: — Вас надо еще учить и учить конспирации. Стыдно! Думаете, если Шульца нет, так можно такие вещи писать на доске? А может быть, в классе другой «Шульц» сидит? Бабушкин смутился. Действительно, глупо, по-мальчишески поступил. — Больше такого не повторится. Обещаю, — сказал он учительнице. И, улыбнувшись одними глазами, добавил: — А если и впрямь другой «Шульц» объявится, мы и его из школы взашей… Научены теперь, как с такими субчиками обращаться… Прогульная записка Рабочие Семянниковского завода хмуро шутили: — У нашего хозяина дней больше, чем в календаре! И действительно, каждый слесарь, токарь, клепальщик за месяц отрабатывал не двадцать шесть дней, как положено, а тридцать пять — сорок. Чуть не каждый вечер на фонаре у входа в цех мастер вешал объявление. «Сегодня экстра [9] — работать ночь» или: «Сегодня экстра — работать полночи». И рабочие волей-неволей должны были оставаться после четырнадцатичасового рабочего дня и трудиться сверхурочно. Мастер не выдавал им табельные номера, а без номера с завода не выпускали. 9 Экстренная работа. От такого каторжного труда рабочие совсем изнурялись и ходили с опухшими от вечного недосыпания глазами. Не было ни одной свободной минутки. До поздней ночи — у станка, потом поешь — и сразу спать. А в пять утра — снова на завод. Даже в баню некогда сходить. Иван Бабушкин однажды зашел в парилку, залез на полок и вдруг увидел: в духоте, в клубах пара неподвижно лежит знакомый токарь. «Обморок?» — встревожился Бабушкин. Он потряс рабочего за плечи и тут только понял, что тот не в обмороке, а просто спит. Еще бы! Двадцать часов он проработал у станка, а потом, измученный, пошел в баню, разомлел и уснул. Не разбуди его Бабушкин, чего доброго, задохнулся бы в пару. А о том, чтобы вечером сходить в театр или почитать книгу, рабочие и не мечтали. Но Бабушкин не унывал. Приходя с завода, он торопливо ел, наглухо задергивал плотную занавеску на окне и брал с полочки книгу Некрасова, Чернышевского или Золя. Почитает час-полтора, — ресницы сами слипаются. Одолевала дремота. Однако Иван уже давно придумал, как бороться с ней. Начиная чтение, он клал на стол разрезанную пополам луковицу, и, когда читать становилось совсем невмоготу, когда сон клонил голову, Бабушкин брал луковицу и нюхал ее. Сонливость сразу пропадала. Правда, ненадолго. Минут через пятнадцать дремота снова тяжело, как медведь, наваливалась на усталого слесаря, ломала, давила его, валила грудью на стол, но он опять нюхал луковицу — и сон исчезал. Было в этом средстве, которое посоветовал его друг Илья Костин, одно неудобство: глаза начинали слезиться. А у Бабушкина и без того с детства были красноватые, припухлые веки. Но все же луковица помогала. В школе задавали все больше уроков. Да и чтение затягивало Ивана. Чем больше он читал, тем яснее видел, как мало он знает. Вот в книге встретилось слово «апробация». А что это значит? Неизвестно. Иван, как советовала молодая учительница Крупская, выписывал незнакомое слово на длинную полоску бумаги. А вот еще мудреное слово — «экспроприация». Что это за зверь? Бабушкин выписывал «экспроприацию» рядышком с «апробацией». Завтра на перемене в школе он спросит о них Надежду Константиновну. Но дело не только в словах. Встречая на улице гимназистов в форменных шинелях с сумками, закинутыми на спину, Иван от души завидовал им. Сам он окончил только два класса церковноприходской школы — умел читать, писать, считать да с грехом пополам знал молитвы. А о таких интересных науках, как химия или физика, он в детстве и слыхом не слыхал. Теперь, когда Ивану был уже двадцать один год, приходилось наверстывать: учить дроби и пропорции, реки и горы Италии, походы Юлия Цезаря и Александра Македонского. Где же взять время на все это? И Бабушкин решил: «Ничего! Не барин! Поменьше дрыхни!» Но сколько — поменьше? Вставать он должен был в половине пятого, самое крайнее — в пять утра, чтобы поспеть на завод к гудку. «Буду спать с одиннадцати до пяти, — постановил Бабушкин. — Вполне хватит!» Но с завода он частенько возвращался в девять-десять часов вечера; поест — пора спать. Когда же читать? А Иван дал себе клятву: хоть понемногу, но читать каждый день обязательно. «Ничего, — подумал тогда Бабушкин. — Не барин! С двенадцати до пяти тоже можно бока отлежать!» Однако и в двенадцать он не всегда мог лечь в постель. Книг прибавлялось, и все они были нужные, интересные. Тогда Иван решил: «Ничего! Не барин! Могу ложиться и в половине первого! А в воскресенье отосплюсь за всю неделю…» Квартирная хозяйка, у которой Бабушкин снимал комнату, видя, как он шатается на ходу, возвращаясь с завода, и идет, почти закрыв глаза, покачивала головой и сочувственно говорила: — Зачитался совсем! Смотри, у тисков не засни. Вытурят с завода! — У нас не заснешь! — отшучивался Иван. — Такая гонка — пот смахнуть некогда! Приятель Бабушкина — Петр Граев — не выдержал этого страшного напряжения и решил бросить школу. — Ты что, сдурел? — накинулся на него Иван. — На всю жизнь желаешь остаться «числительным человеком»? — Как? — не понял Петр. — Числительным человеком, — повторил Бабушкин. — Ну, который числится-то человеком, а на самом деле, по темноте своей, недалеко от скота ушел. Усовестил Петра, и тот остался в школе. Но и сам Бабушкин чувствовал: долго так не вытянет. В глазах то и дело плавали оранжевые круги. Голова гудела. А бесконечные «экстры» совсем выбивали из колеи. Тут уж не почитаешь! — Как скоты живем! — однажды пожаловался Бабушкин своей учительнице, Надежде Константиновне. — Здоровье губим, себя не щадим… — Зато хозяину прибыль, — усмехнулась учительница. — Но что делать? — спросил Бабушкин. — Отстаивать свои права, — сказала Крупская, — бороться! Эти принудительные сверхурочные даже по жестоким царским законам запрещены. Бабушкин после уроков долго беседовал с учительницей. А через несколько дней, увидев в цехе на фонаре объявление: «Сегодня экстра, работать ночь», он после окончания смены положил напильник, подошел к мастеру и потребовал свой табельный номер. — Ослеп? — заорал мастер, тыча волосатой рукой в фонарь. — Не видишь — «экстра»! Мастер был высокий, грузный. Лицо его — плоское, рыхлое и белое, как тесто, — казалось бы добродушным, если б не узенькие прорези заплывших жиром, злобно сверкающих глаз. — У меня дома дела, — спокойно ответил Иван. — Давайте номерок! Мастер побагровел. Слесари настороженно следили за этой сценой. Мастер был известный всему заводу «ругатель», а разозлившись, даже пускал в ход кулаки, тяжелые, как свинчатки. Особенно доставалось от него ученикам. Славился он своим умением пить не пьянея и ослиным упрямством. Неужели мастер отпустит Бабушкина домой? Многие слесари тоже хотели бы покинуть цех, но не осмеливались. — Отдохнуть, чай, желаешь? Как барин, на диванчике полежать? — ехидно спросил Бабушкина мастер. — Ага! На диванчике, — невозмутимо ответил молодой слесарь. — Ну что ж, отдохни, голубок, — вдруг ласковым голосом пропел мастер. — А коли шибко уморился, могешь и завтра на завод не приходить, и послезавтра… Отдыхай вволю, милай! Мастер склонился над своей испачканной смазочными маслами покоробленной конторкой, что-то быстро написал на листке бумаги и швырнул его Бабушкину. — «Прогульная записка»! — ахнул кто-то из рабочих, окружавших Бабушкина и мастера. — Как же ты теперь, Ваня? Бабушкин спокойно взял в руки бумагу. Действительно, это была «прогульная записка». Мастер запрещал Бабушкину две недели приходить на завод. Так часто «учили» неуступчивых рабочих. Сиди две недели дома, делай что хочешь и живи на что хочешь. Зарплату за это время заводчик, конечно, не платил. Получить такую «прогульную записку» считалось большим несчастьем. Ведь дома у рабочего семья. Две недели всем придется голодать. Но Бабушкин, казалось, вовсе не расстроился. Он попрощался с товарищами и ушел с завода. Назавтра утром он почистил сапоги, надел крахмальную сорочку, выходной костюм, шляпу и вышел на улицу. Его теперь можно было принять за конторского служащего или приказчика. Только что прошел дождь. Воздух за Невской заставой, обычно тяжелый, наполненный гарью, сейчас был свеж. Железные крыши блестели, словно смазанные маслом. Вымытые ливнем стекла окон, как сотни зеркал, пускали солнечные «зайчики». Бабушкин сел на конку и поехал к фабричному инспектору. Кабинет фабричного инспектора был маленький, вдоль всех стен до потолка высились одинаковые полки с одинаковыми серо-зелеными папками — «делами». Сам инспектор тоже был маленький, сухощавый, вертлявый. И лицо у него — мелкое, неприметное. Когда Бабушкин вошел в кабинет, инспектор встретил его стоя. «Кто бы это? — подумал инспектор. — Руки большие, рабочие, а костюм и шляпа, как у интеллигента». — Чем могу служить? — любезно спросил инспектор, делая шаг навстречу странному посетителю. Взгляд у инспектора был мягкий, приветливый. Бабушкин кратко сообщил, кто он. «Ишь ты! Оказывается, простой слесарь, а тоже шляпу напялил. В образованные метит!» — сердито подумал инспектор. Глаза у него сразу стали сухими, колючими. — На Семянниковском заводе дирекция творит безобразия, — спокойно продолжал Бабушкин. — Заставляет металлистов работать сверхурочно. Меня однажды мастер принудил шестьдесят часов не выходить из цеха… — Тэк-с, тэк-с, — недовольно поморщился инспектор. Он сел в кресло, но Бабушкина не пригласил сесть. — Ну, и что тебе нужно? — грубо спросил он. Глаза у Бабушкина потемнели, во рту пересохло. Но он сдержался. — Вы, господин инспектор, не «тыкайте», — тихо сказал он. — Мы с вами в одном кабаке не пили. Вы обязаны защищать права рабочих? Так?! Вот и защищайте! По закону никто не может принуждать меня работать сверхурочно… — Что-то не помню такого закона! — сердито возразил инспектор. Он встал, в раздражении подошел к окну и повернулся спиной к Бабушкину. Трудную задачу задал ему слесарь. Официально инспектор должен заботиться о рабочих, об охране труда, о том, чтобы фабриканты не нарушали законов. Но как он мог защищать права рабочих, если сам получал взятки от заводчиков и зависел от них? Вот и сейчас инспектор, конечно, хитрил. Закон, запрещающий принудительные сверхурочные работы, он прекрасно знал. Знал также, что на Семянниковском заводе, как и на других, постоянно нарушают этот закон. Но… Не выступать же ему против хозяев?! — Ежели вам изменяет память, — дозвольте напомнить, — спокойно сказал Бабушкин. Он вытащил из кармана бумажку и внятно, отчеканивая слова, прочитал полный текст закона. Эту бумажку дала ему Крупская. Учительница специально сходила в библиотеку, разыскала нужный закон и переписала его для своего ученика. — Согласно пункта третьего, — сказал Бабушкин, — прошу вас, господин инспектор, немедленно вмешаться в эту историю. Прикажите мастеру отменить «прогульную записку». И пусть больше никого не заставляет работать сверхурочно! Иначе я пожалуюсь министру! Инспектор забарабанил пальцами по стеклу. Выступать против владельца Семянниковского завода ему, конечно, не хотелось. Однако этот слесарь, очевидно, из «новых», «активных». Такому палец в рот не клади: чего доброго, поднимет шум на весь город! — Хорошо, — сдерживая злобу, сказал инспектор. — Больно вы все умны стали. Послезавтра приходите на завод. Я поговорю с мастером.. Когда Бабушкин вернулся в свой цех, огромный, дебелый мастер встретил его злым взглядом маленьких, глубоко посаженных, нацеленных, как пистолеты, глаз. Но обычно он через каждые два слова пересыпал свою речь ругательствами, а теперь не сквернословил. — Становись к тискам, — хмуро сказал он Бабушкину и, взяв у него «прогульную записку», порвал ее на мелкие клочки. Рабочие перешептывались. Такого еще никогда не было. Подумать только — мастер отступил! Ай да Бабушкин! Смелый парень! Утихомирил держиморду! В этот вечер мастер не назначил «экстры». А когда на следующий день на фонаре снова появился плакат: «Сегодня экстра — работать ночь», Бабушкин, ни слова не говоря, подошел к табельной доске и снял свой жестяной номерок. Работающие неподалеку слесари настороженно переводили взгляд с Ивана на мастера. «Чем же это кончится?» — думали они. Илья Костин не стал выжидать. Подмигнув Бабушкину, он нарочно с громким стуком кинул напильник на верстак и потянулся, расправив плечи. Потом неторопливо подошел к табельной доске и снял номерок. Мастер глядел на него в упор своими злобными заплывшими глазами. Илья стойко выдержал его взгляд. Вслед за ним еще три слесаря взяли номерки. Впятером, под сочувственный шепот рабочих, они покинули цех. А еще через несколько дней Бабушкин одержал окончательную победу над мастером. Произошло это вот как: однажды Бабушкин показал рабочим плотный листок бумаги, на котором сверху четким, красивым почерком было написано: «Заявление». Слесарь просил дирекцию выплатить ему деньги за те два дня, которые он прогулял по вине мастера. — Ох, допрыгаешься, буйна голова! — хмуро сказал чахоточный старик слесарь. — И так ты им уже в печенки влез! Помяни мое слово, вышибут тебя с завода! Как пить дать, вышибут! — Брось ты, Ваня, с этим гадом связываться! — посоветовал Бабушкину и Илья Костин. — Проучил пса — и ладно! Охота еще из-за грошей баталию заводить?! — Не в деньгах корень, — горячо возразил Бабушкин. — Тут дело в принципе. Пусть начальству не повадно будет измываться над мастеровым. Пусть все видят: и мы не лыком шиты, можем отстоять свою правду. Бабушкин снова поехал к инспектору, заставил его написать на заявлении, что вынужденный прогул подлежит оплате, и передал бумагу в дирекцию завода. — Все одно не заплатят! — говорили слесари. — Виданное ли дело: рабочий хозяина прижимает! В день получки несколько слесарей вместе с Бабушкиным направились к кассе. — Ох, и шуганет тебя кассир! — тихонько посмеивались над Иваном товарищи по цеху. Но, ко всеобщему удивлению, Бабушкину выдали полностью весь заработок, в том числе и за два дня, которые он прогулял из-за мастера. Очевидно, дирекция побоялась вызвать недовольство на заводе: и так уже рабочие волновались. А мастеру хозяин дал нагоняй. — Отчаянный ты парень! — восторженно сказал Бабушкину чахоточный старик слесарь. — Ну, пущай теперь мастер только зацепит меня! Я ему, ироду, покажу! — И старик помахал над головой большим костистым кулаком. «Николай Петрович» На Семянниковском заводе работал пожилой токарь Фунтиков. Его называли «патриархом» за окладистую русую широкую бороду и низкий, густой бас. Фунтиков был высокий, широкий в кости. В молодости он, наверно, был здоровяком, но теперь уже много лет глухо кашлял. Зимой и летом он ходил в одном и том же легком, давно уже потерявшем цвет, «подбитом ветром» пальто. Бабушкин чувствовал, что Фунтиков исподволь присматривается к нему. Но зачем?.. Однажды он увидел, как «патриарх» о чем-то беседует с Ильей Костиным. — Что за секреты? — спросил у Ильи Бабушкин. Обидно, что его друг что-то скрывает от него. — Подрастешь — узнаешь, — отшутился тот. В субботу в цехе Фунтиков подошел к Ивану и спросил: — В воскресенье ваша «партия» работает? — Нет, гуляем, — ответил Бабушкин, не понимая, что от него нужно «патриарху». — На танцульку, наверно, пойдешь? — насмешливо прогудел Фунтиков. — Может быть, — вызывающе отрезал Бабушкин. — На-ко вот, почитай лучше, — сказал Фунтиков, украдкой передавая молодому слесарю сложенный вчетверо листок. — Авось поумнеешь! Бабушкин сунул бумажку в карман. Но ему не терпелось быстрее узнать, что в ней написано. Он положил рашпиль, которым опиливал паровозную деталь, и пошел в «ретирад»: так на заводе называли уборную. Бабушкин читал, и холодные капельки пота выступали у него на лбу: Это была подпольная листовка. Неизвестный автор резко и зло высмеивал попов, царских чиновников и самого царя. Столько гнева и возмущения было в листовке, что казалось, она, как динамитный патрон, вот-вот взорвется. Слова ее сразу запали в сердце Ивана. Но он понимал: найдут у тебя такую бумагу — каюк! В понедельник Бабушкин подстерег Фунтикова на заводском дворе, возле кучи металлического лома. — Дайте еще что-нибудь… Такое же… — робко попросил он, возвращая листовку. — А зачем? — испытующе усмехнулся «патриарх». — Хочу правду знать, — неуверенно ответил Иван. — А узнаешь правду, что будешь делать? Бабушкин растерялся. Об этом он еще не думал. Фунтиков закашлялся, насмешливо нахлобучил Ивану шапку на самые уши и ушел. «Эх, видно, не верит он мне!» — с горечью подумал Бабушкин. Он хотел было рассказать обо всем Илье, но передумал: а может, нельзя это говорить даже такому близкому другу? Через несколько дней Фунтиков пригласил Ивана в воскресенье зайти к нему домой. Бабушкину жаль было пропускать занятие в вечерней школе, но еще больше хотелось побывать у «патриарха». Интересно, зачем тот зовет его? Иван надел свою выходную черную «тройку», белую рубашку со стоячим накрахмаленным воротничком, начистил до блеска сапоги. После Фунтикова он хотел еще зайти в сад, на танцы. У «патриарха» собралась небольшая группа рабочих. Фунтиков сам открыл дверь молодому слесарю, провел его в полутемную комнату, где, кроме стола, табуреток, шкафа, почти ничего не было, долго и молча оглядывал его новый костюм. — Ишь вырядился! — насмешливо прогудел «патриарх». — Или свататься собрался? Рабочие засмеялись. Иван обиделся. — А что — мастеровой обязан ходить в рвани? Засаленный и грязный? — вспыхнув, воскликнул он. «Патриарх» сразу стал серьезным: — Грязь, конечно, не обязательна. Однако и щегольство сознательному рабочему не к лицу. Есть дела маленько поважнее, чем надраивать штиблеты… Вскоре пришел еще один токарь, которого Бабушкин часто встречал на заводе, а за ним вошел Илья Костин. Здороваясь, он смешно подмигнул удивленному Ивану, но ничего не сказал. Началась беседа. Говорили о порядках на заводе, потом Фунтиков достал из-за иконы подпольный листок и прочитал его. Бабушкин с жаром слушал. На следующее занятие Иван пришел уже не такой расфранченный, но нарочно в том же выходном костюме. «Патриарх» покосился на него, но промолчал. Вскоре случилась беда: Фунтикова арестовали. Однако кружок не распался. Им стал руководить рабочий Петр Морозов. Собирались поздно вечером, после работы. Все приходили усталые, измученные. Кто-нибудь садился у керосиновой лампы и читал вслух. Остальные слушали. Но как бы ни была интересна книга, постепенно глаза у всех сами собой начинали слипаться. Почитав два-три часа, кружковцы частенько засыпали тут же, едва успев спрятать запрещенную книгу. Была уже полночь. А в пять утра надо было снова вставать, спешить на работу. Через несколько недель был арестован и Петр Морозов. «Неужто кружок развалится?» — тревожился Бабушкин. Но рабочие решили не отступать. Руководить кружком стал слесарь Василий Шелгунов. Он был всего лет на шесть старше Бабушкина, но Иван чувствовал себя рядом с ним мальчишкой. И, конечно, не потому, что Шелгунов был высокий, широкоплечий здоровяк, которому Бабушкин едва доставал до подбородка. Нет, Иван, как и другие рабочие, очень уважал Шелгунова за его прямоту, начитанность, за огромную выдержку и силу воли. У Шелгунова были больные глаза. Внешне ничего не заметно: глаза как глаза. Но по временам Шелгунова поражала острая, режущая боль. Все вокруг сразу мутнело, будто покрывалось туманом. Нестерпимая боль пронзала не только глаза, но и виски, словно каленым обручем стягивала лоб. Так продолжалось дня два-три. Шелгунов бродил полуслепой. Потом боль вдруг исчезала, зрение восстанавливалось. Другой бы давно пал духом, ныл, тосковал, бросил кружок. Но Шелгунов держался так стойко, что большинство товарищей даже не догадывалось о его тяжелом недуге. Бабушкин хотел походить на Шелгунова и, сравнивая себя с ним, замечал много общего. И в самом деле — и тот, и другой родом из крестьян. Оба работают с малолетства: Бабушкин — у купца, потом — в торпедных мастерских, Шелгунов — на чугунолитейном заводе, потом — в харчевне, в переплетной мастерской. Оба учились в вечерней школе, оба слесари. «И даже, как нарочно, у обоих больные глаза», — усмехаясь, думал Бабушкин. …Кружковцы все время мечтали найти опытного лектора. Слесарь Шелгунов, хотя и был начитан, все-таки не мог всего объяснить. — Хорошо бы кого из интеллигентов пригласить, — предложил Илья Костин. — Они народ башковитый. Пускай по науке объяснят что к чему, зачем и почему! — С интеллигентами одна морока, — возразил угрюмый, пожилой рабочий. — Я вот был месяц назад на собрании. Интеллигент какой-то выступал, сам по обличию вроде профессора. Хлипкий, борода клинышком, а на голове ермолка, чтобы, значит, лысину не застудить. Вынул он бумажки, стал читать. И так нудно читает, ну, прямо в сон вгоняет. Ни одного живого слова. Уткнулся в бумажку и гудит, гудит, ровно шмель… — Я тоже надысь слушал интеллигента, — усмехнулся рябой металлист. — У него от учености аж заскок. Так мудрено и быстро чешет — ну ничего не понять! И слова подряд все нерусские. Постой… как это? «Транс-пент-ден-тальный», «перман-тент-ный»… Язык сломаешь! Куда нам, с нашим понятием, разобраться! — Нет, друзья, — возразил Шелгунов. — Интеллигенты один другому не чета. В лепешку расшибусь, а найду хорошего лектора. Через несколько дней Шелгунов, встретив Бабушкина и Костина, отвел их в сторону и радостно шепнул: — Ну и лектора я раздобыл! Ума — палата! Вскоре уже все кружковцы знали: на следующее занятие придет новый руководитель. Горячий, увлекающийся Шелгунов, не скупясь на слова, так расхвалил нового лектора, что рабочие с нетерпением ждали его. — Собрание проведем у тебя. Ладно? — сказал Шелгунов Бабушкину. Иван кивнул. Он теперь лучше зарабатывал и снимал большую комнату, что было очень удобно для кружка. …Наступил долгожданный вечер. На дворе — грязь по щиколотку. Промозглый осенний ветер гудит в трубах, рябит лужи, на облезлом деревянном заборе громыхают заплаты из ржавых обрезков железа. Иван тщательно убирает комнату. Он торопится, хотя до начала занятий еще больше часа. Веник так и мелькает в его руках. Из комода Бабушкин достает чистую скатерть, кладет ее на стол, разглаживает, ставит чашки, закуску. Потом снимает с постели синее байковое одеяло. Берет молоток, гвозди, плотно прикрепляет одеяло к окну. Подходит к книжной полочке — за последний год он составил себе небольшую библиотечку — выравнивает, поправляет книги. Время тянется медленно. Бабушкин выскакивает в сени, доливает керосин в лампу. Больше, кажется, делать нечего. Он садится на табурет, берет книгу. Но не читается: с нетерпением ждет он «гостя». За полчаса до занятий все кружковцы уже были в сборе. — Подождем — увидим! — говорили рабочие. — Уж не увлекся ли Василий Андреевич? Не слишком ли перехвалил лектора? Бабушкин волновался, пожалуй, больше всех. Это было первое собрание на его квартире, и ему хотелось, чтобы все прошло как можно лучше. Точно в условленное время раздался звонок. Бабушкин и Шелгунов заспешили к двери. Вошел невысокий молодой человек лет двадцати трех, двадцати четырех, с рыжеватой бородкой, в потертом пальто и фуражке с помятым козырьком. — Здравствуйте, товарищ Бабушкин, — сказал он, пожимая руку молодому слесарю, и представился: — Николай Петрович! Говорил он слегка картавя. Лектор вытер ноги о половик, снял фуражку и частыми, быстрыми шажками прошёл в комнату. В углу он разделся, поздоровался со всеми и сразу шагнул к полочке с книгами. Пока он просматривал книги, шестеро рабочих — члены кружка — переглядывались. «Где же ума палата? — подумал Бабушкин. — Ведь совсем молодой! Всего года на три постарше меня». Очевидно, такие же мысли возникли и у остальных кружковцев. Слишком уж юным казался лектор. Правда, у него был огромный выпуклый лоб, а на голове уже поблескивала лысина, но все-таки рабочие, особенно пожилые, отнеслись к нему с недоверием. Между тем лектор быстро рассортировал книги на полочке, разбив их на две стопки. — Вот эти — Золя, Некрасов, Гоголь — хороши, — сказал он Бабушкину, — а эти… — указал он на вторую тощую стопку. — Вы читали? — Еще не успел, — смутился Бабушкин. — Вот и отлично, — обрадовался лектор, поблескивая своими живыми, с хитринкой, глазами. — «Хозяин и работник», «Сто один способ разбогатеть», «Как по звездам узнать свою судьбу»… Эти книги читать — мозги засорять! Выбросьте их — и дело с концом. И Николай Петрович, сняв тощую стопку книг с полочки, решительно отложил их на подоконник. Рабочие переглянулись. — Товарищи, — сказал Николай Петрович, поглаживая маленькую рыжеватую бородку. — Я прочитаю вам несколько лекций. Коротко изложу политическую экономию по Марксу. Ну конечно, и практические наши дела не обойду… — Началось… — шепнул Бабушкину рябой металлист. — Верно говорят: с интеллигентами — одна морока. Сразу Маркса тычет. А я этого Маркса целую ночь читал — ни шиша не понял!.. Бабушкин толкнул его в бок. Все затихли. Лекция началась. Говорил Николай Петрович необычно. Словно он и не лекцию читал. Никаких бумажек у него не было. Он то сидел за столом, то вставал и ходил по комнате. Говоря, он энергично «рубил» воздух правой рукой. Часто задавал вопросы рабочим, да обязательно такие, что возникал спор. Все наперебой высказывали свое мнение; Бабушкин волновался, думая, что это непорядок. А лектору словно даже нравились горячие высказывания рабочих, и он еще больше подзадоривал их. Его, казалось, вовсе не смущает, что лекция стала уже не лекцией, а чем-то вроде беседы. Говорил он очень просто, примеры приводил такие, словно сам работал на Семянниковском заводе и знал там всю подноготную. Рябой металлист сидел, широко раскрыв глаза. Оказывается, эта самая экономия Маркса — вовсе не такая уж мудреная. Если толково объяснить, — все понятно. А когда лектор заговорил о штрафах, стало совсем шумно. — Ведь это возмутительно, — сказал Николай Петрович. — За что только не штрафуют?! За «громкий разговор» — штраф! Не в те ворота вошел на завод — плати рубль. Даже за «невеселый вид» — и то штраф!.. — Точно! — подхватил Костин. — Или мастеру не угодил — напишет: «ленился». И опять выкладывай целковый!.. Со всех сторон слышались реплики, восклицания. — И у нас вот каблук на сторону посадишь — гони монету, — сказал низенький усатый рабочий-обувщик и с досадой махнул рукой. — Ну, если каблук на сторону посадил, — тогда штраф, по-моему, правильный, — усмехнулся лектор, и в глазах его заплескались, забегали веселые искорки. Рабочие засмеялись. Костин стал рассказывать длинную историю о том, как одному котельщику недавно отдавило ногу в цехе, но его перебил пожилой токарь, тоже желавший немедленно изложить какое-то происшествие. — К порядку, товарищи! — постучал ладонью по столу Шелгунов. — Ничего, ничего, — улыбнулся Николай Петрович. — Так еще лучше. Я ведь пришел не только учить, но и учиться. Мне все это очень интересно. Лектор обладал особым даром сразу привлекать к себе людей. Было в нем что-то такое, что раскрывало сердца, развязывало даже самые «тугие» языки, толкая людей высказать свое самое сокровенное. Чувствовалось, что Николай Петрович очень образованный, но сейчас, в кругу рабочих, он не старался блеснуть своими знаниями, как многие другие интеллигенты, держался просто, говорил очень понятно. …Поздно ночью кончилось занятие. Рабочие расходились взволнованные. — Вот это лектор! — перешептывались они, надевая пальто и порознь покидая квартиру. Сам Иван был взволнован больше других. Николай Петрович так просто и понятно разъяснил политику заводчиков, так четко показал, что надо делать рабочим, что у юноши руки чесались от желания тут же приступить к делу. Николай Петрович, сопровождаемый Шелгуновым, покинул квартиру последним. — Спасибо за приют, Иван Васильевич! — тепло сказал он на прощанье Бабушкину. Молодой слесарь крепко пожал ему руку. Была уже ночь, и завтра надо вставать до рассвета и спешить на завод. Но Иван не мог уснуть. Долго ворочался в постели, все стараясь представить себе, чем занимается Николай Петрович, где разыскал его Шелгунов. Вспоминал умный прищур его глаз, мягкий голос, энергичные жесты правой руки и лишь под утро заснул. С тех пор Бабушкин не пропускал ни одного занятия в кружке Николая Петровича. Однажды Иван пришел к Шелгунову на занятие необычно взбудораженный. Был он в теплой ватной куртке, на правом боку чернели две дыры, пахло паленой ватой. Кепка на нем была смята, козырек сломан. — Что у нас на заводе творится — страсть! — возбужденно воскликнул он. — Бунт! Взаправдашный бунт! — Да в чем дело? Рассказывай чин по чину, — строго перебил его Шелгунов. У Николая Петровича сразу сузились, посуровели глаза. Ему тоже не терпелось быстрее узнать подробности, но он не торопил разгоряченного Ивана. Бабушкин скинул куртку, провел рукой по лицу — на щеке сразу появилась черная полоса сажи — и сел. — Значит, так, — немного поостыв, сказал он. — Скоро рождество, а хозяин получку задержал. Наши рабочие (а у нас мастеровых-то — три тысячи!) вместе с женами и с детьми часа два на морозе стояли. А денег все нет и нет. Тут кто-то не вытерпел — раз палкой по фонарю! Потом другой — бац камнем в окно проходной! А двое пареньков взобрались на заводские ворота и ломом сбили чугунного двуглавого орла. — Ну, а вы? Вы-то что делали? — хмуря брови, в упор спросил Бабушкина Николай Петрович. — Да что я один?! Разве что могу?! — смутился Бабушкин. — Шнырял я в толпе, уговаривал самых горячих, да не послушались. — Дальше, дальше рассказывай, — перебил Бабушкина нетерпеливый Шелгунов. — Ну вот. Потом народ к управляющему хлынул. А его дом стоит на проспекте, темный, запертый. Кто-то крикнул: «Подбросить ему огонька!» И пошло! Но тут пожарные примчались, стали тушить дом. Рабочие не дают. Тогда брандмейстер приказал самих рабочих поливать. Представляете?! Мороз лютый, а тут ледяной водой окатывают, да еще казаки прискакали да городовые… Усмирили бунт. — Так. А что же вы думаете теперь предпринять? — обратился Николай Петрович к Бабушкину. — Листок! Вот что! Немедленно издать листок! — решительно выкрикнул Иван. Николай Петрович, откинувшись на спинку стула, внимательно и даже чуть-чуть удивленно оглядел молодого слесаря. — Это вы очень хорошо догадались, Иван Васильевич, — радостно сказал он. — Необходим листок. И сейчас мы с вами составим его. Время дорого. Бабушкин, смущенный похвалой учителя, сел к столу и, по просьбе лектора, вторично подробно рассказал о «бунте». Вместе с Николаем Петровичем он тут же набросал гневные строчки листовки. Вернее, писал Николай Петрович, а Бабушкин подсказывал ему подробности. Вскоре листок был готов. Бабушкину особенно понравилось одно место в листовке, придуманное Николаем Петровичем: «Знаете, есть такая игрушка: подавишь пружину, и выскочит солдат с саблей. Так оно вышло и на Семянниковском заводе, так будет выходить везде: заводчики и заводские прихвостни — это пружина, надавишь ее разок, и появятся те куклы, которых она приводит в движение: прокуроры, полиция и жандармы. Возьми стальную пружину, надави ее разок да отпусти — она тебя же ударит, и больше ничего. Но всякий из нас знает, что если постоянно, неотступно давить эту пружину, не отпуская ее, то слабеет ее сила и портится весь механизм, хотя бы и такой хитрой игрушки, как наша». «Хорошо сказано, — думал Бабушкин. — В самом деле, ежели постоянно давить на заводчиков, — не выдержат. Сломается игрушка». …Листовки переписали несколько раз. Они получились большие. Каждую сшили в виде маленькой тетрадки. Бабушкин тайком рассовал их по мастерским Семянниковского завода. На следующий день он с радостью видел, как рабочие украдкой читают прокламации. «Не пропала моя работа!» — думал он. Но всего ее значения молодой слесарь, конечно, не мог понять. Он, наверно, лишь рассмеялся бы, если бы ему сказали, что этот наспех написанный, неказистый листок, составленный им вместе с Николаем Петровичем, потом будет разыскиваться учеными-историками, храниться в музеях, перепечатываться в учебниках, потому что этот листок был первым, самым первым боевым листком в России. А еще больше удивился бы он, если бы знал, что Николай Петрович — такой простой, в поношенном пальто, с рыжеватой бородкой и лысиной, с живыми, лукаво поблескивающими глазами и чуть картавым голосом — вовсе не Николай Петрович, а будущий вождь революции, гениальный Владимир Ильич Ленин. «Ваш товарищ, рабочий» В Петербурге, в просторном светлом кабинете министра внутренних дел Горемыкина, перед огромным полированным письменным столом стоял навытяжку жандармский генерал. На паркете, натертом до блеска, как в зеркале, отражалась его почтительно склоненная голова и плечи, на которых сверкали густые серебряные эполеты. — Опять листовки! — брезгливо оттопырив нижнюю губу, кричал Горемыкин. — Доселе такого не было у нас в столице! И во всей империи, слава богу, не водилось! За что же ваши филеры [10] получают деньги? Генерал молча, почтительно слушал министра. Он знал: когда его высокопревосходительство в гневе, возражать нельзя. — И что это за «Союз»? — Горемыкин длинным холеным ногтем мизинца указал на четко набранную курсивом подпись под листовкой: «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» [11] . — Почему по сию пору не выловлены главари? Отсечь голову, — Горемыкин сделал такой жест двумя пальцами, будто ножницами стриг воздух, — сразу настанет тишина! И эти прокламации, — министр ткнул пухлой рукой в лежащие на столе листки, — выведутся начисто! 10 Шпики. 11 В 1895 году Владимир Ильич в Петербурге объединил более двадцати революционных кружков в «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», который сразу развил бурную деятельность: выпускал прокламации, организовывал стачки. От резкого движения министерской руки два листка упали на пол. Задохнувшись от гнева, Горемыкин замолчал и, переводя дух, откинулся на спинку мягкого кресла. Момент был удобный. Генерал, тяжело опустившись на колено, поспешно поднял листки с паркета, положил их на самый краешек огромного стола, выпрямился и щелкнул серебряными шпорами на тонких лакированных сапогах, облегавших ногу, как чулки. — Так точно, ваше высокопревосходительство! — превозмогая одышку, сказал он. — Агентурные данные уже собраны. Главари будут выловлены и… — Генерал, повторяя жест министра, сделал в воздухе движение двумя пальцами, будто стриг ножницами. — Когда? — спросил министр. — Сегодня в ночь, ваше высокопревосходительство. И ручаюсь — листков больше вы не увидите. Разве что летом, на деревьях, — угодливо подхихикнул генерал. …На рассвете в окно к Ивану постучали. Он вскочил с постели, отдернул занавеску. На улице стояла пожилая женщина, у которой квартировал Илья Костин. Из-под шерстяного платка у нее выбилась прядь волос, пальто было не застегнуто, лицо бледное. Чуя недоброе, Иван впустил ее. — Арестовали… Илью арестовали, — испуганно шептала хозяйка. Бабушкин быстро оделся и поспешил на работу. С Семянниковского завода его недавно уволили. Слишком насолил начальству молодой слесарь. Глеб Максимильянович Кржижановский помог ему устроиться сторожем в лабораторию Александровского завода. Иван не унывал: сторож так сторож! Даже и лучше: времени свободного больше — и для вечерней школы, и для книг, и для кружка. А главное — лабораторией руководил сам Глеб Максимильянович — боевой помощник Владимира Ильича. Это очень радовало Ивана. И сегодня, придя в лабораторию — большую комнату с высоким сводчатым потолком, тесно заставленную длинными черными столами, с микроскопами, различными приборами, спиртовками, колбами, — Иван нетерпеливо ждал Кржижановского. Но время шло; давно проревел густой, басовитый заводской гудок, от которого тряслась и жалобно звенела химическая посуда в лаборатории. Обмениваясь последними новостями и шутками, принялись за работу лаборанты и ассистенты, а аккуратный Глеб Максимильянович что-то запаздывал. «Неужели и он?..» — тревожно подумал Иван, но тотчас постарался отогнать мрачные мысли. Нет, конечно, сейчас откроется дверь и по-обычному торопливо не войдет, а «влетит» всегда бодрый, деятельный заведующий лабораторией. Но прошло полчаса, час… Кржижановский не явился. Вскоре товарищ по «Союзу борьбы» сообщил Ивану: ночью произведены повальные аресты. В первый момент Бабушкин даже растерялся. Как же теперь? Без Николая Петровича, без Шелгунова, без Кржижановского, без многих других «стариков» (так рабочие называли опытных революционеров — Владимира Ильича и его соратников). Кто будет руководить борьбой, к кому обратиться за советом и помощью в трудную минуту? Вскоре и на завод просочились тревожные слухи о ночной облаве. В курилках, в уборных, возле станков и тисков то и дело звучал возбужденный шепот. Бабушкин прислушался к одному такому разговору. — Государственных преступников изловили, сицилистов каких-то, — шептал пожилой усатый слесарь соседу. — Фальшивые монетчики, говорят. Золотые десятки [12] из меди чеканили… 12 Десятка — десятирублевая золотая монета. Бабушкин со злостью обернулся к усатому слесарю. Забыв все правила конспирации, он чуть не вмешался в разговор. Эх, отсталость, темнота наша! Но Иван сдержал себя и ушел в курилку. Там тоже было неспокойно. — Преступников спымали, — снова услыхал Иван. Это говорил низенький клепальщик. — Подкоп под царский дворец вели. Уж я знаю… — Откуда такие точные сведения, голова? — сердито вмешался Бабушкин. Но тут в курилку вошел мастер, и Бабушкин, прервав разговор, незаметно вышел. Горько и обидно было ему. Ведь сейчас особенно важно толково объяснить рабочим, почему жандармы посадили в тюрьму Николая Петровича и других революционеров. Это его первый долг, святая обязанность. «Справлюсь ли я? Смогу ли растолковать что к чему?» — беспокойно думал Бабушкин, испытующе оглядывая соседей. Сам Бабушкин был не слишком грамотен. А главное — не умел складно говорить. Сколько раз бывало: начнет что-нибудь доказывать, разгорячится, мыслей в голове много, а слов — нет. «Как немой», — злился он. День тянулся бесконечно. Иван то выходил из лаборатории, бесцельно слонялся по заводу, погруженный в свои тяжелые думы, то возвращался, начинал лихорадочно что-нибудь делать. Но все валилось из рук. Стал помогать лаборанту мыть химическую посуду — уронил и разбил колбу. Стал вытирать подоконники — опрокинул ведро с водой. Под вечер Бабушкин отпросился с работы и помчался в школу. Стояли сильные холода. Улицы, наполненные белым туманом, были словно чище: мороз сковал прозрачным ледком вечную грязь Невской заставы, затянул выбоины, щербатины мощеных и немощеных улиц и, казалось, заново покрасил линялые дома и заборы. В школьном коридоре Бабушкин встретил Крупскую. Учительница была бледна, под глазами у нее круги. Иван знал: она — первая помощница Ильича. — Неужели Николая Петровича взяли? — отведя ее в сторону, украдкой шепнул Бабушкин. Он понимал — это правда, но сердце не хотело верить. Надежда Константиновна кивнула. — Необходимо срочно что-то предпринять, — сказала она. — Я уже подумал об этом, — взволнованно зашептал Бабушкин. — На заводах кривотолки идут об арестах. Народ-то несознательный. Надо листовку выпустить! Учительница с удивлением и гордостью поглядела на Ивана. Вспомнила, как всего года полтора назад пришел он в школу. «Темным парнем был, в политике совсем не разбирался, — подумала Крупская. — А теперь — смотри-ка ты!» — Прокламация сейчас вдвойне необходима, — продолжал горячо шептать Бабушкин. — Пусть жандармы видят: «Союз борьбы» продолжает действовать. Всех не переловишь! Бабушкин ушел домой. Через три часа он вернулся. Как раз кончился последний урок. Иван дождался Надежды Константиновны и, отведя ее в угол класса, смущенно шепнул: — Вот! Я написал… Тут только Надежда Константиновна увидела: Бабушкин протягивает ей листок, вырванный из тетрадки. «Что такое социалист и политический преступник?» — прочитала учительница. — Что это? — спросила она. — Листок, — робея, ответил Бабушкин. — Я написал. Сам. Плохо, наверно? Но сердце горит, невмоготу молчать… Через несколько дней, вечером, в маленькой квартирке одного из революционеров Крупская собрала уцелевших от ареста «стариков». — Иван Бабушкин предлагает опубликовать листовку, — тихим, очень изменившимся голосом сказала Надежда Константиновна. За эти несколько дней она осунулась, посерела. Крупская достала листок, расправила его ладонью и прочитала: «Что такое социалист и политический преступник? Братья, товарищи, как тяжело видеть, что мы так низко стоим в своем развитии. Большинство из нас даже не имеет понятия о том, что такое значит „социалист“. Людей, которых называют „социалистами“ и „политическими преступниками“, мы готовы предать поруганию, осмеять и даже уничтожить, потому что считаем их своими врагами. Правда ли, товарищи, что эти товарищи — наши враги?» Крупская на миг оторвала глаза от бумажки и оглядела «стариков». Все слушали внимательно. «Простые, взволнованные слова листовки дойдут до сердца рабочих», — подумал пожилой, седой врач, опытный подпольщик. Лица остальных революционеров тоже выражали одобрение. Крупская продолжала читать: «Социалисты — это люди, которые стремятся к освобождению угнетенного рабочего народа из-под ярма капиталистов-хозяев; называют же их политическими, или государственными, преступниками потому, что они идут против целей нашего варварского правительства… Не будем же, братья, товарищи, поддаваться обманным речам тех, кто нас держит в тюрьме невежества… Силы наши велики, ничто не устоит перед нами, если мы будем идти рука об руку все вместе!» Крупская перевела дыхание и прочитала подпись: «Ваш товарищ, рабочий». Листовка была одобрена. …Министр внутренних дел снова вызвал к себе начальника жандармского управления. Генерал вошел в просторный кабинет почти на цыпочках. Он уже знал: будет разнос. Да еще какой! Утром на многих заводах опять появились проклятые листки. И откуда они взялись, когда Ульянов и другие главари — за решеткой? С ума сойти! Не доходя трех шагов до стола министра, генерал остановился. Он ожидал, что сейчас снова будет крик, министр опять спросит, зачем они платят деньги сыщикам и охранникам… Но Горемыкин не кричал. Он молча указал усталыми, потухшими глазами на левый край своего огромного стола. Там друг возле дружки лежали шесть прокламаций. И на каждой сверху было крупно напечатано: «Что такое социалист и политический преступник?» А внизу под каждой листовкой мелким курсивом было набрано: «Издано Петербургским Союзом борьбы за освобождение рабочего класса». — Вы ведь уверяли, что этот «Союз» — в тюрьме, — хмуро съехидничал министр. Генерал развел руками. — Вот эта, — министр брезгливо указал пальцем на крайнюю листовку, — с Обуховского завода. Эта, — палец министра передвинулся к соседней листовке, — с фабрики Максвеля, эта — с Семянниковского, эта — с Торнтона. А эти две — с Александровского… Горемыкин грозно посмотрел на жандармского генерала. Тот снова недоуменно развел руками. — Очевидно, недобор, ваше высокопревосходительство, — виновато проговорил он. — Не всех взяли. У нас есть еще бунтовщики на заметке… — Сегодня же арестовать! — приказал министр. — И чтоб больше этой пакости, — он указал на листовки, — я не видел!.. …Иван Бабушкин разделся и лег в кровать. Было уже далеко за полночь. Ноги у Ивана ныли. Да и немудрено — немало пришлось нынче побегать. Он устроился поудобнее, поднял натруженные ноги на спинку кровати. Кровь отлила от ступней, стало немного полегче. Лежа, Иван вспоминал только что кончившийся день. После работы он, как было условлено, встретился с Бердниковым — токарем с Семянниковского, потом сразу направился на квартиру к Феодосию Яковлеву — старому механику со Стеклянного завода. Там уже собралось восемь «стекольщиков» — так в шутку называли рабочих Стеклянного завода. Руководитель этого кружка был арестован вместе с Владимиром Ильичем. Чтобы кружок не распался, Иван Бабушкин принял руководство на себя. С непривычки боязно было ему, да и не чувствовал он себя вполне подготовленным к такой работе. Даже голос «сел», когда Иван, придя на первое занятие кружка «стекольщиков», увидел шестнадцать глаз, внимательных, строгих, устремленных на него, ждущих толковых, ясных слов, ответов на все беспокойные думы. А может ли он дать эти ответы? Но постепенно все наладилось. Вот и сегодняшнее занятие кружка прошло организованно и хорошо. …Иван радостно потянулся, снял отдохнувшие ноги со спинки кровати. Вспомнил, что, забегавшись, не успел нынче пообедать, усмехнулся, подошел к шкафу, достал кусок колбасы, хлеб, поел. Потом снова лег. Он уже задремал, когда на деревянном крыльце раздался четкий стук подбитых железными подковками жандармских сапог. Иван тотчас разжал сомкнутые веки. Нет, он не удивился. В душе он уже давно подготовился к встрече незваных гостей. Заспанная хозяйка еще не открыла дверь, с перепугу много раз переспрашивая, кто там да что нужно в такое позднее время, а Бабушкин уже встал, зажег керосиновую лампу, снова оглядел комнату. Нет ли какой нелегальщины? Ничего запрещенного в комнате не было. Уроки Владимира Ильича о конспирации пошли впрок. У ворот стояла черная карета, наглухо закрытая, похожая на большой деревянный ящик. Бабушкин влез по откинутым ступенькам, сел. Сердце у него громко стучало. Но он изо всех сил старался казаться спокойным. Пусть «архангелы» не радуются. Два жандарма, с фонарями, молча устроились рядом с ним. Лошадь, гулко цокая копытами в ночной тишине, рванула карету. Ехали долго. Жандармы сидели неподвижно, как истуканы. Бабушкину нестерпимо хотелось узнать, куда его везут. Но карета закрытая и даже маленькое окошко задернуто шторой. — В Кресты [13] катим? — как можно веселее спросил он. Жандармы промолчали, будто и не слышали вопроса. «Эх, дурной! — разозлился на самого себя Бабушкин. — К кому в беседу лезешь? Еще подумают: трусишь, унижаешься». И Бабушкин с независимым видом гордо молчал весь остаток пути. Карета остановилась на Шпалерной улице. Иван молча прошел в окованные железом ворота с суровой надписью: «Дом предварительного заключения». 13 Кресты — тюрьма в Петербурге. В одиночке Массивная, словно из чугуна литая, дверь захлопнулась тяжко, с гулом и скрежетом. И также со скрежетом туго вошел в металлические скобы огромный кованый засов. Бабушкин огляделся. Камера маленькая. Вверху, почти под самым потолком, окошечко. Крохотное, с носовой платок. И на том «платке» — решетка. Железная койка. Она поднята, прижата к стене и замкнута. В углу унитаз. Белый, чистый. «Культура!» — усмехнулся Бабушкин. Дернул свисающую на цепочке ручку. В трубе заурчало. Вода рванулась с шумом и клекотом. Иван качнул головой. В том доме, на Шлиссельбургском тракте, на окраине города, где Бабушкин снимал комнату, ни о каких унитазах и слыхом не слыхали. Вонючая дощатая клетушка во дворе — вот и вся тебе «цивилизация». «А пол какой! Ишь ты!» — Иван нагнулся, тронул рукой. Холодный! Это был асфальт. Бабушкин его никогда не видел. В те годы улицы в столице мостились булыжником. А где публика «почище», побогаче, там клали деревянные кубики — торец. Ну, а за Невской заставой, где жил Бабушкин, многие улицы и вовсе были немощеные, в колдобинах и утопали в грязи. «Культура! — снова усмехнулся Бабушкин, озирая ровный асфальт. — Странно, однако: почему это на Руси культура начинается с тюрьмы?» И запах в камере тоже был «культурный». Пахло хлоркой, поташем — дезинфекцией. Этим тошнотным духом было пропитано все: и одеяло, и жидкий тюфячок, и висящая полочка с жестяной миской, деревянной ложкой и эмалированной кружкой. И даже сами стены, серо-зеленые, угрюмые. Бабушкин сел. Было тихо-тихо. Во всем огромном здании — ни стука, ни скрипа, ни шороха. Как в могиле. «Ну, честно. Боишься?» Придирчиво прислушался к себе. Нет, страха, вроде бы, нет. Правда, сердце колотится часто и гулко. Но голова удивительно ясная. И руки-ноги не дрожат. Итак — в тюрьме. Впервые в жизни. В тюрьме… Двадцатитрехлетний слесарь положил тяжелые большие руки на столик. Ладони привычно ощутили металл. С четырнадцати лет слесарил Ваня Бабушкин. И всегда металл был в его власти: он зажимал отливку в тиски, шабрил, опиливал, шлифовал, подгонял. А теперь — вот она, холодная гладкая плита. Намертво вмурована в каменную стену. И называется это унылое сооружение, словно в насмешку, по-домашнему тепло и уютно — столик. Бабушкин сидел и прислушивался к себе. Много раз читал он в книгах о гордых и печальных узниках, на долгие годы замкнутых в угрюмые каменные казематы. Бледные, но исполненные презрения к врагам, томятся они в глухих застенках. Томятся, но не сдаются. Вместе с другом своим, Ильей Костиным, не раз примерялся Бабушкин: а что будет, когда они попадут в тюрьму? Что попадут — не сомневались. Раньше или позже. «Старик» учил: надо всегда быть готовым… «Не струшу ли? — часто думал Бабушкин. — А если измывательства? Пытки?..» И вот сейчас настал черед проверить себя. …День за днем уныло тянулись в одиночной камере. Пожалуй, более всего угнетала Бабушкина тишина. Такая плотная, неколебимая, будто ты и не в Питере, будто не здесь вот, совсем рядом, за стеной, и шумный Литейный, и Шпалерная, и Нева. Бабушкин никогда и не предполагал, что тишина бывает такая тяжелая, так плотно заливает уши, так весомо, ощутимо, так удручающе давит на плечи, мозг, душу. Может быть, старика или ученого, привыкшего проводить день за письменным столом в своем кабинете, тишина и не угнетала бы так отчаянно. Но Бабушкин был молод. И привык весь день — на людях. В шуме-громе заводском. И вдруг, как пропасть, как обвал, — тишина. Ни живого голоса. Ни человеческого лица. Если не считать надзирателя. Утром щелкает железная форточка в двери. Надзирательские руки передают миску баланды, кружку жидкого чая да ломоть хлеба. Форточка захлопывается. Все. Ни слова. Днем — обед. Опять щелкает форточка. Опять те же руки. Миска тепловатой бурды, миска каши. Все. Ни слова. И ужин. И опять — в полном безмолвии. Только два живых существа, кроме надзирателя, имели доступ к «политическому преступнику»: крысы. Две тощие тюремные крысы. Когда темнело и Бабушкин ложился, в зыбкой лунной дорожке появлялись они на асфальте. Обе серо-коричневатые, с тонкими и длинными, как бечевки, голыми хвостами. Зверьки не пищали, не дрались, не играли, словно тоже подчинялись тюремной инструкции. Сперва Бабушкину муторно было смотреть на облезлых крыс. Потом привык. Словно бы даже веселее с ними. Все-таки живые. Постепенно Бабушкин даже научился отличать одного зверька от другого. Одна крыса — потолще, добродушная и ленивая. Ее Бабушкин прозвал Машкой. Другая крыса — поменьше. И усы подлиннее. У нее была привычка: лапками то и знай приглаживает усы, словно охорашивается перед зеркалом. Бабушкин прозвал ее Щеголихой. На рассвете, перед сигналом «подъем», Бабушкин, недвижно лежа на койке, подолгу наблюдал за зверьками. Они бесшумно двигались, словно катались по камере, и длинные хвосты уныло волочились за ними. Бабушкин с вечера оставлял им кусочки хлеба. Зверьки поедали их мирно, без драк. И Щеголиха потом долго умывала мордочку. А Машка делалась еще ленивей. В первые дни у Бабушкина не было книг, поэтому время тянулось особенно долго и тоскливо. Сидя за столиком, Бабушкин думал. Неторопливо. Обо всем. О заводе. О друзьях. О матери. О жизни. Часто вспоминал он Николая Петровича. Видел его большой с залысинами лоб, рыжеватую бородку. Видел ставший уже таким привычным резкий, рубящий жест правой руки. Где сейчас Николай Петрович? Где-то в тюрьме. Но где? В «Крестах»? Или в Петропавловке? Шлиссельбурге? Бабушкин не знал, что Николай Петрович — совсем рядом. Тут же, в предварилке. И даже в том же корпусе. Только не на первом этаже, как Бабушкин, а на втором. В камере № 193. Часто вспоминались Бабушкину и советы Николая Петровича. Главное в тюрьме — держать нервы в кулаке. Каждый день Бабушкин старался ходить взад-вперед по крохотной камере не меньше трех часов. Он высчитал, что за эти три часа вышагивает верст десять. Вот и прекрасно! По утрам надзиратель украдкой отодвигал створку «глазка» и цепким взглядом ощупывал камеру. Он видел: новичок приседает, подпрыгивает, разводит руки в стороны, вздергивает поочередно ноги выше головы. Однажды утром надзиратель вместе с едой сунул в «форточку» кусок воска и щетку. — Ежели желаете — натирать пол. — Желаю! — бодро откликнулся узник. С тех пор каждое утро Бабушкин, как заправский полотер, лихо отплясывал со щеткой на ноге, до блеска надраивая асфальт. Бабушкин, наверно, рассмеялся бы, если б знал, что в те же часы, чуть выше его, на втором этаже, так же бойко плясал со щеткой Николай Петрович. А вскоре Бабушкину разрешили получать книги из тюремной библиотеки. Жить сразу стало легче. Целыми днями просиживал теперь молодой слесарь за книгами. Тюремная библиотека была тощая. Книг мало. И почти все душеспасительные, «с устоями». Но некоторым узникам «дозволялось» получать «после досмотра» книги с воли. И, покидая «предварилку», каждый из политических непременно дарил эти книги тюремной библиотеке. Так постепенно создался особый фонд. Правда, и те книги начальство тщательно отбирало, частенько изымало. Но все же… Постепенно Бабушкин свыкся с одиночкой, выработал твердый режим и выполнял его неуклонно. И лишь одно удивляло и тревожило его: почему нет допросов? От товарищей и из книг он знал: узника обычно сразу же начинают донимать долгими и частыми допросами. А тут — тянулся день за днем, а к следователю его не вели. Ощущение было такое, словно там, за стеной, что-то готовится, зреет. Что-то хитрое, непонятное, а потому — особенно страшное… Прошла неделя, и две недели, и три… А допроса все нет. Сидя за столом, Бабушкин то и дело невольно отрывался от книги, задумывался. «Запамятовали обо мне, что ль?» В глухой одиночке такие мысли непременно лезут в голову. Может, и впрямь, забыли? И все. И будешь так вот гнить тут, без суда и следствия, год за годом… Иногда, особенно ночью, когда не спалось, мучили и другие думы. «А что, если на допросе будут ругать? Оскорблять?» Ну, тут, впрочем, Бабушкин не сомневался: сумеет постоять за себя. «А если ударит? Следователь — он все может…» Как же тогда? Стерпеть? Но это унизительно, невозможно… Ответить? Но тогда — карцер, а то и похуже. «Э, ладно, — наконец решил Бабушкин. — Пусть только тронет! Я ему так врежу промеж глаз! А там — будь что будет!» Долгими часами мысленно перебирал Бабушкин все каверзные вопросы, которые может задать следователь. Все скрытые подвохи и ловушки. И обдумывал, как вывернуться. Умно. И ловко. Чтоб никого из товарищей не подвести. Так прошел месяц. Целый месяц. Изнурительно однообразный, долгий тюремный месяц. А допроса все нет… Это уже не на шутку беспокоило узника. Часто ловил он себя: глядит в книгу, а думает о допросе. Делает зарядку — а думает о возможных хитрых уловках следователя. «Ну, хватит, — однажды строго приказал он себе. — Прекрати. Не барышня. О допросе больше ни-ни». Он знал: в одиночке нужно строжайше следить за собой. Не давать шалить нервочкам. А то… Бывает, узник ослабит контроль — и пожалуйста — из тюрьмы прямо в сумасшедший дом. Мало ли таких случаев?! Или так скисает, что после трех лет тюрьмы выходит за ворота вместо цветущего молодого мужчины сгорбленный старец с потухшими глазами. А туберкулез? Стоит впасть в уныние — он уже тут как тут. «Ладно, — сказал себе Бабушкин. — Не хотят допрашивать — не надо. А мы займемся географией. И историей. Вот так…» И он еще прилежней погружался в книги. Но прошел еще месяц. И опять — без допроса. Без допроса и без свиданий. И опять только унылое щелканье форточки в дверях. И две привычные крысы… Два месяца. Два тюремных месяца. Они длиннее и томительнее двух самых длинных, самых унылых лет на воле. «Непонятно, — думал Бабушкин. — Чего они тянут? Почему не допрашивают? — И тут же обрывал себя: — Опять? Сказано же — не смей!» И вновь зарывался в книги. Его особенно заинтересовала эпоха Петра. Из тощей тюремной библиотеки выуживал он все, что хоть краем касалось этого удивительного человека. А кроме того в библиотеке каким-то чудом оказался учебник физики. Это был клад. Ведь физику Бабушкин никогда не изучал. И теперь охотно и прилежно вникал в основы неизвестной ему науки. Курс физики был самый простой, начальный, для младших классов реальных училищ. Но Бабушкин-то не знал ни алгебры, ни тригонометрии. А без них попробуй разберись в физике! И все-таки он сидел над этим учебником долгими часами. Некоторые опыты мысленно проделывал десятки раз. А формулы заучивал так тщательно и крепко, будто завтра его должен вызвать учитель к доске. А дни шли… И допросов все не было… Так, в полной безвестности, прошел и третий месяц в одиночной камере… Бабушкин строго-настрого запретил себе думать об этом странном поведении тюремщиков. Но ночью, когда он не мог контролировать себя, мозг лихорадочно метался, словно в запутанном лабиринте. В чем дело? Почему такая затяжка? И мерещилось… Что только не мерещилось! Утром просыпался с гудящей головой. «Нет, так не пойдет!» — строго говорил сам себе. И начиналось: тридцать приседаний, пятьдесят прыжков на месте, сорок взмахов левой ногой, сорок — правой. И «прогулка» — три часа взад-вперед по крохотной камере. А допроса все не было… Бабушкин читал целые дни. В сумрачной, полутемной одиночке это было нелегко. И особенно Бабушкину. Ведь с детских лет на всю жизнь остались красные, воспаленные веки. А от чтения в этом полумраке глаза тотчас начинали слезиться, опухали и сразу вспыхивала острая боль в висках. Но Бабушкин упрямо продолжал читать. А допроса все не было… И никаких объяснений. И вообще — ничего. Пустота… Бабушкин не знал, что жандармы любили иногда вот так измотать, «поманежить» заключенного. Лишить его выдержки, душевного равновесия. Пусть чудится ему, будто его совсем забыли. Будто он и не интересует никого. Никого. Ни родных. Ни жандармов. Так прошло четыре месяца. И наконец в охранке решили: хватит. Теперь узник «готов». В неположенный час распахнулась дверь в камере Бабушкина: — На допрос. У Бабушкина что-то дернулось под сердцем. Но он не вскочил, не засуетился. Стараясь не торопиться, встал, аккуратной стопкой сложил книги, гребешком пригладил волосы. В черной, глухой, как сундук, тюремной карете его привезли на Кирочную, в охранку. В большом кабинете, куда его провели, сидел пожилой жандарм — штаб-ротмистр Кузубов. Недавно его перевели в столицу из Одессы «за усердие и к службе прилежание». Он и в Петербурге из кожи вон лез, чтобы проявить себя. Нет, Бабушкин напрасно тревожился. Кузубов не кричал, не ругался. И уж конечно, не махал кулаками. Говорил он мягко, добродушно, почти по-домашнему. Неторопливо расспросил о детстве. Бабушкин рассказал о Леденгских солеварнях, об отце. Как суетился он с утра до ночи возле чрена — огромной раскаленной сковороды, на которой выпаривался рассол. Рубаха потом и солью изъедена, лицо худое, глаза воспаленные. А в варнице — это сарай, где чрены стоят, — густой дым стелется, и солевары с длинными лопатами копошатся вокруг этих костров и огромных сковород, ну, точь-в-точь, как черти в аду. — Да-да, — кивнул штаб-ротмистр. — Ужасные условия. Рассказал Бабушкин, как, умирая, отец харкал кровью и все за грудь хватался, хрипел: «До печенки просолили меня». Штаб-ротмистр сочувственно вздыхал. — Да-с, — сказал он. — Горькое было детство у вас. Ну-с, а теперь расскажите, как вас вовлекли в противуправительственное сообщество? Кто руководил? Помощник присяжного поверенного Ульянов? Господин Ванеев? Запорожец? Бабушкин молчал. — Ну-с, — подтолкнул штаб-ротмистр. — Да вы не бойтесь. Весь этот разговор останется между нами. В строгом секрете… Бабушкин молчал. — Некоторые ваши товарищи не упрямились, дали чистосердечные показания. И вот они уже на воле. А вы что ж — будете один за всех страдать? Бабушкин молчал. — Эх, молодость, молодость! — сочувственно произнес Кузубов. — «Были когда-то и мы рысаками!» Тоже увлекались «идеями». Все это в юности так обычно, так понятно! Мы вас особо и не виним. По-настоящему виноваты лишь те много мнящие о себе интеллигенты, которые втянули вас, молодого, неопытного и необразованного, в эту авантюру. Вот узнаете вы этих господ? Кузубов достал из ящика стола и выложил перед Бабушкиным целый веер фотографий. Бабушкин взглянул. Сколько тут знакомых! Вот привычно прищурился Николай Петрович, вот хмуро глядит всегда такой веселый Запорожец, вот Старков… Бабушкин равнодушно отвернулся от карточек. — Впервые вижу… Кузубов враз помрачнел. И тотчас изменил тон. Холодно и жестко сказал: — Значит, я в вас ошибся. Такой молодой и уже такой закоренелый. Прискорбно. Этих лиц вы превосходно знаете. Вот, — он раскрыл папку, — донесения филеров. Например, двадцать пятого ноября и первого декабря вы были на квартире у рабочего Меркулова вместе с господином Запорожцем. А в августе вы пожаловали на сходку в лесу, где говорилось о заграничном ученом господине Энгельсе. На той же сходке присутствовал и господин Старков… — Никого из этих лиц я не знаю, — четко повторил Бабушкин. Кузубов встал. — Такое упрямство к добру не приведет, — пригрозил он и нажал кнопку звонка. — Уведите заключенного. …И снова одиночка… И снова — и неделя, и две, и три — без допроса… И снова — тридцать приседаний, пятьдесят прыжков на месте, сорок взмахов левой ногой, сорок — правой. Месяц — нет повторного допроса. Два месяца — нет допроса. Три месяца… «Ну и пес с вами, — твердо решил Бабушкин. — Не хотите — не надо». Теперь он выписывал из тюремной библиотеки комплекты старых журналов. Жадно искал в них статьи о жизни рабочих в Англии, Германии, Франции. …Лишь через три с половиной месяца его вызвали на второй допрос. Но после первых же фраз штаб-ротмистр убедился: нет, эти длительные, изматывающие «паузы» не действуют на узника. Он по-прежнему никого не узнает и ничего не помнит. — Ты эти штучки брось! — взбеленился Кузубов. — В карцере сгною! Ты еще у меня поплачешь. Он вскочил, стукнул кулаком по столу так, что лампа подпрыгнула и зазвенела. В крике голос его сорвался на визг. Бабушкин спокойно глядел на орущего следователя. Усмехнулся: — Вот теперь все правильно… — Что правильно? — заорал Кузубов. — Теперь все правильно, — пояснил Бабушкин. — Жандармский офицер кричит на заключенного. Грозит. Все правильно. А раньше, ваше благородие, зачем тихим голоском, по-душевному пытались? Ай, нехорошо!.. — В карцер! — заорал Кузубов. — На хлебе и воде посидишь — все, голубок, вспомнишь! Все! — Нет, — твердо сказал Бабушкин. — Нет, ваше благородие. Не вспомню. У меня с детства память хилая… …И опять одиночка. И опять месяц за месяцем. Но теперь-то уж Бабушкин спокоен. «Всех не переловите, господа», — уверенно думал он. И снова — тридцать приседаний, пятьдесят прыжков на месте… Питерский слесарь 1. Белоручка После тринадцатимесячного пребывания в тюрьме Бабушкин был выслан из столицы. Сухощавый, подтянутый жандармский чиновник прочитал ему длинный список — десятки городов и губерний, в которых «поднадзорному Ивану Васильеву Бабушкину» отныне запрещалось жить. Бабушкин слушал-слушал, потом насмешливо перебил: — А на Северном полюсе можно? Чиновник вскочил из-за стола. — Поговори еще! — заорал он. — Или снова в тюрьму захотел? Где будешь жить? Бабушкин выбрал Екатеринослав [14] . Была весна. Вырвавшись из сырой, темной и затхлой тюремной одиночки, Бабушкин чувствовал себя словно в хмельном чаду. С особой радостью бродил по Екатеринославу, наблюдал за первыми клейкими почками на деревьях, подолгу слушал пение птиц в городских садах. Заходил в трактиры, чайные, на базар. Отвыкнув от людей, он жадно слушал разноголосый шум рыночной толпы, пронзительные крики торговок, звуки «музыкальных машин» в трактирах. 14 Ныне — Днепропетровск. Возвращаясь поздними вечерами на ночлег, Бабушкин медленно брел, запрокинув голову к небу; звезды над городом были неправдоподобно крупные, яркие, они сверкали, как осколки огромного зеркала. Однажды, примостившись на телегу к подгулявшему в городе мужику, Бабушкин выехал с ним в широкую, плоскую, как стол, степь. От горького полынного настоя захватывало дыхание, кружилась голова. Однообразная, неяркая степь, которая сперва показалась Ивану Васильевичу скучной после цветастых родных вологодских холмов, полей, лесов и перелесков, постепенно покорила его своим бесконечным простором. Казалось, нет ей конца-краю. Можешь так ехать и день, и два, и неделю, а все впереди будет узенькая кромка горизонта, а по бокам — неприметные, сухие шелестящие травы, ковыль… …Если бы кто-нибудь из старых знакомых сейчас посмотрел на Бабушкина, — сразу заметил бы огромные перемены. Тринадцать месяцев, проведенные в одиночной камере петербургской тюрьмы, наложили на узника суровую печать. Веселый двадцатичетырехлетний парень, раньше любивший потанцевать и поиграть на бильярде, теперь глядел на людей жестко и требовательно. Исчезла его простоватость, доверчивость. У Бабушкина выработался твердый, пристальный взгляд бойца. Под широкими усами, возле губ, легли складки, и сами губы теперь очерчены резче. Да, недаром говорят: «В тюрьме куется революционер!» Здесь получил Бабушкин окончательную боевую закалку. Сколько он передумал за эти тринадцать месяцев, сколько перечитал! Долгими часами, меряя маленькую камеру из угла в угол, он вспоминал занятия в кружке Владимира Ильича, уроки Крупской. Снова и снова ворошил в памяти каждую фразу, обдумывал каждое слово Ильича, вникал в глубинный смысл его речей. …Бабушкин отъехал по степи верст десять, слез с телеги и пешком побрел обратно. По дороге собрал огромный букет, но перед самым городом бросил его в канаву: встречные засмеют. «Пожалуй, больше не бывать мне в степи, — подумал Бабушкин, шагая по улице. — Теперь придется жить по инструкции…» Ивана Васильевича еще в Питере ознакомили с подробной «инструкцией о порядке поведения лиц, высланных под гласный надзор». Каждый, даже самый мелкий пункт и параграф этой инструкции — а их было тридцать два! — что-нибудь запрещал ссыльному. Квартира его находилась под постоянным наблюдением, письма просматривались. «Полицейский чин» ежедневно доносил исправнику, где сегодня находится ссыльный и чем занимается. Поднадзорному запрещалось даже выходить за городскую черту «дале двух верст». Потому-то и думал Бабушкин, что вряд ли сможет он снова выбраться в степь. Проходя мимо жандармского управления, Иван Васильевич всегда убыстрял шаги. Как и всякому политическому, высланному «под гласный надзор», ему полагалось зарегистрироваться в местной полиции. Но так надоели Бабушкину охранные рожи, что он со дня на день оттягивал визит. Однако дольше откладывать было невозможно, и Бабушкин наконец пошел в управление. Молодой, холеный ротмистр Кременецкий выругался: — Принесла тебя нелегкая! Не мог выбрать другой город? Возись тут с вами, поднадзорными!.. Паспорта Бабушкину он не выдал, а выписал лишь временный «вид на право жительства». Теперь надо было устроиться на работу. На окраине Екатеринослава — в Чечелевке, где снял комнату Бабушкин, как и за Невской заставой в родном Питере, — были узкие, кривые улочки, кабаки, грязь и вонь; громоздились могучие корпуса и трубы заводов. Многие из них принадлежали иностранцам: немцам, англичанам, французам. Однажды Бабушкин в поисках работы забрел на железнодорожную станцию «Екатеринослав-товарная». Деньги у Ивана Васильевича кончались, а устроиться слесарем на завод не удавалось. Приходилось хватать любую поденную работу. Бабушкину повезло. Как раз прибыл длинный эшелон, приемщик суетился, нервничал, требовал быстрей разгрузить состав. Несколько таких же, как Бабушкин, безработных сразу сколотили бригаду грузчиков. Целый день таскали огромные, тяжелые ящики с непонятными немецкими надписями. Только освободив вагоны, пошли вместе обедать в привокзальный трактир. — А знаешь, чего это мы грузили? — выпив стакан водки и аппетитно хрустя огурцом, сказал Бабушкину пожилой крикливый грузчик, которого они утром именно за его крикливость, напористость сами назначили «старшим». Бабушкин пожал плечами, продолжая хлебать щи. — Завод! — воскликнул «старшой». — Ей-богу, сам слышал; этот господин с бумажками — инженер, что ли — говорил: прибыл, мол, к нам из Германии завод. Целиком! Только собери его — и пускай в ход! «Вот так фунт! — устало подумал Бабушкин. — Значит, уже целые заводы выписываем из-за границы?! Будто сами безрукие, безголовые..» Почти полтора месяца провел Бабушкин в поисках работы. Вставал затемно, в пять утра, и шагал к одному из заводов, но у ворот обычно уже теснилась толпа безработных. Это были крестьяне из ближних деревень. Обнищавшие, голодные, в армяках и лаптях, они по целым неделям жили табором у ворот завода, тут же ели, достав из котомки ломоть хлеба, тут же спали, прямо на земле. — Неужто в деревне работы нет? — спросил Бабушкин у одного из мужиков. Тот сердито оглядел его. — У меня изо всей скотины только мыши да блохи уцелели, — зло сплюнул он. — Вот и прохарчись! — В городе хотя по шеям не колошматят, — поддержал его другой мужик, лениво ковыряющий соломинкой в зубах. — А в деревне не уплатишь подати — ложись, спускай портки… Исполосуют розгами под орех… Редко-редко в огромных заводских воротах показывался щупленький старичок в выцветшем мундире и кричал: — Требуются двое — в мартеновский! Вся толпа, взвыв, бросалась к воротам. Некоторые падали, истошно кричали, но подняться не могли. По их телам остальные пробивались к воротам. Старичок чиновник отбирал двоих самых здоровых, и калитка снова захлопывалась. Бабушкину это напоминало Ходынку. Как раз недавно, в честь коронации нового царя, Николая Второго, на окраине Москвы, на Ходынском поле, было устроено гулянье. Раздавали подарки: эмалированные кружки с царскими инициалами и дешевые сладости. Народу собралось видимо-невидимо, десятки тысяч. Началась давка, толкучка. А полиция не позаботилась заранее засыпать ямы, заровнять канавы. Люди падали, задние наступали на них, давили, растаптывали сапогами. Было так тесно, что взвившаяся на дыбы лошадь с казаком уже не смогла опустить копыта на землю. В страшной толкучке люди сдирали с соседей одежду; сжимаясь, толпа, как пробку из бутылки, выталкивала одних на плечи другим, и те ходили прямо по головам. Стоны и крики, предсмертный хрип и плач стояли над полем, словно шла жестокая битва. Тысячи трупов остались на Ходынке в день коронации. Но царя это не смутило. Вечером он с царицей безмятежно танцевал на балу. С тех пор и прозвали Николая Второго Кровавым. …Бабушкин оставался безработным. Устраивались на работу по знакомству или дав взятку мастеру. А у Бабушкина в чужом городе не имелось ни знакомых, ни денег. Так шли неделя за неделей, пока Иван Васильевич не встретил в Екатеринославе двух питерских рабочих, тоже — с год назад — высланных из столицы. Они пообещали устроить его на работу. И вот однажды друзья дали знать Бабушкину, чтобы завтра он явился на Брянский завод. Утром Бабушкин пришел в ремонтный цех. Его привели к длинному, тощему мастеру-итальянцу, не понимающему ни слова по-русски. Лицо у мастера было брюзгливое, унылое; редкие, аккуратно прилизанные волосы не закрывали плеши, которая сверкала, словно ее надраили. Казалось, итальянцу давно надоел и завод, и вся Россия, куда забросила его жадная погоня за большим заработком. Покуривая дешевую, вонючую сигару, мастер долго молча разглядывал Бабушкина, очевидно прикидывая, справится новичок с работой или нет? Рядом с мастером стоял щупленький очкастый переводчик. «Вот понаехало дармоедов, — подумал Бабушкин. — Сказывают, мастеру платят триста целковых в месяц, а переводчику — двести. Экая прорва деньжищ! Ведь хороший рабочий зарабатывает двадцать — тридцать, ну, от силы сорок рублей! Неужели же русских мастеров не нашлось, что выписывают этих прощелыг из Италии?» Мастер, все так же ни слова не говоря, положил на тиски листок кальки. «Проба», — понял Бабушкин. Требовалось из стальной пластины сделать шестиугольник, а в самом центре его выпилить квадрат. Работа сложная и очень точная — все грани шестиугольника, как и квадрата, должны быть совершенно одинаковы; малейшее отклонение от чертежа, скос не допускаются. Хотя и трудное задание дал итальянец, но Бабушкин не растерялся: ведь с самого детства его опытные руки делали и посложнее изделия. «Справлюсь. Не впервой!..» Иван Васильевич быстро отрубил заготовку и стал опиливать ее. Часа два без устали водил он большим драчовым напильником по неподатливой стальной пластине; так увлекся работой, что даже не заметил, как на правой ладони вздулся белый водяной пузырь. Вскоре пузырь лопнул, рука стала сильно болеть. «Что такое?» — удивился и даже рассердился сам на себя Бабушкин. Но вскоре понял. За тринадцать месяцев сидения в тюрьме его руки отвыкли от зубила, ручника и напильника, кожа на ладонях стала гладкой, мозоли сошли. А мозоли и шершавая, грубая кожа защищают руки слесаря от царапин, уколов и трения стали о ладонь. Бабушкину очень хотелось хорошо выполнить «пробу» и поступить на завод. Жалко упустить такой счастливый случай. Но еще обиднее было ему сознавать, что он — опытный слесарь — не может сделать работу. И он упорно еще часа два продолжал водить напильником по стали. Рядом с Бабушкиным стоял у тисков молодой, чернявый, веселый парень. Работая, он что-то тихонько насвистывал сквозь зубы. Выждав, когда мастер удалился, слесарь подошел к Бабушкину. Они перекинулись несколькими фразами. Оказалось, что этот парень — бывший питерский рабочий, сидевший год в Крестах, зовут его Матюха. — Брось работать, — сочувственно сказал он. — Не то вконец испортишь руку… Но Бабушкин упрямо продолжал шлифовать неподатливую сталь. Парень задумался. — Я помогу! — шепнул он, хитро подмигнув. Оглянувшись по сторонам, парень отложил свою работу, взял у Бабушкина чертеж и стальной шестиугольник, но едва зажал его в тиски, как в конце цеха появился мастер-итальянец. Еле-еле успел Матюха возвратить Бабушкину стальную пластину и листок кальки. Мастер, посасывая огрызок сигары, стал возле новичка, насмешливо поглядывая на него. Бабушкин сжал зубы, завязал больную руку носовым платком и продолжал работать. Он решил обязательно закончить «пробу». Но все его старания оказались напрасными: рука ныла и обессилела, держать напильник было неловко. Он скользил, срывался, сталь то и дело пронзительно визжала, будто жаловалась на неумелого бестолкового работника, понапрасну терзающего ее. Бабушкин взял напильник по-другому, чтобы не беспокоить лопнувший волдырь, но так работа совсем затормозилась. — Барин, белийрючка, — презрительно выпятив толстые губы, сказал итальянец. Он подозвал очкастого переводчика и заявил, что новый рабочий ему не подходит. Взволнованный и огорченный, вышел Бабушкин из цеха. «Белийрючка», — передразнил он мастера-итальянца. Это он-то, Бабушкин, всю жизнь стоявший у тисков, — белоручка? Дома, когда рука зажила, Иван Васильевич решил: необходимо, чтобы кожа на ладонях снова загрубела и покрылась мозолями. Иначе и на другом заводе он не выдержит пробы. Но как натереть себе мозоли, Бабушкин не знал. Еще две недели бродил он по городу без работы. Выручили товарищи. Они привели Ивана Васильевича на тот же Брянский завод — и поставили знакомому пьянице-мастеру четверть водки, чтоб он принял Бабушкина без «пробы». Иван Васильевич первые дни боялся случайно столкнуться с тощим, плешивым итальянцем, но тревога оказалась напрасной: завод был большой, цеха растянулись на несколько верст, и мастера-итальянца он больше не встречал. Бабушкин проработал недели две, и на его руках снова появились мозоли. Снова он стал настоящим слесарем, не боящимся никакой работы. Когда он в первый раз на Брянском заводе сделал хитроумный, сложный штамп — одно из самых трудных заданий, Бабушкин обрадовался, оглядел свои крепкие руки и, вспомнив мастера-итальянца, весело подумал: «Вот тебе и белийрючка!» 2. Маскировка Уже через полгода после приезда Бабушкина в Екатеринослав местные жандармы почуяли, что в тихом городе что-то изменилось. Раньше о стачках здесь и не слышали, прокламаций не видели, рабочие, встретив хозяина, торопливо сдирали шапки и почтительно кланялись. А теперь — куда там! Волнения, беспорядки. Начальник екатеринославских жандармов, ротмистр Кременецкий, любивший по вечерам в одиночестве играть на скрипке, совсем потерял покой. Обленившиеся жандармы тоже вынуждены были пошевеливаться. Постепенно они установили, в чем дело. Раньше на екатеринославских заводах было всего три-четыре маленьких подпольных кружка, к тому же не связанных друг с другом. А теперь их стало гораздо больше. А главное, какой-то неизвестный одни шпики доносили, что его зовут «Трамвайный», другие — «Николай Николаевич», — объединил все эти кружки. И название-то какое придумал: «Екатеринославский Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Видно, не лыком шит этот Трамвайный! Знает, что в Петербурге был такой же «Союз борьбы», организованный «государственным преступником» — Владимиром Ульяновым. Вскоре охранка арестовала двух членов «Союза», через неделю — еще одного. «Нет ли среди нас провокатора?» — забеспокоился Трамвайный (так подпольщики называли Бабушкина). Но потом он догадался, в чем причина провалов. Екатеринославские революционеры действовали слишком открыто, они не умели скрываться от полиции, не владели конспирацией. А без нее — пропадешь! Ведь жандармы так и рыщут по городу в поисках крамолы. Иван Васильевич вспомнил, как в Петербурге Владимир Ильич, умевший обвести любого шпика, учил его конспирации. Вот это были уроки! На ближайшем же собрании подпольщиков Бабушкин рассказал, как ловко ускользал от охранки Ильич. — Петербург — побольше Екатеринослава, — сказал Иван Васильевич. — И трущоб всяких там видимо-невидимо. А все же Владимир Ильич как свои пять пальцев знал все проходные дворы столицы. Бывало, даже к нам, на окраину, за Невскую заставу приедет и спросит: «Ну, кто скажет, как отсюда быстро и незаметно пробраться на такую-то улицу». Мы много лет живем здесь, но не знаем, а он — приезжий — показывает: вот тут — проходной двор, тут — тупичок, но в нем тоже есть скрытый ход, а здесь — забор сломан… Владимир Ильич часто шутил, что проходные дворы устроены специально для революционеров, чтобы помочь им удирать от шпиков. — Придется, значит, и нам, как мальчишкам, примечать, где забор сломан и как в чужой сад тайком можно залезть! — улыбнулся один из рабочих. Все засмеялись. — А однажды Ильич придумал хитрую штуку, чтобы шпиков обманывать, — продолжал Иван Васильевич. — Очень простое и надежное средство. Стал он носить с собой в портфеле вторую, запасную шапку. «Зачем это?» — спросил я Ильича. Он объяснил. Оказывается, как привяжется к нему шпик, Ильич скользнет в проходной двор и сразу достает из портфеля этот меховой треух — и на голову! А свою кепчонку — в портфель! Поднимет воротник пальто, ссутулится, сквозь проходной двор выйдет на шумную улицу и смешается с пешеходами. Попробуй узнай! Шпик видит, что Владимир Ильич нырнул в проходной двор, подождет немного, чтоб Ильич не заметил его в пустом дворе, и туда же — шмыг! Выйдет на соседнюю улицу, ищет человека в серой кепке, а такого и нет! Исчез! Забавно бывает смотреть: кружится шпик на месте, как карась на сковороде. То влево дернется, то вправо побежит, ну, точь-в-точь как собака, потерявшая след… Рабочие снова засмеялись. — А из тюрьмы Ильич ухитрялся не только письма, но даже целые статьи присылать. Писал он их молоком, между строчек книги. Молока не видно. А подогреешь страницу на свечке — все и выступит. Делал Ильич из хлеба специальные чернильницы для молока и макал в них перо. А как услышит подозрительный шум возле своей камеры — сразу глотает их. Сам он, шутя, писал из тюрьмы: «Сегодня съел шесть чернильниц!» — Ловко! — заулыбались рабочие. — Нам, товарищи, тоже надо овладеть конспирацией, — продолжал Бабушкин. — Без нее — ни шагу! И Иван Васильевич стал учить рабочих многим приемам и хитростям, выработанным опытными революционерами. — Вот, например, — сказал Бабушкин, — у кого-то из нас назначено собрание. В окне той квартиры должен быть выставлен сигнал: кукла на подоконнике, или, скажем, цветок, или свеча, воткнутая в бутылку. Это значит: все в порядке, можно входить! А как нужно приближаться к месту собрания, знаете? Рабочие недоуменно переглянулись. — Подходить надо обязательно по противоположной стороне улицы, — разъяснил Бабушкин. — Увидишь куклу или свечу в окне, — входи! Нет условленного сигнала, — значит, жандармы устроили в этой квартире обыск и засаду. Как ни в чем не бывало шагай себе мимо! — Здорово! — воскликнул слесарь. Матюха и в азарте даже хлопнул себя рукой по коленке. — Каждый из нас, — продолжал Бабушкин, — должен всегда наблюдать: нет ли за ним слежки. Но если даже «хвоста» нет, — все равно нельзя идти прямо на собрание. Надо сперва двигаться в другой конец города. Понятно? А еще лучше, если есть деньги, взять извозчика и поколесить по глухим переулкам. Притом наблюдай, чтоб за тобой не ехал другой извозчик… Может, на нем сидит шпик?! Возле проходного двора отпусти извозчика, а сам быстро проскользни на другую улицу. Ясно? На этом собрании члены «Союза борьбы» решили впредь тщательно соблюдать конспирацию. Сам Бабушкин был им примером в этом. Бабушкин часто переезжал с квартиры на квартиру. Однажды, почувствовав, что за ним следят, он покинул старое жилище и, по совету товарищей, снял маленькую комнату у пожилой, добродушной женщины, вдовы рабочего-доменщика. Новый жилец был тихий, вежливый и аккуратный, не пьянствовал, не буянил, как ее прежний постоялец, и сразу понравился хозяйке. Чечелевка, где поселился Бабушкин, — рабочая окраина возле Брянского завода — выглядела как все рабочие окраины. На рассвете здесь надрывался на все голоса хор заводских гудков, поднимая с коек, нар и топчанов невыспавшихся, изможденных людей, властно выталкивая их из лачуг и загоняя в огромные каменные корпуса цехов. Потом Чечелевка надолго затихала. В обед по узеньким немощеным улочкам торопились к заводским воротам ребятишки с узелками: несли еду своим отцам. Вечером Чечелевка снова оживала: из цехов выливались потоки рабочих. Они растекались по халупам, усталые, но довольные. Кончился еще один проклятый день, можно хоть немного отдохнуть. И сразу оживали кабаки, трактиры. Оттуда неслись разухабистые напевы «музыкальных машин», ругань, пьяные крики… Так, без всяких изменений, жила Чечелевка круглый год; летом и зимой, весной и осенью. Домик, в котором снял комнату Бабушкин, был деревянный, ветхий, с залатанной крышей. Низенький, он зарылся в землю почти по окна, которые выходили на узкий, грязный переулок. Иван Васильевич в первый же день смастерил полку для книг, повесил на единственное подслеповатое окошко плотную занавеску, стол застелил газетой, аккуратно приколов ее по углам кнопками. Квартирант целыми днями пропадал; в шесть утра уходил на завод, работал до восьми вечера, но и после такого изнурительного труда приходил не сразу, а часто задерживался неизвестно где. По вечерам Иван Васильевич иногда беседовал с хозяйкой, разъяснял этой забитой женщине хитрые уловки попов и заводчиков. Хозяйка поддакивала. И всегда, вытирая слезы концами головного платка, рассказывала одну и ту же историю. Ее муж погиб при аварии в цеху, а хозяин завода, к которому она пошла за «воспомоществованием», перекрестился, сказал «все там будем», дал ей трехрублевку и велел больше на завод не таскаться: — А то тебя еще за подол в машину затащит! Бабушкин понимал, что хозяйка тоже ненавидит богачей и жандармов. Она сочувственно слушала его речи. Иван Васильевич радовался: ее квартира сможет в недалеком будущем пригодиться для тайных собраний. Бабушкин много читал. Как только у него выдавались свободные минутки — по вечерам и даже ночью, он садился за книгу. При этом он всегда тщательно задергивал занавеску на окне. «Запретные книги изучает, эту… как ее… подпольницу!» — догадывалась хозяйка и шикала на своих детей, чтобы они не шумели, не мешали квартиранту. Но однажды хозяйка очень удивилась. Иван Васильевич рассказал ей содержание толстой книги, которую читал уже несколько вечеров подряд. В ней говорилось о восстании рабов-гладиаторов в Древнем Риме, называлась эта книга «Спартак». — Запретная? — сочувственно спросила хозяйка. Бабушкин засмеялся: — Нет, эту книгу жандармы еще не догадались запретить! — А чего же ты, сынок, оконце-то затемняешь? — думая, что Бабушкин что-то скрывает от нее, недоверчиво спросила хозяйка. Иван Васильевич встал и сделал несколько шагов по комнате. Глаза его потемнели. — В проклятый век мы живем, мамаша, — гневно сказал он. — Жестокий век! Ежели мастеровой не шатается по трактирам, не дерется, не валяется пьяный в канаве, — он уже попадает на заметку полиции. А если рабочий притом еще читает книжки, — это уж для шпиков совсем подозрительно… Вот и приходится занавеску задергивать, чтобы проходящих городовых не тревожить… Бабушкин был занят дни и ночи. В «Союзе борьбы» он возглавил выпуск подпольных прокламаций. Трудно было собирать материал для этих листовок, размножать их приходилось на гектографе, в строгой тайне. Еще труднее было распространять листки. Ротмистр Кременецкий, взбешенный стачками и волнениями, вызванными прокламациями, поставил на ноги всех жандармов, полицию и филеров. На самом крупном в городе Брянском заводе сторожам даже дали оружие и собак, чтобы не допустить прокламации на завод. Но и это не помогло. Бабушкин разглядел, что в одном месте заводской забор проломан. Около дыры стоял сторож-черкес. Ровно в семь часов вечера, когда кончилась смена и вокруг было много рабочих, Бабушкин с Матюхой подошли к забору. Бабушкин угостил сторожа папиросой, отвлек разговором; сторож отвернулся, а Матюха с пачкой прокламаций шмыгнул в пролом. На заводском дворе он спрыгнул в яму — там рыли артезианский колодец — и уселся на глиняном скользком дне ее. Было очень холодно. Но Матюха терпеливо ждал полуночного гудка. Пять часов просидел он в мерзлой яме, продрогнув до костей. Ровно в полночь заревел гудок и сразу погас свет. Матюха только этого и ждал; он знал, что после гудка на пять минут остановят динамо-машину для смазки, — значит, света не будет. Выскочив из ямы, он в кромешной темноте стремглав бросился к цехам, кидал пачки листков в открытые форточки мастерских, в разбитые окна цехов, разбросал листки во дворе и уборной. Едва успел он перемахнуть обратно через забор, как снова заработала динамо-машина, вспыхнул свет. Бабушкин и Матюха быстро ушли от завода, где рабочие торопливо хватали неизвестно откуда взявшиеся листки и прятали их в карманы. Работы Бабушкину хватало. Однажды он пришел домой поздно вечером, веселый, что-то напевая, и из карманов его тужурки торчали горлышки пустых пивных и водочных бутылок. Хозяйка недовольно оглядела Бабушкина, ничего не сказала, но покачала головой: «И ты начал хлестать водочку? — подумала она. — Не устоял! Да и как тут удержишься? — возразила она самой себе. — Одна утеха у мастерового: выпить, забыть и каторжную работу треклятую, и нищету». Через неделю Бабушкин снова пришел нагруженный бутылками, и опять пустыми. «Где это он вино лакает? — тревожилась уже успевшая привязаться к Бабушкину хозяйка. — Хоть бы дома выпил, чинно, спокойно — и в постель. А тут хлещет неизвестно где… И какой, промежду прочим, крепкий мужик, — думала она, оглядывая три бутылки, торчащие из карманов квартиранта. — Столько выпил — и ни в одном глазу. Даже не пошатнется. И говорит все к делу…» Комната Ивана Васильевича постепенно стала напоминать кабак. В ней по-прежнему было чисто и аккуратно, да вот беда: повсюду — на подоконнике, под кроватью, на шкафу и даже на книжной полке — стояли пустые пивные и водочные бутылки. Хозяйке это, конечно, не нравилось, и однажды в отсутствие Ивана Васильевича она собрала все бутылки в мешок и выставила в сени. Бабушкин вернулся в полночь, из кармана у него опять торчало горлышко бутылки. Он удивленно оглядел свою прибранную комнату и спросил: — А бутылки где? — Убрала, — сердито ответила хозяйка. — Совсем уже стала не горница, а трактир… — А что, похоже? — неожиданно засмеявшись, спросил Бабушкин. — Напоминает трактир? — Еще бы не похоже! — нахмурилась хозяйка. — И не стыдно тебе, сынок, хлестать эту водку проклятую? Но Бабушкин лишь смеялся и больше сердил хозяйку. Потом он, улыбаясь, вынул из кармана и поставил на подоконник, на самое видное место, пустую бутылку, сходил в сени, принес мешок и снова расставил все бутылки на шкафу, под кроватью, на книжной полке. — Садитесь, мамаша, — перестав улыбаться, пригласил он. — Поговорим. Хозяйка села. — Вы ведь знаете: я — непьющий! — сказал Бабушкин. Хозяйка усмехнулась и многозначительно обвела глазами шеренги бутылок. — А бутылки эти — военная хитрость, — продолжал Бабушкин. — Возвращаюсь я, к примеру, с тайного совещания. Перед выходом беру у хозяина две-три пустые бутылочки: мимо любого околоточного или пристава иду, он и носом не ведет. Раз бутылки, — значит, «благонадежный». А для пущей убедительности — куплетики какие-нибудь затяну пьяным голосом… Понятно? — Понятно, понятно, — закивала головой хозяйка. — Но только зачем тебе, сынок, всю эту пакость в комнате хранить? — А это опять-таки военная хитрость. Недавно забавный случай произошел. Поехал один из наших к знакомым за Днепр, на завод Франко-Русского товарищества. Знаете? Тут, недалеко… Ну и захватил с собой несколько нелегальных брошюрок для друзей. Приехал, а там его задержали и нашли брошюрки. Он, конечно, отпирается — это, мол, не мои. Нашел на станции. Ну да в полиции народ тертый. Не верят, конечно. Сей же час по телеграфу сообщили в Екатеринослав, и сразу приказ — немедля обыскать квартиру. Пришли туда жандармы, да, кроме пивных бутылок, ничего не обнаружили. «Пьянчуги политикой не интересуются, — решил жандармский подполковник. — У них другое на уме…» Товарища сразу же и освободили. Ясно? Бабушкин засмеялся. Улыбнулась и хозяйка. — Вот и решил я сделать выводы. Это, мамаша, маскировка, а по-нашему — конспирация… Понятно? — Понятно, соколик, — ответила хозяйка. — Только зачем же у тебя эта, как бишь, каспирация… пылью заросла? — Она провела пальцем по бутылке, и на стекле остался след. — Непорядок! Хозяйка взяла влажную тряпку и обтерла все бутылки. Потом каждые два-три дня она не забывала смахивать пыль с «конспирации». Землекоп Бабушкин вставал в пять утра и таскался по Екатеринославу. Искал работу. Бродил по зеленым набережным Днепра, по дымной, в колдобинах и ухабах Чечелевке, по нищим прокопченным заводским окраинам. Работы не было. С Брянского завода Бабушкина уволили еще месяц назад. Мастер вдруг пристал: — Пашпорт дэ? Паспорта у Бабушкина не было. Местная полиция выдала ему, как поднадзорному, высланному из столицы, лишь временный «вид на жительство». — Мэни пашпорт клады, а нэ цю писульку! — заорал мастер. — Тай взагали… [15] Бабушкин понимал, что главное — в этом «взагали». Надоел мастеру новый настырный слесарь. Вишь, из Питера вытурили, а он и тут никак не угомонится. Всюду суется: это ему не так да то ему не эдак. То штраф, мол, незаконный, то грубить не смей. 15 Вообще ( укр .). Вот и оказался за воротами. Хотел было на Трубный устроиться, а там тоже — «пашпорт». В ремонтные мастерские сунулся — и там то же требование. Пошел в полицию: выпишите паспорт. Нет, шалишь, поднадзорному только временный «вид» положен. «Вот переплет!» — думает Бабушкин. С товарищами посоветовался. А один и говорит: — А что, если тебе, Иван Васильевич, и вовсе не работать? — Как так? — даже растерялся Бабушкин. — А так! Ежели день-деньской у тисков — когда же собрания организовывать, да кружки вести, да листовки печатать? Хорошо б нам иметь в городе хоть одного такого вот «неработающего». Чтоб целиком всего себя — для общества… — Оно неплохо, конечно, — сказал Бабушкин. — Только вот загвоздка-то в чем… — Если ты насчет денег, — не сомневайся. Неужто ж мы сообща одного человека не прокормим?! Так и получилось, что Бабушкин впервые в жизни стал жить, как живут «нелегалы», профессиональные революционеры. Товарищи обещали давать ему восемь рублей в месяц. — Прохарчишься как-нибудь? — Постараюсь… Очень это мало — восемь рублей. Бабушкин на заводе и по тридцать и даже по сорок в месяц выгонял. А тут — восемь… На все про все — восемь… Но Бабушкин знал, как тоща партийная касса. Восемь — так восемь… Одно только осложняло дело. Если б он был, как прежде, один. Одному и краюха хлеба с солью — преотличный обед. Но теперь у него жена. Пашенька. Прасковья Никитична. Вот чего не учли друзья-товарищи! С Пашей познакомился он недавно. Маленькая, худенькая, бледная. Швея в мастерской. Целый день с иголкой. Лицо неприметное, простое, и только глаза!.. Большие и так и лучатся! Так изнутри и светятся… Кажется, на всем лице одни только глаза и есть. Полюбил ее Иван Васильевич, а о женитьбе — и заикнуться боится. А вдруг, как узнает Пашенька, кто он да какие опасности грозят ему, а значит, и ей, — испугается… — А знаешь, Паша, — набравшись духа, признался однажды Бабушкин. — Я ведь только недавно… это самое… из тюрьмы… — Ой! — Она прижала руки к груди. — Шутишь? — Какие шутки! Сидел. Целый год. Но не бойся — не убийца я, не грабитель… Иван Васильевич долго рассказывал ей, почему попал за решетку. — Верю, — задумчиво и тихо, — она всегда говорила тихо — произнесла Паша. — Ничего худого ты не сделаешь. Не можешь сделать. А все же страсти какие! Тюрьма… Печальная ушла она в тот вечер. А еще через месяц Бабушкин предложил ей пожениться. — Только учти, Пашенька, — торопливо предупредил он. — Уютное гнездышко с таким мужем не совьешь. И шелков да жемчугов не заимеешь. Трудная будет доля у нас… — Да, — кивнула Паша. — Знаю… — И не робеешь? Она подняла на него огромные глаза, смотрела долго и ничего не ответила. Как это — «не робеешь»? Конечно, боязно. Особенно поначалу. При каждом стуке на крыльце вздрагивала. Не полиция ли? Но постепенно привыкала к новой жизни. Опасной и трудной… И вот стал Бабушкин жить на те восемь партийных рублей. Ненадолго их хватало. А Паша — та целые дни в белошвейной мастерской спину гнет, а получает шесть рублей в месяц. Пройдет недели две, и в доме — шаром покати. И хозяин комнаты косится: уже за два месяца задолжали. Бегает Бабушкин по рабочим кружкам, по явкам, а тут еще подпольную типографию задумал — дел хватает. А сам нет-нет и подумает: «Надо что-то предпринять. Где бы разжиться хоть трешкой?» Попросить из партийной кассы — этого Бабушкин и в мыслях не держал. Раз сказано восемь, — значит, восемь. Больше нет. Но пить-есть-то надо?! И жену молодую хоть не деликатесами, но как-то кормить, обувать-одевать тоже надо. «Ничего, — решил Бабушкин. — А руки у меня на что? В свободные деньки буду подрабатывать». И еще он подумал: занятия кружков, да собрания, да встречи — все вечером. Днем-то рабочие заняты. Значит, у него утренние часы свободны. «Вот и чудесно! — обрадовался Бабушкин. — Не барин! Можешь и в пять встать и часов до трех — четырех что-нибудь подзаработать». Так и решил. Но трудно было найти работу в Екатеринославе. Ох, трудно… Подрядился было разгружать баржу с арбузами. Три дня кидал зеленые полосатые шары, стоя в артельной цепочке других таких же бедолаг. Изнурительная работа. Покидаешь так часов двенадцать арбузы, тяжелые, как пушечные ядра, — поясницу потом не разогнуть. А руки — сейчас отвалятся. Еще бы! Ловит Бабушкин арбузы от соседа справа, швыряет их соседу слева, а сам, чтобы отвлечься, арифметикой занимается: «Положим, на каждый арбуз — десять секунд. Значит, за минуту — шесть арбузов, за час — триста шестьдесят. А за двенадцать часов — почти четыре с половиной тысячи арбузов. Четыре с половиной тысячи! Перешвыряй столько! Это ж побольше тысячи пудов! Шуточки!» А платят — всего сорок копеек в день. Но вскоре кончились арбузы. Четыре дня вставал Бабушкин спозаранку. Бродил по городу. А работы нет и нет. Потом нанялся к старухе чиновнице: поленницу дров переколоть. С утра дотемна махал топором, а вредная старуха вынесла двадцать копеек. Разозлился Бабушкин, но спорить с жадной бабой не стал. И снова — четыре дня совсем без работы. «Да, — думает Бабушкин. — Весело живут молодожены. Так недолго и ноги протянуть. Очень просто…» Старается Бабушкин поменьше думать о еде. Но мысли как-то сами перепрыгивают с листовок и собраний на добрую порцию жареной свинины. Со свежей картошечкой! И помидорами! А какой базар в Екатеринославе! Как пройдет Бабушкин мимо — в нос так и шибанет. Дыни, яблоки, виноград, мед. Пироги жаром пышут — с мясом, с рисом, с капустой. И молоко, и сыры, и брынза. И вино — молодое, терпкое, прямо из бочек. А запах!.. Смесь ароматов такой аппетитности — аж поташнивает. Голодному такой запах — прямо нож острый. Однажды шел вот так Бабушкин по берегу Днепра. Раннее утро. Солнечные зайчики на воде пляшут. Широк Днепр. И красив. Видит Бабушкин: возле самой воды рабочие роют какую-то длинную глубокую канаву. Остановился Бабушкин, поглядел. — Что строите? — говорит. Один из землекопов разогнул спину: — Склад якийсь. Отер он рукавом пот со лба, достал кисет, люльку, закурил. — А рабочие не нужны? — спросил Бабушкин. — Кажись, треба. Ось старшой. — Землекоп указал на длинного мужика с рыжеватой, клинышком, бородкой. — У старшого и спытай. Бабушкин пошел к рыжебородому. У того были маленькие хитрющие глаза и чуть приоткрытый рот, скривленный влево. Словно он все время усмехался. Старшой неторопливо оглядел Бабушкина с головы до ног, потом так же не спеша провел взглядом обратно — с ног до макушки. «Как мерку снял!» — мелькнуло у Бабушкина. — Бач, парубок, — сказал старшой. — У нас — артиль. Що заробим — на всих поровну. Зрозумив? — Понял. — А значит, копать трэба як слид. А для того звычка потрибна. И здоровы руки-ноги. Он снова оглядел Бабушкина и звучно высморкался. Видимо, Бабушкин не подходил под категорию «здоровы руки-ноги». Невысок. И в плечах неширок. И мускулатура — вовсе неприметная. Да к тому ж по обличью — вроде бы образованный. И в шляпе. А вот — в копали просится… — Ну, а лопату бачив? — спросил старшой. — Видал, — сказал Бабушкин. Это он схитрил. Бабушкин был умелым слесарем. Да и в некоторых других ремеслах соображал. Но иметь дело с землей ему как-то не доводилось. Правда, в детстве жил он в Леденгском. В селе при казенных солеварнях. Но был он тогда совсем мальчонкой и из всех крестьянских работ знал лишь одну — подпаском ходил у деда Акима. И странно сказать: жизнь сложилась так, что самые разные инструменты держал в руках, и простые, и замысловатые, а вот лопату, кажется, ни разу. Но Бабушкин твердо повторил: — С лопатой мы дружки! Старшой снова с недоверием оглядел щуплого новичка, крякнул, но ему, видимо, позарез нужны были люди, и к тому же хитрый старшой, наверно, сообразил, что прогнать новенького всегда можно. Чего ж не попробовать?! — Ставай, — хмуро приказал он. Бабушкин выбрал себе лопату — целая куча их громоздилась в сторонке — и спрыгнул в канаву. — Эй! — усмехнулся старшой. — Ты, яснэ дило, майстэр. Та рукавыци все ж не лышни! И швырнул ему пару потертых рукавиц. Бабушкин стал копать. Украдкой поглядывал он на соседа и старался делать все, как тот. Под таким же углом вонзал лезвие, до блеска надраенное землей, и так же левой ногой вгонял его поглубже. И тем же широким, плавным движением выбрасывал землю наверх. Сосед орудовал лопатой вроде бы не спеша, и Бабушкин легко включился в этот ритм. «Копать — оно, конечно, вольготней, чем арбузы грузить, — подумал Бабушкин. — Там ты — в цепочке, ни на секунду не отвлекись. Чуть запнешься — сразу всех сбил. А тут как-никак сам себе хозяин». Однако прошло всего с полчаса, и Бабушкин вдруг почувствовал — задыхается. Даже странно: копал будто бы неторопливо, а сердце вот гремит взахлеб. Набат. И главное, нет воздуха. Нечем дышать. Будто замурован ты в куцем и душном, глубоком, как могила, подполе. Это здесь-то, на привольном днепровском берегу?! «Вот номер!» — удивился Бабушкин. Ему, рабочему человеку, с четырнадцати лет стоящему у тисков, это было втройне обидно. «Как же так? — мысленно, с горечью, повторил он. — Неужто сдаю?» Это он-то, который, бывало, по двое суток не выходил из цеха?.. Бабушкин выпрямился, глубоко, всей грудью вобрал воздух. Выдохнул. И снова широко, до предела раздул легкие. Так он делал по утрам в тюрьме. Дыхательные упражнения по Мюллеру. «Ничего, — решил. — Еще три минутки — и все наладится». Но тут рядом он вдруг увидел старшого. Тот стоял наверху, на краю котлована, острая его бородка торчала, как штык. И был этот штык нацелен прямо в Бабушкина. А рот, как всегда, приоткрыт. И скривлен влево. Ухмыляется, что ли? Иван Васильевич снова налег на лопату. Сердце гулко бухало, но он выкидывал наверх землю, порция за порцией. «Только не торопись. Так… Размеренно… Раз… и два… и три…» Старшой постоял, поглядел, опять высморкался, громко, будто выстрелил, и ушел. Бабушкин воткнул лопату. Стоя, прислушался к себе. Сердце билось еще непривычно часто, неровно, толчками, но все-таки не как прежде, спокойнее. «С непривычки, что ль?» — подумал Бабушкин. И еще шевельнулась догадка: «К тому ж — не ел нынче». Встал спозаранку. Паша еще спала. Выпил кислого молока из крынки и на цыпочках вышел из комнаты. Да, на пустой желудок не очень-то поковыряешь лопатой. Вскоре он снова стал копать. Прошло часа два. Опять подошел старшой. Долго стоял, прислонясь спиной к дереву, курил, хитренькие глазки свои не сводил с новичка. У Бабушкина уже нещадно ломило руки, спина стала как деревянная. А пот заливал глаза. Но Иван Васильевич старался не показывать виду. Да, хорошо б так вот — стоять, привалившись усталой спиной к теплому, ласковому стволу березки, стоять неподвижно, ни о чем не думая, расслабленно кинув руки. Но Бабушкин копал. Копал и копал. И старался, чтоб старшой не заметил, как тяжко, с клекотом рвется дыхание из его горла и как лихорадочным ознобом дрожат руки. «Неужто свалюсь? Именно сейчас… Когда подвернулась работенка. Нет, нет…» И он снова копал. Из последних сил. И чувствовал: вот сейчас — каюк. Вот сейчас. Он дышал рывками и словно давился этими короткими глотками воздуха. А сердце било прямо в ребра, тяжело, гулко, будто какой-то великан сидит там внутри и остервенело дубасит кулаком по грудной клетке. И вдруг… Вдруг стало вроде бы полегче. Бабушкин сперва даже не поверил… Нет, и впрямь, словно бы спина не такая каменная и руки не так дрожат… В спорте это называют «вторым дыханием». Так бегун, пробежав шесть или семь километров, чувствует, что ноги подкашиваются, судорожно открытый рот не может захватить воздуха, и кажется, вот сейчас умрешь. Прямо так, на бегу… И хочется только свернуть с гаревой дорожки, упасть в траву и лежать, лежать, лежать… Целый век… Но опытный бегун не сдается. Собрав все свое мужество, он продолжает бег. И вот проходит «мертвая точка». И снова откуда-то, словно чудо, появляются силы, свинец отливает от ног, бешеное сердце утихомиривается. Но Бабушкин никогда не слышал о «втором дыхании». Да и вообще в те далекие годы спортом занимались лишь редкие смешные чудаки. С удивлением прислушивался Бабушкин к себе. И руки вроде бы стали тверже. И дышится ровней… А вскоре старшой крикнул: — А ну, орлы! Обид! Бабушкин еще нашел в себе силы: сам, без помощи соседа, который протягивал ему руку сверху, вылез из котлована. Вылез и сразу сел. Но теперь это было уже не опасно. Все землекопы — вся артель, девять человек — сидели и лежали на берегу. А земля была такая мягкая, прогретая осенним солнцем, такая душистая. И с Днепра веяло таким бодрящим легким ветерком. Вскоре из ближайшего трактира притащили целый котел с варевом, и все землекопы, неторопливо прошагав к реке и так же не спеша ополоснув руки, шеи, лица, стали хлебать густые, наваристые щи. Всем досталось также по большому куску мяса. А потом трактирный мальчик еще приволок в мешке три огромных арбуза. После такого обеда Бабушкин почувствовал себя снова здоровым и сильным. Одно только плохо: очень хотелось спать. Но оказалось — и это не беда. Спать хотелось всем. И все улеглись тут же, прямо на берегу, подложив под голову пиджаки. …Старшой поднял артель через час. И опять Бабушкин копал. Теперь он уже чувствовал себя уверенней. Да и поел и отдохнул на славу. Но все-таки вскоре ноги опять отяжелели, а плечи стало так ломить — ну, хоть бросай лопату. Однако Бабушкин не бросил. «Глупости, — строго сказал он себе. — Не барин. Потерпишь». Он копал и старался думать о чем-нибудь хорошем. О Паше, например. И как обрадуется она, когда принесет он вечером деньги. И как засветятся изнутри, из глубины, ее большие серые глаза. Старшой теперь часто подходил к тому месту, где копал Бабушкин. Видимо, решал: брать новичка на постоянно в артель или нет? «Как пробу сдаю», — подумал Бабушкин. Прошел час, другой… Опять стало невмоготу. Так, вот сейчас свалишься. «Ну, ну… Ты это брось, — хмуро внушал себе Бабушкин. — Ишь разнюнился…» И он упрямо орудовал лопатой, пока старшой не крикнул: — Шабаш! Вылез из котлована. Его шатало, как пьяного. Привалившись к той теплой, ласковой березке, у которой раньше стоял старшой, Бабушкин ждал, когда землекопы разбредутся по домам. Тогда он ляжет вот тут же, у березки. И будет долго-долго лежать… Впрочем, не очень долго. Сейчас уже шесть часов. А в семь назначена встреча с двумя крановщиками с Трубного. А в девять — кружок в депо. И все-таки час, целый час, длинный, как этот день, будет он лежать вот здесь, у березки… Землекопы расходились медленно. А старшой, казалось, и вовсе не собирался уходить. Когда возле котлована остался только Бабушкин, старшой подошел к нему. — Так, — сказал. — Ну и як? Бабушкин пожал плечами. Что тут ответишь? — Да… — протянул старшой. Хитрые глазки его прищурились. И рот был твердо сжат. — Чудной ты, дядю… Он замолчал. Курил, глядел из-под насупленных бровей на Бабушкина. Бабушкин тоже молчал. — Я ж нэ слипый, — сказал старшой. — Я ж усэ бачу… Да… А знаешь, тут у нас одын наймався. На вид — крипче за тэбэ. Покопав-покопав, а потим — хлоп! Носом в зэмлю! И нэ дышэ… Та-ак. Он опять замолчал. — А ты, брат, впертый [16] . Дывлюсь — сопишь, як той хряк. А лопатою все тыкаешь, тыкаешь. Цэ як же? Сылы ж в тоби не на рупь-карбованец и не на полтину. Дай бог — на гривенник. А от — здюжив. Цылый дэнь. Як заправский копаль. Цэ як же? А? 16 Упрямый ( укр .). Бабушкин пожал плечами. Многое мог бы он сказать этому рыжебородому. Что мускулы — это еще не все. Что никогда, в общем-то, мускулы не решают. Что важнее характер, упорство, воля. И целеустремленность. Так везде: и в драке, и в жизни, и даже когда орудуешь лопатой. Но ничего этого Бабушкин не сказал. Он лишь спросил: — Ну как? Завтра-то… Приходить? — Приходь, приходь! Вбажаю впертых! Старшой хохотнул в ус. И ушел. А Бабушкин, как и мечтал, улегся возле березки. Земля была — как перина. И теплая, словно ее непрерывно подогревали изнутри. Бабушкин прикрыл глаза. Полежал так минут пять. А может, и десять… — Эй, эй! — вдруг сказал он себе. — Эй, дядя! Так и заснуть недолго. А кого на Трубном ждут? Разлепить веки было не так-то просто. Склеились словно бы намертво. Но Бабушкин все-таки открыл глаза, сел. Так он и сидел, привалясь к теплому ласковому стволу березки. Но снова стало клонить ко сну. Он встал. «Вот так, — злорадно сказал он себе. — На ногах не очень-то разоспишься. Ишь, барин, взял моду — спать!» Вскоре берегом он уже шагал к Трубному. Сонливость постепенно спадала. Он снова был бодр и крепок. И на ходу уже привычно обдумывал, что будет говорить парням с Трубного, а главное — не забыть! — в депо условиться о новом месте для собраний. Прежнее уже заинтересовало филеров. И еще — насчет типографии. Хватит кустарничать. На гектографе много не тиснешь. Надо типографию заводить. Только — где достать шрифт? И печатный станок? Он шел и шел, и привычные дела и заботы уже обступили его, и он уже словно забыл, как недавно из последних сил ворочал лопатой. Это было так, ерунда, мелочь. А вот типография — это да!.. Сиятельный князь и три Федора Князь Святополк-Мирский был умен и европейски образован. Студенческие годы он провел в Сорбонне. Немудрено, что по-французски говорил, пожалуй, даже лучше, чем по-русски. Свободно владел князь и еще четырьмя языками. В юности он легко и с блеском писал стихи. Говаривали даже, что один из его сонетов похвалил сам Майков. Когда пожилой уже князь — богатый и родовитый — стал губернатором Екатеринослава, он сразу заявил, что он «за культуру, за цивилизацию, за святые идеалы и прогресс». Князь был высок ростом и «в теле». Когда знакомые хотели ему угодить, говорили: «весь в Петра». И это нравилось князю. Может быть, потому и усы он себе завел. Правда, усы были не такие длинные и не торчали, как у знаменитого императора, но все же… После завтрака князь всегда проходил в домашнюю библиотеку и неторопливо, со вкусом выкуривал свою первую за день папиросу: князь очень следил за своим здоровьем и разрешал себе в день всего четыре папиросы. Курил, просматривал газеты и недовольно покачивал головой. Вот опять! Казаки разогнали манифестацию. Семеро студентов ранено. — Нагайка не метод! — убежденно повторял князь. А когда в одной заводской лавке рабочим сбыли лежалую колбасу и двенадцать человек отравилось, князь даже рассердился. — Дикость! — Он швырнул газету. — Извечная наша российская дикость! Но особенно возмутил князя случай, о котором долго толковал весь Екатеринослав. С некоторых пор заводчики взяли в обычай нанимать в охрану ингушей. Полудикие, почти не понимающие по-русски, эти горячие «сыны Кавказа» то и дело хватались за оружие. И вот однажды, когда на Брянском заводе рабочий оторвал доску от забора, сторож-ингуш неслышно, как рысь, подкравшись сзади, не говоря ни слова, всадил кинжал ему под лопатку. Прямо в сердце. Наповал. Даже полусонных, разомлевших под палящим южным солнцем екатеринославских обывателей ужаснуло это дикое убийство. «Нет, все это не дело, — часто думал губернатор. — Неумно действуем, грубо, недипломатично». Князя Святополк-Мирского недаром звали «европейцем». Он подумал-подумал и придумал. И, надо сказать, очень неглупо придумал. «Рабочий Союз»! Объединение рабочих под его, Святополк-Мирского, руководством. Союз во имя культуры! Во имя просвещения! Открыть новые воскресные школы, библиотеки, пусть будут лекции с туманными картинами и оркестр балалаечников, и даже театральные кружки. И все это — для рабочих. Во славу цивилизации, но без политики! В этом и была вся соль. Без политики! Отвлечь рабочих от гнусных манифестаций и запретных сборищ. Пусть в свободный час читают книжки, разыгрывают пьески, тренькают на балалайке. Ну, а уж о будущих «народных библиотеках» князь позаботится! Сочинения там будут только «нравственные», «высокие» и непременно «с идеалами». И учителей в школы возьмем только благонамеренных. Целую неделю князь обдумывал свою идею. Домочадцы подолгу теперь слышали его грузные шаги у себя над головой. Это князь расхаживал по библиотеке (она была во втором этаже). Ходил и думал. Поворачивал идею и так и этак. И наконец твердо решил: «Рабочий союз» — это весьма неплохо. Святополк-Мирский хоть и немолод был, и весил шесть пудов с гаком, но энергичен. Тотчас приказал он подать лошадей и поехал к госпоже Журавской. Адвокат Журавский — самый известный защитник в Екатеринославе — занимал целый этаж большого дома в центре города. Его жена, немолодая, хрупкая, с болезненным выражением рано сморщившегося лица, не имела детей. И очень переживала это. Все знакомые знали: в доме адвоката о детях не говорят. Ни о своих, ни о чужих. Будто вообще на земле детей не существует. Журавская любила повторять, что всю свою жизнь она отдала «многострадальному нашему народу». «Просвещение народа — вот моя жизнь!» — с гордостью говорила она. И действительно, богатая и образованная, она руководила воскресными школами, сама организовала две «народные библиотеки». Высокого гостя Журавская встретила любезно и с почтением. Ей очень польстил визит губернатора. Князь быстро очаровал собеседницу. И широтой взглядов, и истинной интеллигентностью. Но главное — он предложил открыть сразу три новых школы. И пусть госпожа Журавская не скупится. Все расходы будут немедленно оплачены. Лишь в конце визита князь заговорил о «Рабочем союзе». Рассказал подробно, с увлечением. — Вы можете оказать мне огромную услугу, — приятно улыбаясь, сказал князь. — Всем известно: никто лучше вас не знает господ пролетариев. О нет, нет, не скромничайте! Сие именно так. Если бы вы изволили подобрать для нашего «Союза» честных, простых, скромных тружеников! Истинно русских людей. Всяким смутьянам и крикунам в «Союз» хода нет. Этим вы оказали бы неоценимую пользу делу. — О, я охотно! — Журавская вся расцвела от похвалы. Прямо от нее князь приказал везти себя к Бушу, богачу пивовару. Разговор с Бушем был короток. Деловой толстячок пивовар сразу ухватил выгоду хитроумного плана и согласился пожертвовать две тысячи «Союзу». — На зубок! — засмеялся он. — Новорожденному! Кроме того, Буш охотно предоставил свой огромный каменный дом для первого торжественного собрания «Союза». — Мои слуги примут всех приглашенных. Встретят самым радушным образом, — пообещал он губернатору. — Будто это не рабочие хамы, а по меньшей мере графы пожаловали. Ну, и пиво — всем вдоволь. Разумеется, бесплатно. — Все это превосходно, — сказал князь. — Но, прошу вас, передайте всем нашим заводчикам и купцам. Пусть поддержат «Союз». И не скупятся! …Вскоре по Екатеринославу поползли слухи: новый «Рабочий союз»… Нечто грандиозное! Свои школы, библиотеки, оркестры… Уже собрано от благотворителей чуть не 150 000! А во главе «Союза» — сам губернатор! Журавская исподволь составляла списки «надежных» мастеровых. Каждому такому «надежному» вручался отпечатанный в типографии пригласительный билет. На квадратике толстой меловой бумаги, наверху, под красивой виньеткой, крупные буквы: «Наш добрый друг!» И внизу чуть помельче: «Приглашаем тебя стать членом своего родного „Рабочего союза“. Первое собрание имеет быть в доме Буша, что по Малой Садовой..» …Бабушкин, узнав о затее князя, насторожился. Да, хитро задумано! Вроде бы о благе рабочих печется его сиятельство. И какую уйму деньжищ тратит! Благодетель — и только! Попробуй растолкуй каждому мастеровому, что это обман. Тонкий обман! Скажут: сам ведь ты всегда призывал учиться и читать книги. А теперь — на попятный? Слесарь Матюха, друг Бабушкина, пришел к нему хмурый. Протянул белый квадратик. — Вот, любуйся! — Я уже видел, — Бабушкин мельком глянул на пригласительный билет. — Неужто тебе дали? В благонамеренные, значит, попал? Матюха усмехнулся: — Куда мне! Не заслужил! Это я у одного парня взял. Так, на время… Они задумались. Что же предпринять? — Из наших кто-нибудь приглашен? — спросил Бабушкин. Матюха отрицательно мотнул головой. — Никто? Совсем? Матюха снова мотнул головой. Он сердито курил, нещадно дымя. — А у Буша, говорят, целый пир затеяли, — сказал он. — Одного пива — десять бочек! Да раков, говорят, две тыщи заказано. Расщедрился старик. — И многие пойдут? — А конечно! Все, кто приглашен, все и пойдут. А чего им не идти? Бабушкин задумался. И впрямь — чего им не идти? Приглашают с умом — только «надежных». Темных, недавно прибывших из деревни. Или хозяйских подлипал. Чего им не пойти? Посидеть в богатом, светлом и красивом барском доме. На мягких креслах. В уютных гостиных. Честь какая! Сам губернатор там будет! И к тому ж — пивцо даровое… Как же бороться с этим «Рабочим союзом»? — А может, сходку устроить? — в раздумье предложил Матюха. — И на сходке все растолковать?.. — Так тебе и поверят! — покачал головой Бабушкин. — И что ты скажешь? Обман? А доказательства? Матюха задумался. — Да, не годится, — согласился он. — И не пойдут эти… «надежные»… к нам на сходку. Со злости он еще гуще задымил. Бабушкин и Матюха в тот вечер долго ломали головы, но так и расстались, ничего не придумав. Это было во вторник, а собрание у Буша назначено на пятницу. Значит, оставалось всего три дня. Всю среду Бабушкин раздумывал: что же делать? Может, раздобыть как-нибудь пригласительный билет и самому пойти к Бушу? И выступить там. Да, прямо там, на собрании. Вот будет номер! Но, пораздумав, Бабушкин отверг этот план. Во-первых, ему, наверно, и слова там не дадут. А во-вторых, губернатор и полицмейстер знают, что он сидел в тюрьме, выслан из Питера и живет под гласным надзором. Если он так вот, открыто, выступит, полицмейстер или кто другой сразу заявят, что он — «государственный преступник», «известный смутьян». А эти «надежные» преступнику, конечно, не поверят. И кончится все лишь тем, что его, Бабушкина, опять в тюрьму загребут. Нет, надо придумать что-то похитрее. Бабушкин разделся, лег и, казалось, заснул. Но и во сне ему мерещился князь Святополк-Мирский (Бабушкин ни разу не видел его, но знал, что похож князь на Петра). Вот расхаживает князь — огромный, тучный — по своей гостиной. И ухмыляется. И усы у него подергиваются. Точь-в-точь как у Петра. А то вдруг всплывал перед глазами пивовар Буш (его Бабушкин однажды видел, он проехал мимо в пролетке). Низенький, кругленький, с толстой палкой в руке. А потом внезапно появлялся Матюха и с серьезным видом городил что-то несуразное: предлагал взорвать дом пивовара или подкупить сторожа-ингуша — пусть зарежет князя, или подсыпать в бочонок с пивом снотворное. Вот все на собрании и заснут… Бабушкин дергал головой, метался в кровати. И вдруг… Когда упорно думаешь о чем-то, всегда случается внезапное, счастливое «вдруг». Бабушкин «вдруг» придумал. И все так просто! Как он раньше не сообразил?! Едва дождавшись рассвета, Бабушкин помчался к Матюхе. — Познакомь меня с двумя-тремя рабочими. Из тех, кто приглашен к Бушу. Можешь? Только нынче же! — А зачем? — Матюха спросонья часто хлопал ресницами и потирал подбородок кулаком. Но едва Бабушкин рассказал ему свой замысел, Матюха сразу проснулся. — Ловко! Ну, держись, князь! — Только посмекалистей выбери. И похрабрее. …В тот же вечер в трактире «Париж», неподалеку от заводских ворот, Бабушкин ждал Матюху с рабочими. Трактир только назывался громко, а на самом деле — просто подвал с потрескавшимися стенами и разводами сырости на низком сводчатом потолке. Матюха что-то не шел. Бабушкин уже съел и щи и рубец. И газету всю прочитал, даже объявления. Подошел к зеленому бильярдному столу, стал наблюдать за игроками. Когда-то, в юности, любил Иван погонять шары. Любил ощутить в руке приятную тяжесть кия. Любил четкий удар, когда костяной шар с треском влетает в лузу. Но все это было давно. А в последние годы ни разу не держал Бабушкин кия. До того ли? И так времени в обрез. Наконец явился Матюха. — Задержали! Опять «экстра», чтоб она провалилась! Вместе с Матюхой в трактир вошли еще трое рабочих. Двое — совсем молодых, третий — постарше. — Федор, — сказал тот, что постарше, и пожал Бабушкину руку. — Федор, — повторил молодой и тоже протянул руку. — Федор! — произнес и третий, курносый и весь в веснушках. И засмеялся. — Шуточки? — Бабушкин повернулся к Матюхе. — Или нарочно подстроил? — Какие там шуточки?! — Матюха пожал плечами. — Так уж получилось. Три Федора. Как на заказ. И все трое приглашены к Бушу. — Ну, вот что, — Бабушкин окинул быстрым взглядом шумный, заполненный людьми трактир. — Тут не поговоришь. Они вышли на улицу. Неподалеку зеленел сквер с чахлыми кустами. Моросил мелкий, как пыль, дождичек, и на скамейках — ни души. — Прелестное местечко! Словно специально для нас! — Бабушкин сел. Рядом устроились Матюха и все три Федора. — У меня к вам дело, — сказал Бабушкин. — Очень важное, очень серьезное дело. Огромный дом Буша сиял огнями. Обычно этот дом сверкал так лишь во время балов. Но тогда к нему подкатывали легкие коляски с гостями, а сейчас к широкому подъезду один за другим тянулись рабочие. Шли принаряженные, в новых, тщательно отглаженных рубашках и до блеска начищенных сапогах. Волосы у многих были аккуратно причесаны и смазаны: у кого — маслом, а у кого — и бриллиантином или помадой. У входа каждого встречал величественный, похожий на дьякона швейцар и с поклоном «просил пожаловать». В гостиных сновали лакеи. На столах стояли огромные посудины с пивом, маленькие плетеные корзиночки с раками, блюда с закусками. Рабочие поначалу чувствовали себя неловко, говорили шепотом и не знали, куда приткнуться. Но вскоре все освоились. Голоса зазвучали громче, стучали пивные кружки, где-то уже слышался смех. Появился и сам губернатор. Грузный и улыбающийся. А когда некоторые рабочие вскочили из-за стола, здороваясь с ним, князь громко, простецки-добродушно прогудел: — Сидите, сидите! Я рад видеть вас здесь, друзья мои! И всем стало легко и просто. Вскоре всех пригласили в залу. Там уже стояли рядами кресла. А на маленькой домашней сцене, где во время балов располагался обычно духовой оркестр, стоял теперь столик. — Господа! — сказала Журавская. Она была в строгом темном платье и почти без украшений. Лишь браслет на руке. На сморщенном личике ее сейчас пылали огромные глаза, и от этого Журавская казалась даже красивой. — Господа! Сегодня один из счастливейших дней в моей жизни. Сегодня мы создаем «Рабочий союз»! Во имя культуры и прогресса! Она еще долго, восторженно говорила о будущем «Союзе», о князе и его мудром начинании, о местных благотворителях, которые пожертвовали крупные суммы «Союзу», о новых школах и библиотеках. — А теперь, господа, — закончила она, — нам надлежит принять устав нашего «Союза». На сцену поднялся молодой человек в пенсне и с бородкой — чиновник из городской управы. Он поправил пенсне и звучным голосом стал читать устав. Зал слушал. В уставе говорилось, что «Союз» создается для просвещения рабочих, что средства его складываются из благотворительных пожертвований, что во главе «Союза» стоит правление, которое избирается ежегодно. Устав был длинный — 38 пунктов. Молодой человек неторопливо дочитал его до конца, снял пенсне и ушел со сцены. — Я полагаю, — сказала Журавская, — что устав составлен очень продуманно. Мне кажется, он удовлетворил всех собравшихся. Предлагаю считать устав принятым. Раздались аплодисменты. — Дозвольте спросить? — вдруг раздался голос откуда-то из конца зала. — Пожалуйста, дружок, — любезно улыбнулась Журавская. — Выйдите сюда, чтобы все слышали. — Да я и отсель. Услышат. Это был Федор. Один из тех трех Федоров. Пожилой. — Я вот про чего… — Он встал и ладонью пригладил волосы. — Вот, к примеру, у нас, на Брянском, штрафы почем зря дерут. За дело и без дела. Вот я и маракую: ежели зазря штраф, то «Союз», значит, должон вступиться. За мастерового, значит. Чтоб повадки такой не было — обижать трудового человека. Вот такой параграф беспременно надо в устав. — Точно! — азартно выкрикнул кто-то. — А иначе — рази ж «Союз» рабочий? Ежели за своего же брата, рабочего, не заступится? — Тихо, тихо! — постучала ладонью по столику Журавская. — Говорите по очереди. Она растерянно смотрела на Федора. Что это с ним? Всегда такой скромный, послушный. И рта не раскроет. А тут… С удивлением глядели на Федора и его товарищи по цеху. Ишь как заговорил молчун! — Штрафы к «Союзу» не имеют отношения, — стараясь не нервничать, пояснила Журавская. — Наш «Союз» — во имя культуры.. — Дозвольте сказать! — перебил ее кто-то, сидящий возле двери. — Пожалуйста! Это был «Федор Второй». Молодой. Тот, который весь в веснушках. — А я вот насчет «экстры». Как же это получается? По закону — никто не имеет правов принудить меня «экстру» стоять. А на деле? Силком насилуют! А попробуй четырнадцать часов — у тисков, а потом еще шесть часов «экстры»!.. — Верно! — В самую точку! — Тут и бык не выдюжит! — раздались выкрики. — Вот я и предлагаю, значит, — продолжал Федор. — Вписать в устав, что «Союз», значит, целиком и полностью против «экстры». И хозяевам наказать, чтоб к «экстре» не неволили… — Это не имеет отношения к «Союзу», — уже не в силах скрыть раздражения, перебила Журавская. — Я ведь уже объяснила: наш «Союз» — во имя культуры. — А я тоже для этой самой… для культуры, — сказал Федор. — Потому как ежели четырнадцать часов — у тисков, а потом еще «экстра» — какая ж, к шутам, культура? Где добыть время книжку почитать или, скажем, уроки в школу сделать? Вот и выходит: «экстра» — она самый что ни на есть первый супротивник культуры. Князь Святополк-Мирский сидел в первом ряду. Слушал он эти речи вроде бы спокойно. Воспитан был князь. И выдержка большая. А сам тревожно думал. «А ведь мы сюда отобрали только самых надежных. Не смутьянов, не крикунов. И уж если надежные такое говорят…» А потом встал «Федор Третий» и заявил, что, по «его скромному разумению», в устав необходимо внести еще один пунктик: почему это рабочий обязан покупать все только в заводской лавке? А там торгуют гнильем. Надо, чтоб «Союз» боролся с этим… И еще: пусть кого-либо из мастеровых «Союз» отрядит в городскую управу. — Чтоб, значит, оборонял там наш рабочий интерес. Ну, и супротив всяких взяточников, казнокрадов. Тут уж князь не выдержал. На листке из блокнота он торопливо написал Журавской: «Пора кончать этот митинг. Объявите, что ввиду позднего времени обсуждение устава откладывается». Когда все три Федора наперебой рассказывали Бабушкину о собрании в доме Буша, Иван Васильевич слушал и посмеивался. А самому вспоминалось, как позавчера сидели они в скверике под мелким, как пыль, дождем. Долго — часа два, не меньше! — пришлось ему убеждать, уламывать эту троицу. Особенно вот этого веснушчатого, «Федора Второго». Все спорил он, упрямился. Раз даже вскочил, чуть не убежал. Да, горяч! Нелегко было переубедить его, доказать. Но зато, говорят, у Буша он яростнее всех выступал. — Скандал! Прямо, значит, форменный скандал! — усмехнулся «Федор Второй». — Тем и кончилось собраньице. — Вот и ладно! — сказал Бабушкин. — Неповадно будет князьям затевать «Рабочие союзы»! Ишь, благодетели! Подпольная типография По спящему ночному переулку окраины Екатеринослава неторопливо шагал мужчина. Он пришел в тупичок и зажег спичку, чтобы разглядеть покоробленную железную вывеску. Потом спустился по нескольким шатким ступенькам и толкнул дверь. В уши ему ударил ровный гул и шум машин. В тускло освещенном сводчатом подвале остро пахло керосином, краской, клеем. Вошедшего, очевидно, уже ждали. К нему тотчас подскочил низенький парень с желто-рыжей, как подсолнух, головой, очень верткий и шустрый, несмотря на хромоту. — Пойдемте, — сказал он и повел Бабушкина между двумя рядами машин в глубь типографии. Возле печатного станка парень остановился и шепнул: — Ну вот, товарищ Трамвайный. Осматривайте всласть, что душе угодно. Хозяина до утра не будет. Он кивнул и, припадая на левую короткую ногу, исчез. Бабушкин подошел к старику наборщику. Тот стоял возле «кассы» — большого плоского ящика, разделенного на множество клеток, — быстро, не глядя, брал нужные ему свинцовые буквы и вставлял их одну за другой в верстатку. «Ловко!» — подумал Бабушкин. Он отошел от «кассы», посмотрел, как готовят набор к печати, как фальцуют готовые листы, как брошюруют, обрезают, переплетают книги. Но дольше всего Бабушкин стоял перед печатными машинами. Каждое мгновение огромная умная машина один за другим выбрасывала готовые листы. «Малость побыстрей, чем наш гектограф», — печально усмехнулся Иван Васильевич. Революционеры печатали подпольные листки на самодельном гектографе. Это был плоский ящик, наполненный прозрачным, рыхлым желатином, похожим на студень. Прокламацию специальными чернилами писали на листке бумаги. Потом листок переворачивали и плотно прижимали исписанной стороной к желатиновому студню в ящике. На желатине получался перевернутый, как в зеркале, отпечаток текста. Гектограф был готов к работе. Потом брали чистые листки, осторожно, аккуратно прижимали их к желатину — и на бумаге получались оттиски. Прокламации выходили некрасивые, бледные; буквы, написанные от руки, прыгали вкривь и вкось, читать их было трудно. Да и попробуй «напечатай» на гектографе 2–3 тысячи листков! Сделаешь 70–80 прокламаций — желатиновый студень уже расползся. Надо снова писать текст на листке, снова «переводить» его на желатин… И вот сейчас, наблюдая за быстрой работой печатных машин, Бабушкин снова, уже в который раз, приходил к выводу: хватит кустарничать, надо устроить настоящую подпольную типографию. «Но где достать шрифт? — думал Бабушкин. — А главное — как самим построить печатный станок?» Купить его, конечно, невозможно: и денег нужно уйму, и полиция сразу раскусит, зачем он понадобился простым рабочим. Бабушкин снова оглядел печатную машину. Была она громоздкая, сложная, работала тяжело, с шумом, и каменный пол под нею содрогался. «Не машина, а целая фабрика, — подумал Иван Васильевич. — Такую нипочем не спрячешь!» Подпольщикам требовалось построить необычный станок: очень простой по конструкции, легкий (чтобы можно было переносить из одного помещения в другое), небольшого размера и к тому же не очень «шумный», чтобы он не вызвал подозрений полиции. Целую ночь провел Бабушкин в типографии. Присматривался, набрасывал чертежи деталей, делал записи. Под утро к нему подошел хромоногий парень. — Светает… Скоро хозяин заявится, — шепнул он. Бабушкин ушел. Шагая по просыпающимся улицам, думал: «Хочешь не хочешь, а придется мне стать изобретателем!» Уже третью ночь подряд Бабушкин не спал, обдумывал и чертил проект маленького печатного станка. Много раз переделывал, поправлял. Трудно было Бабушкину. Ведь все его образование — два класса деревенской школы. «Хорошо, хоть я на слесарной работе поднаторел чертежи читать», — подумал Иван Васильевич, откидываясь на спинку стула и протирая слипающиеся глаза. Отдохнул несколько минут, поправил фитиль керосиновой лампы и снова склонился над чертежами. Ночью в доме стояла удивительная тишина, такая глубокая, полная, что даже тихий внезапный треск сухих обоев звучал, как выстрел. В маленькой комнатушке, за спиною Бабушкина, недалеко от плотно завешенного одеялом окна, накинув на плечи серую шерстяную шаль, молча, неподвижно сидела молодая женщина — бледная, худенькая, с очень спокойным взглядом широко открытых глаз. Только в руках у нее быстро мелькали вязальные спицы. — Шла бы ты спать, Пашенька, — сказал, оборачиваясь, Иван Васильевич и потянулся до хруста в костях. — Ну, чего, право, сидеть-то?. — А мне вовсе и не хочется спать, — певучим, южным говорком ответила женщина. — Я вот лучше носки тебе довяжу. Так хорошо думается, когда вяжешь. — Ты и вчера ночью говорила: спать не хочется, — усмехнулся Иван Васильевич. — А сама так и задремала сидя. Чуть спицей глаз себе не выколола. Вот станешь кривой — разлюблю. Прасковья Никитична улыбнулась и продолжала вязать. Она видела, как днями-ночами бьется Иван Васильевич над чертежами. Уж как хотелось ей помочь мужу! Да чем поможешь, если сама она умела лишь читать, да и то с грехом пополам, а чертежей никогда и в глаза не видела — разве только выкройки платьев… Потому и не ложилась она спать — все-таки веселее мужу работать, если рядом кто-то бодрствует. Лишь изредка вставала она, откладывала недовязанные носки, тихо, неслышно подходила сзади к мужу, клала руки ему на плечи и, прижавшись щекой к его колючей, небритой щеке, разглядывала чертежи. …Бабушкин упорно продолжал чертить. Глаза слипались. Достал луковицу, разрезал ее пополам, понюхал, глубоко втягивая острый, как нашатырь, запах… Глаза сразу застлало слезой, но все же мозг прояснился, будто его вдруг провентилировали. «Надо, обязательно надо кончить чертежи! И как можно быстрее! — думал Бабушкин. — Сейчас станок вдвойне необходим. Ведь теперь у нас не какой-нибудь, сколоченный на свой страх и риск „Союз борьбы“. Теперь я — член городского комитета партии. Партии! Подумать только! Наконец-то в России создана партия, единая Российская социал-демократическая рабочая партия — РСДРП!» Но радость его вскоре сменилась тяжелым раздумьем. Да, прошел уже почти год, как в Минске состоялся Первый съезд партии. В манифесте съезд торжественно провозгласил: отныне в России существует социал-демократическая рабочая партия. Это прекрасно! Этого ждали все революционеры. И вот партия как будто бы создана: приняты необходимые резолюции, избран Центральный Комитет, а толку почему-то мало. По-прежнему екатеринославские революционеры действуют самостоятельно, не получая указаний из центра. Да и есть ли он, этот центр? Бабушкин задумался. От приехавшего из Питера товарища он слыхал, что Центральный Комитет полностью арестован. Слух этот смутный, может быть и неточный, да как проверишь? Связь с Питером лопнула. А главное — нет Ильича. Он все еще в ссылке, в Сибири. Будь Владимир Ильич на свободе, — все было бы по-другому. И Первый съезд прошел бы не так: ведь стыдно сказать, со всей России съехалось только 9 делегатов. Да, трудно без Ильича! На пятую ночь Бабушкин закончил чертежи. Станок получился маленький, простой и легкий — как раз то, что требовалось. — Да ты почти Эдисон! — полушутя-полусерьезно воскликнул друг Бабушкина, слесарь Матюха, рассматривая последний чистовой чертеж. — Возьми-ка патент на свое изобретение! Большую деньгу огребешь! — Насчет патента я, пожалуй, маленько погожу, — засмеялся Иван Васильевич. — А то жандармы мне такой патент пропишут!. Не захочешь и Эдисоном быть! Бабушкин стал немедленно устраивать типографию. В домик, где жил Матюха, теперь часто приходили какие-то люди. Задернув занавеску на окошке, Матюха украдкой доставал из-под сундука старый, оторванный от рубахи рукав, зашитый с одного конца, как мешок. Пришедший быстро высыпал в рукав горсточку свинцовых букв — литер — и уходил. Через некоторое время приходил другой «приятель» Матюхи и тоже высыпал шрифт в рукав. Все это были знакомые наборщики из разных типографий, сочувствовавшие революционерам. Шрифт в типографиях хранился на строгом учете, наборщики очень рисковали, но все-таки постепенно рукав наполнялся, маленький мешочек становился все тяжелее. Буквы были разные и по размерам, и по форме, большинство из них — старые, изношенные. Но все-таки этот шрифт еще мог служить. Построить печатный станок было еще труднее, чем достать шрифт. Каждый из участников подпольных кружков тайно мастерил у себя на заводе какую-либо деталь для него. Сам Бабушкин однажды остался на ночь в цеху: он теперь опять работал на Брянском заводе. Стоя у тисков, он торопливо опиливал металлическую рамку, которая должна держать сверстанный набор. Работа подвигалась медленно. Бабушкин волновался. Еще бы! В любую секунду мог подойти мастер и увидеть, что Бабушкин занимается посторонним делом. Начались бы расспросы: что за рамка да для чего? И все же, несмотря на огромный риск, Иван Васильевич к трем часам ночи закончил рамку. Теперь надо было вынести ее с завода. А это нелегко: в воротах стража — черкесы с собаками. Иван Васильевич украдкой пересек заводской двор, подошел к высокому, плотному забору в том месте, где за ним рос старый, могучий каштан, и, оглянувшись по сторонам, перебросил металлическую рамку через забор. Она мягко шлепнулась в канаву. Потом Иван Васильевич, беззаботно насвистывая, прошел в ворота. Охранники, привычно похлопывая ладонями, быстро ощупали его. Бабушкин подошел к каштану. Вокруг было темно. Он подобрал рамку и отнес домой. В ту ночь Матюха тоже остался на заводе. Он работал слесарем, но владел и токарным ремеслом. Украдкой выточил на станке форму для отливки валика. На завод теперь Иван Васильевич всегда приходил с маленьким чемоданчиком. Закончив работу, Бабушкин не шел домой. Направлялся к центру города и заходил в писчебумажный магазин. — Стопку бумаги нелинованной, — говорил он приказчику. — Пожалуйста. Бабушкин выкладывал на прилавок четыре копейки и, аккуратно уложив пачку бумаги в чемодан, уходил. На прощанье он не забывал пробормотать, ни к кому не обращаясь: — Нелинованная — она гораздо экономичнее. Это уж точно. Можно густо писать. Ну, теперь мне на полгода хватит. «Вот скряга», — думал приказчик, с неприязнью оглядывая покупателя. Выйдя на улицу, Иван Васильевич делал «петлю» и, убедившись, что «хвоста» нет, заходил в другой писчебумажный магазин. — Стопку бумаги нелинованной, — говорил он приказчику. — Извольте. Бабушкин клал в чемоданчик еще пачку бумаги и уходил, опять бормоча, что нелинованная куда выгоднее линованной, и теперь-то ему на полгода за глаза хватит. На улице он останавливался, вынимал из кармана «Екатеринославские ведомости», долго читал, то и дело бросая быстрые взгляды поверх газеты: нет ли слежки? Все было спокойно. Бабушкин шел в третий магазин, покупал еще стопку бумаги и отправлялся к Матюхе. На следующий день после работы он снова бродил по магазинам, но уже в другом конце города, и покупал теперь не бумагу, а краску. То же самое чуть не каждый вечер проделывали и другие подпольщики. Приходилось приобретать бумагу и краску небольшими порциями в разных магазинах и тайком доставлять к Матюхе. Дело это было нудное, утомительное, но иначе — того и гляди навлечешь подозрение полиции. Но самое трудное было впереди. Где устроить типографию? Как Скрыть ее от жандармов? Можно надежно спрятать листовку, книгу, даже человека. Но типографию? Ведь она сама выдает себя охранке: и шумом машин, и тем, что в нее постоянно должны доставлять бумагу, краску, рукописи, а оттуда уносить готовую продукцию. Поэтому-то обычно подпольные типографии существовали очень недолго. Выпустят одну-две листовки — и попались. А еще чаще — и печатать не начнут, а охранка уже тут как тут. Бабушкин знал даже такой случай, когда группа революционеров, едва построив печатный станок, вынуждена была сразу зарыть его в огороде, так как жандармы пронюхали о нем. Два года пролежал станок в земле, и революционерам так и не удалось извлечь его: охранка пристально следила за кружком. И только когда эта подпольная группа была разгромлена, полиция выкопала из земли заржавевший печатный станок. После долгих поисков Бабушкин все же нашел удобное место для типографии: в деревне Шляховке, недалеко от Брянского завода. Место очень подходящее: и не в самом городе, и в то же время — рядом с городом. Прасковья Никитична с мужем долго бродила по деревне, придирчиво подбирая домик для покупки. Иван Васильевич входил в избу и заводил неторопливую «мужскую» беседу с хозяином: об урожае, о ценах на рынке, — а Прасковья Никитична сразу просила баб показать ей сад, огород, баньку. И всегда особенно интересовалась подполом. Глубокий ли, сухой, не промерзает ли зимой, не осыпается ли земля? «Хозяйственная молодуха, — думали владельцы дома. — Верно, собирается в подполе картошку, да капусту, да всякие соленья на зиму припасти». Они, конечно, и не догадывались, что подпол интересовал Прасковью Никитичну гораздо больше самой избы. И вовсе не потому, что она хотела держать там овощи, маринады, варенья да соленья. Именно в подполе намеревался Бабушкин устроить типографию. Наконец домик купили. В субботу подписали «купчую». Прасковья Никитична нарочно пригласила присутствовать урядника — молодцеватого, с длинными усами и громким, хриплым голосом. Пусть видит — в домике все «чисто», люди въезжают степенные, богобоязненные. Передав хозяину деньги, выделенные городским комитетом партии, Бабушкин троекратно расцеловался с ним. — Мы здесь ладно жили, худа не знали и тебе того желаю, — сказал бывший хозяин. Еще раз пересчитав кредитки, он завернул их в красную тряпицу и сунул глубоко за голенище. Бабы заголосили, словно в доме был покойник. Прасковья Никитична тоже всхлипывала, вытирая глаза концом шали. Потом выскочила в сени, принесла полуштоф. Разлила водку по стаканам, поднесла бывшему хозяину дома, и мужу, и уряднику… В воскресенье утром к опустевшему домику подъехала телега с вещами и мебелью. Прасковья Никитична сидела на возу, придерживая рукой зеркало. Иван Васильевич шагал рядом. Из соседних домов прибежали ребятишки, потом подошли и взрослые. — Давай-кось подмогу, соседушка, — сказал Ивану Васильевичу молодой мужик в щеголеватых сапогах. Вдвоем они взяли сундук и потащили его в дом. — Одначе чижолый, — крякнул мужик, поставив сундук в горницу. — Да, весит, — согласился Бабушкин. — Жинка туда и муку, и крупу — все запасы загрузила. Они вышли к возу и взяли по корзине. — А тута, пожалуй, посуда всякая, железяки, — сказал мужик. — Прямо руку оттянуло. — Посуда, — подтвердил Иван Васильевич. — И еще головка от швейной машинки. Не объяснять же, что в сундуках и корзинах лежит разобранный печатный станок?! На очередном заседании городского комитета партии Бабушкин доложил: типография готова. — Но приходить туда, — сказал он, — могут только четверо «наборщиков» и «печатников». Всем остальным — обижайтесь не обижайтесь — вход строго запрещен. Для пущей верности Иван Васильевич даже не назвал адреса типографии. Подпольщики не обиделись, они знали — только так можно уберечь типографию от глаз шпиков и жандармов. Приближалось Первое мая. — Давайте для начала выпустим первомайский листок, — предложил Бабушкин. Он вынул из кармана текст прокламации и прочитал. Городской комитет партии одобрил его. Той же ночью в глубоком подполье маленького деревенского домика началась упорная, тайная работа. Подпол был темный, тесный, душный, и главное — низкий. Выпрямишься — стукнешься головой о потолок. Приходилось работать согнувшись, сразу заныла шея и спина. Воздуха и так не хватало, а от трех керосиновых ламп, поставленных в разных углах подпола, от острого запаха краски, клея и плесени нечем было дышать. По сырым стенам бесшумно скатывались мутные струйки воды. Бабушкин сам набрал первый листок. Делал он это гораздо хуже старика наборщика, которого видел в типографии. Свинцовые буквы плохо слушались его, выскакивали из узловатых пальцев. Старик наборщик на ощупь чувствовал, какая буква у него в руке, а Бабушкину приходилось разглядывать каждую литеру, тем более что шрифт старый, да и освещен подпол тускло. Когда набор был почти готов, Иван Васильевич неосторожным движением рассыпал его на пол. Пришлось начать все сызнова. Но постепенно работа наладилась. Матюха самодельным валиком накатывал краску на шрифт. Старый друг Бабушкина еще по Питеру, рабочий Петр Морозов, пожилой, приземистый, накладывал бумагу. Морозов недавно приехал из Сольвычегодска, куда его выслала столичная полиция, и теперь поселился в Екатеринославе. Бабушкин, навалясь грудью на легкий валик, обтянутый холщовым полотенцем, прокатывал его по раме. Морозов снимал готовые листки и развешивал их для просушки на нитки, натянутые из угла в угол по всему подполу. Потом он убирал высохшие листки, считал их и складывал в стопки. — Вот теперь мы — настоящие подпольщики, — шутил Бабушкин, смахивая пот со лба. — Под пол зарылись, как кроты. По тихой деревенской улице возле типографии всю ночь ходила Прасковья Никитична в пальто и шерстяном платке. Она то присаживалась на завалинке дома, то стояла, прислонясь к забору, то доходила до ближайшего угла, внимательно оглядывала все вокруг и снова поворачивала к маленькому домику. Ей казалось: она видит, как за бревенчатыми стенами домика одна за другой печатаются листовки. Завтра они разлетятся по городу, их уже ждут тысячи рабочих. Прасковье Никитичне хотелось запеть: радость переполняла ее. Но она не пела. Жена Бабушкина несла караул, и если бы она запела, в типографии немедленно прекратилась бы работа: тревога! Бабушкин и его друзья, скинув пиджаки, закатав рукава рубах, трудились всю ночь в тесном, сыром подполе, где с потолка то и дело срывались крупные капли воды. Они очень устали, но все же к рассвету три тысячи свеженьких, еще пахнущих краской первомайских листков лежали стопками на табуретках и во всех углах подпола. Прокламации звали рабочих к сплочению, усилению борьбы с капиталистами. Листки получились красивые. По краям в виде рамки был крупно набран лозунг: «8 часов работы! 8 часов отдыха! 8 часов сна!» Внизу чернела внушительная подпись: «Екатеринославский комитет РСДРП». …Между тем ротмистр Кременецкий тоже не терял времени даром. Частые стачки и волнения на заводах лишили его покоя. Ротмистр поставил на ноги всю жандармерию, полицию, но и этого ему показалось мало. В Петербург полетела тревожная телеграмма. Вскоре на екатеринославском вокзале высадилась большая группа людей: кто в шляпе, кто в фуражке, некоторые в пальто, другие в плащах, в чиновничьих шинелях, а один верзила в косоворотке и брюках «навыпуск» напоминал мастерового. Но было что-то общее в этих разных людях: все они приехали без багажа, с маленькими баульчиками и чемоданчиками и все старались держаться незаметно, не привлекая внимания пассажиров. «Наверно, завербованные на прокладку трамвая!» — подумала торговка пирогами на вокзальной площади. Но она ошиблась. Это прибыл в Екатеринослав со специальным заданием — «искоренить крамолу» — особый «летучий отряд филеров». Петербургская охранка не поскупилась: она послала на помощь своему собрату отборных столичных шпиков. Ранней весной, холодными ночами, по улицам обычно тихого, сонного Екатеринослава теперь «прогуливалось» столько жандармов, полицейских и шпиков, что трактирщики даже не закрывали своих заведений. Надо же чем-нибудь согреться господам полицейским! …На рассвете, закончив печатание листовок, подпольщики поодиночке покинули типографию. Утро было тихое, но холодное. На деревьях — ни листочек не шелохнется. После лихорадочной ночной работы в душном, пропахшем керосином и краской подполе такое свежее утро бодрило и радовало. Каждый из подпольщиков под рубашкой, под пальто был обложен пачками прокламаций: теперь, если жандармы и обнаружат типографию, изъять листки им все равно не удастся! Бабушкин договорился с товарищами: вечером все явятся в трактир «Днепр», чтобы ночью одновременно во всем городе расклеить боевые листки. И вот наступил вечер. Все собрались в «Днепре» — маленьком трактире, втиснутом в сводчатый полуподвал на окраине города. Заняли два столика, заказали пиво. Матюха нарочно горланил пьяным голосом частушки, заглушая граммофон. Потом, без всякого перерыва, затянул «Среди долины ровныя…» Только Петр Морозов запаздывал. Это было не похоже на старого, испытанного революционера, привыкшего к точности. Подпольщики тревожились. Прошло полчаса, час… Морозов не приходил. «Арестован, — решил Бабушкин и с горечью подумал: — Вот не везет Петру: только-только из ссылки и опять — в тюрьму!» Но он был уверен: Морозов, конечно, не выдаст жандармам ни типографии, ни товарищей. И Бабушкин распорядился — начать расклейку прокламаций. Время не ждало. Однако Иван Васильевич предупредил друзей: теперь, когда Морозов, вероятно, схвачен полицией, нужна особая осмотрительность. Филеры, очевидно, настороже. Малейшая ошибка поведет к провалу. — Понятно, — сказали товарищи и группами по трое, с пачками листовок и баночками клея, тихо разошлись по ночному городу. Начался дождь. Крупные, похожие на град, капли прыгали по камням. Матюха повел свою «тройку» в центр города. Сегодня они двигались особенно осторожно. Идущий впереди украдкой быстро мазал стену клеем и шел дальше. На углу он останавливался и внимательно оглядывал улицу. Идущий вторым пришлепывал к стене листовку и разглаживал ее. Матюха, идущий последним, в это время стоял на другом конце улицы, чтобы в случае опасности свистом или пением предупредить друзей. «Разукрасив» одну улицу и убедившись, что все в порядке, подпольщики такой же цепочкой переходили на соседнюю. Как ни странно, именно сегодня улицы, притом в центре, где всегда шныряло много шпиков и полицейских, были удивительно пустынны. Казалось, жандармы и полицейские словно исчезли. А весь отряд петербургских филеров будто бы срочно отозвали обратно в столицу. Подпольщики быстро закончили свое дело и, удивленные и даже слегка обеспокоенные такой странной тишиной, разошлись по домам. И только через несколько недель все разъяснилось. Оказывается, Петра Морозова, который жил в окрестностях Екатеринослава, на вокзале схватили жандармы. При нем обнаружили пачку листовок. Филеры обрадовались. «Преступник» был немедленно доставлен к Кременецкому. Молодой ротмистр, возбужденно потирая руки, радостно бегал по кабинету. Наконец-то! Наконец-то ему повезло! — Где достал листовки? — стараясь ошеломить пожилого, сутулого, похожего на деревенского мужика Морозова, свирепо заорал Кременецкий. Морозов сделал вид, что он и в самом деле страшно испугался. — Помилуйте, ваше благородие, — дрожащим голосом забормотал он. — Чтоб мне провалиться! Вот как перед богом, всю правду доложу. — Ну, говори же, говори! — нетерпеливо закричал Кременецкий. — Как на духу, — бормотал Морозов. — Подсел, значится, ко мне на вокзале какой-то смутьян. И речи крамольные завел. Потом сунул мне эти самые листовки, велел, значится, раздать друзьям, а самому сегодня ночью прийти на собрание. — Какое собрание? Где? — Тайное собрание, — испуганно продолжал Морозов. — Возле железнодорожного моста… Там, в лесочке, знаете? Как на духу, истинную правду говорю, господин начальник, а уж вы меня выпустите, Христа ради. Кременецкий решил: настал удобный момент провести «ликвидацию» подпольщиков. «Этот Морозов, конечно, врет, что получил листовки неизвестно от кого, — подумал Кременецкий. — Сам он бунтовщик и подпольщик. Просто жила слаба: стар уже. Струсил и выдает всех, лишь бы свою шкуру спасти. Наконец-то мне повезло!» По приказу Кременецкого переодетые городовые с вечера расположились в леске. Некоторые из них держали в руках удочки, будто направлялись на рыбалку; другие — по двое, по трое — сидели на пеньках вокруг разложенных на газете закусок и бутылок водки. Филеры залегли в кустах и под видом подгулявших парней катались на лодках по реке. Ротмистр Кременецкий лично руководил этой важной операцией. Он надел простые домотканые штаны, напялил армяк, подпоясался широким красным кушаком и в таком виде с вечера бродил у моста. Как назло, зарядил дождь. Уже через час ротмистр вымок до нитки. На ближайшем хуторе, по распоряжению Кременецкого, на всякий случай сидели два шпика с лошадьми. Ротмистр стянул с одного из них сухое платье, переоделся и снова вышел «на охоту». Однако подпольщики все еще не показывались. «Наверное, дождя испугались, — лязгая зубами на холодном ветру, думал Кременецкий. — Ничего, подожду еще, дождь кончится, и они придут». …До самого рассвета, дважды меняя мокрое платье, ругаясь на чем свет стоит, но все еще не теряя надежду накрыть смутьянов, бродил Кременецкий возле моста. И только ранним утром он снял засаду и на пролетке помчался в жандармское управление. — Немедленно доставить из тюрьмы Морозова! — заорал он дежурному. — Ну и пропишу я сейчас этому скоту!. Между тем жандармы, полицейские, филеры, насквозь промокшие и продрогшие, возвращались из лесу, с реки. И, словно дразня их, в первых лучах солнца, на заборах, на стенах домов, на деревьях и столбах белели листовки. Хоть они подмокли на дожде, но все так же четко чернели лозунги: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» «8 часов работы! 8 часов отдыха! 8 часов сна!» Возле каждой листовки толпились рабочие: они направлялись на заводы, к станкам. До гудка оставалось немного времени, все спешили прочитать свежие прокламации. — Знатно сделано! — переговаривались рабочие. — И листок толковый, и напечатано хорошо! — Молодцы ребята! — говорили другие. — Смотри-ка ты, настоящую типографию завели! Полицейские срывали прокламации со стен и спешили к Кременецкому. Вскоре у него на столе уже лежала груда мокрых бумажек. — Перестаньте таскать эту пакость! — наконец, не выдержав, в бешенстве заорал ротмистр. — У меня и так их уже достаточно! — Он яростно ткнул рукой в толстую пачку, отнятую у Морозова. Когда Петра Морозова ввели в кабинет Кременецкого, ротмистр, сидя за столом, обхватив голову руками, встретил его истошным воем: — Обману-ул, сук-кин сын!. — Как обманул? — смиренно спросил Морозов. — «Как обманул»?! — сердито передразнил его Кременецкий. — Где же твое собрание? Около моста, в лесочке. — А разве не было? — притворно изумился Морозов. — Вот именно не было. Я сам всю ночь под дождем, как пес шелудивый, мок… — А может, отменили собрание? — Я вот самого тебя отменю, сволочь! — заорал ротмистр и с размаху ударил Морозова по лицу. Тот упал. — В тюрьме сгною! — неистовствовал Кременецкий, пиная Морозова сапогами. — Убрать эту падаль, — приказал он жандармам. — И немедленно устроить обыск во всех типографиях. Сличите шрифты! Выясните, где печаталось это безобразие! Но обыски ничего не дали. Бабушкин оказался хитрее Кременецкого. В те вечера, когда типография не работала, Прасковья Никитична приглашала к себе домой соседок: то лузгали семечки, перемывая косточки ближним, то вязали, то песни пели. Прасковья Никитична устраивала у себя эти «посиделки» нарочно: если какой-нибудь дошлый шпик теперь поинтересуется насчет ее дома, — все бабы в один голос заявят, что ничего крамольного здесь не водится. А когда около бревенчатого деревенского домика все же стал подозрительно часто «прогуливаться» какой-то «дьякон», Бабушкин немедленно перевел нелегальную типографию в другое помещение. У Ивана Васильевича зародилась новая смелая мысль. Подпольная типография работала бесперебойно. Это хорошо. Но листовки листовками, а Бабушкин уже строил планы издания боевой газеты. «Выезжаю завтра. Встречай…» Поздно вечером возвращался Бабушкин с рабочего собрания. Шагал он медленно. Устал за день. Уже три года прожил Бабушкин здесь, в Екатеринославе. Привык постепенно к этому южному городу. А вначале, когда выслали сюда из Питера, — каким все казалось странным, даже чудным. Бабушкин свернул. Вон уже виден его дом. Иван Васильевич ускорил шаги. Пашенька, конечно, заждалась. И ведь как скверно получается! Каждый день хочет он прийти пораньше. Сходить с Пашей в сад или просто хоть побродить вдвоем по берегу Днепра. И никогда не выходит. Все что-нибудь да помешает. Да, невесело, наверно, быть его женой. Женой подпольщика. Вспомнил Бабушкин, как в первые дни после женитьбы пугалась Паша каждого стука на крыльце — все чудилось ей, что это жандармские с подковками сапоги громыхают. Потом помаленьку привыкла, освоилась. Освоилась, да не совсем. Как-то призналась Бабушкину — очень хотелось бы ей иметь свое жилище, детей. Жить спокойно и незатейливо, как все вокруг живут. Но видно — не судьба. Приблизившись к дому, Бабушкин замедлил шаги. Опять на лавочке, неподалеку от их крыльца, сидел тот парень. Да, тот самый… Лет двадцати, в желтой косоворотке, щеголевато подпоясанной шелковым шнурком с кистями на конце, и в фуражке с лаковым козырьком. Который раз уже встречал его Бабушкин! Парень то дремал на скамейке, то подолгу глядел в газету так настойчиво, будто пытался выучить ее наизусть. А несколько раз сидел он с гармошкой. И что-то наигрывал. Тихо. Словно только для себя самого. И слушал, прикрыв глаза, склонив ухо к самой гармошке. Что за парень? Просто живет здесь, по-соседству? Или… «Проверим», — решил Бабушкин. Он вошел в дом, жена сразу стала хлопотливо накрывать на стол. — Я сейчас, Пашенька, — виновато сказал Бабушкин. — Через пяток минут. Пошарил глазами вокруг. Ага, из-под кровати торчит чемодан! Годится. С большим коричневым чемоданом вышел на улицу. Парень все еще сидел на скамейке. Бабушкин быстро прошагал мимо него, будто очень торопился доставить чемодан туда, где его с нетерпением ждут. Дремавший парень сразу встрепенулся, приоткрыл глаза, настороженно следя за Бабушкиным из-под низко надвинутой фуражки. Иван Васильевич стремительно прошел до перекрестка, свернул за угол и сразу остановился. Дальше все случилось, как он и предполагал. Вскоре из-за угла выскочил парень и с разгона налетел на Бабушкина, который нарочно выставил вперед кулак. — Простите-с. Кажется, я это… обеспокоил вас? — замялся парень, потирая живот, ушибленный о твердый, как булыжник, кулак Бабушкина. — Пустяки! — усмехнулся Бабушкин. — Кажется, наоборот, я вас зашиб невзначай?! Бабушкин вернулся домой. Задвинул под кровать чемодан и сел за стол. Ужинал. Паша молча сидела рядом. Нет, она не спрашивала, зачем это муж вдруг схватил чемодан и куда-то помчался. Захочет — сам расскажет. А не скажет — значит, нельзя. А Бабушкин ел и думал: «Сигнал! Значит, пора мне сматывать удочки». Он уже давно чувствовал: с каждым днем охранка все пристальней следит за ним. И теперь — этот парень. — Знаешь, Пашенька, — сказал Бабушкин, поужинав. — А не надоел тебе этот паршивый Екатеринослав? Жена широко открыла глаза. Была она маленькая, худенькая. А глаза огромные, как блюдца. — Вот новость! — сказала она. — Еще вчера ты вроде бы нахваливал наш город? И красавец он, и Днепр… А сегодня — уж так прямо и паршивый? — Да, Пашенька. Сегодня я разобрался — грязный, вонючий, пыльный городишко. Что в нем хорошего? Бабушкин засмеялся и обнял жену. — А вот знаешь, есть такой град Смоленск. Вот это да! Великолепный городище! И вишни там — ого! — Бабушкин подмигнул жене. Паша усмехнулась. Муж знал, что она больше всего на свете любит вишни. Дальше разговор продолжался уже в другом, вовсе не шутливом духе. Бабушкин помрачнел и сказал: — Надо ехать, Паша. Жена кивнула. Нет, не хотелось ей вот так, вдруг, покидать город, где прошла вся ее юность, где познакомилась с Бабушкиным… Но раз надо… На следующее утро Бабушкин сходил за извозчиком. Сам погрузил в пролетку два чемодана. Жена уехала на вокзал. Провожать ее Бабушкин не поехал, хотя и очень хотелось. Но — нельзя. Пусть шпик, если наблюдает за ним, не тревожится. Он — тут. Вот сидит, как нарочно, у окошка. А то шпик помчится за женой на вокзал, выяснит, что уехала она в Смоленск. Нет, придется обойтись без проводов. Бабушкин сидел дома, у окна, а сам думал: интересно, кто заменил того парня в желтой косоворотке с шелковым поясом-шнурком? Может быть, эта вот торговка семечками? Чего она расселась тут, возле его дома? Ишь, бойкое место нашла! Да тут у нее за весь день даже на гривенник не купят! А может, вот тот точильщик ножей? Он, кажется, уже третий раз за утро проходит туда-обратно по улице. Чутье не обманывало Бабушкина. Ротмистр Кременецкий — начальник екатеринославского жандармского управления — уже давно напал на его след. Хитрый и опытный ротмистр выжидал. Он знал: главное — не торопиться. Этот поднадзорный никуда не денется. А следя за ним, узнаешь и всех его друзей-товарищей. И в нужный момент не составит труда схватить сразу всех. «Куда же податься? — беспокойно думал Бабушкин. — Где теперь Владимир Ильич? Надо бы связаться с ним…» Иван Васильевич прикрыл глаза. И сразу память четко вырвала из темноты. Вот Ульянов. Бодрый, оживленный. Глаза его улыбаются. И весь он — как сгусток энергии. Таким Бабушкин видел его последний раз. В Питере, лет пять назад, перед арестом. Как раз недавно кончилась стачка на фабрике Торнтона. Ткачи послушались Ильича, действовали дружно, напористо и заставили хозяев-англичан пойти на уступки. «Наверно, Владимира Ильича уже нет в Сибири, — подумал Бабушкин. — Его трехлетняя ссылка как раз недавно должна была кончиться. Но где же он теперь?» Иван Васильевич беспокойно расхаживал по комнате. Да, ждать дольше невозможно. Вчера вот опять увязался шпик. И нахально, почти не таясь, таскался за ним по городу. «Завтра утром еду в Смоленск, — решил Бабушкин. — А там уж погляжу». Надев пальто и шляпу, он зашагал на почтамт. Надо перед отъездом проверить, нет ли писем для него. Подойдя к окошку «до востребования», Бабушкин протянул паспорт. — Пожалуйста, господин Вязьмин, — сказал почтовый чиновник, выложив конверт на широкий барьер. — Только что прибыло.. Бабушкин и бровью не повел, когда его назвали Вязьминым. Скрываясь от полиции, он сменил уже две фамилии. Тут же, на почтамте, Иван Васильевич сел на скамью и, прежде чем вскрыть конверт, внимательно оглядел его. «Кажется, какой-то любопытный уже просмотрел мою корреспонденцию», — усмехнулся он. То место на конверте, где желтела полоска клея, было чуточку повреждено. Будто кто-то осторожно вскрыл его, а потом опять старательно заклеил. Развернув письмо, Иван Васильевич стал читать: «Дорогой Афанасий Прокофьич! Должен сообщить тебе пренеприятное известие: наша дражайшая тетя Поля вывалилась из окна с четвертого этажа и сразу отдала богу душу». Иван Васильевич не стал читать дальше. Смерть дражайшей тетушки, казалось, нисколько не взволновала его. Сунув письмо в карман, он пошел домой. Запершись в комнате, Бабушкин задернул занавеску на окне и, хотя было еще совсем светло, зажег свечу. Потом вынул из кармана письмо, расправил его и стал осторожно подогревать над острым язычком пламени. Бумага пожелтела, покоробилась, кое-где появились бурые пятна-ожоги. И вдруг между строчек письма четко выступила новая строчка: «Прошу немедленно приехать. Николай Петрович». Иван Васильевич чуть не вскрикнул от радости. «Николай Петрович» — это же Ильич! Старое подпольное имя Ульянова. Значит, Ильич на свободе. Ждет его, зовет! Бабушкин еще раз внимательно оглядел конверт. Штамп пункта отправления — Псков. Вот где теперь Ильич! Значит, прощай, Екатеринослав. Он едет в Псков. И сейчас же! Иван Васильевич хотел уже сжечь письмо, но подумал: «А куда же явиться во Пскове? Как разыскать там Ильича?» Бабушкин в раздумье стал вертеть письмо и так, и этак; снова внимательно перечитал его. Наверно, где-то указан псковский адрес Николая Петровича. Но где? Он опять прогрел весь лист над свечой. Делал это аккуратно, неторопливо. Ни одной новой строчки не проявилось. «Ну, ничего. Невелик город — Псков, — утешил себя Бабушкин. — Разыщу». И тут у него мелькнула догадка. Конверт! Может быть, на конверте написан молоком нужный адрес? Иван Васильевич быстро «подрумянил» конверт над свечой. Так и есть! В углу проступили три слова — адрес. Бабушкин несколько раз шепотом повторил его. Проверил: твердо ли запомнил? Потом разорвал письмо на длинные полоски и сжег на свечке. Быстро упаковал самое необходимое в маленький чемоданчик. Оглядел комнату: нет ли чего запретного? В углу, возле кровати, стояла на полу маленькая корзинка. С такими ходят по грибы. Бабушкин обычно хранил в этой корзинке все «бумажное». И хотя помнил, что корзинка пуста, на всякий случай еще раз заглянул в нее. Да, пусто. Простой стол, железная кровать, две табуретки, тиски, привинченные к прибитой в углу толстой доске, заменявшей ему верстак, — все это Бабушкин решил бросить. Если тащить мебель с собой, жандармы, конечно, поймут, что он уезжает, и непременно задержат. «Хорошо хоть жена кое-что увезла в Смоленск, — подумал Бабушкин. — Белье да одежду. А то пропало бы все ни за грош». Он вышел на улицу, насвистывая что-то веселенькое, помахивая маленьким чемоданчиком. Казалось, он идет то ли в баню, то ли к знакомым. Иван Васильевич не поехал прямо на вокзал. Неторопливо прошел в центр города и остановился на проспекте, у витрины мехового магазина, словно изучая лежащие за стеклом бобровые, соболиные, каракулевые шкурки. Краем глаза он быстро окинул проспект. Так и есть! Неподалеку, возле парикмахерской, тоже остановился низенький человек в черном пальто и котелке. Он, как и Бабушкин, делал вид, что внимательно разглядывает рисунки модных причесок на витрине. Лицо у него было маленькое, плоское. Взгляд, когда он отводил глаза от витрины, упорно скользил мимо Бабушкина, словно тот совершенно не интересовал его. «Шпик. И притом не из ловких», — понял Бабушкин. Маршрут пришлось изменить. Идти на вокзал невозможно — шпик увяжется следом. «Вот обида! Неужели как раз сегодня, в последний мой екатеринославский день, и схватят?» — хмурился Иван Васильевич, неторопливо шагая по проспекту. Надо было что-то изобрести, как-то отделаться от шпика. Но как? Бабушкин гулял долго; в голову лезли всякие способы побега, но он отвергал их один за другим. Все рискованно, а хотелось действовать наверняка. Уж очень досадно попасться в последний день. Вдруг в глаза бросилась вывеска: «Почта, телеграф». «Ага! Кажется, придумал!» Иван Васильевич быстро взбежал на две ступеньки, толкнул деревянную дверь и прошел на телеграф. Взял бланк, сел к столику, задумчиво поглаживая кончиком деревянной ручки усы. Краем глаза заметил: шпик тоже вошел на почту. На бланке, в графе «кому», Бабушкин написал фамилию жены, но не настоящую, а «Вязьмина». Над графой «куда» слегка задумался. Жена находилась в Смоленске, но Иван Васильевич не собирался посылать телеграмму туда. Обмакнув перо, он решительно написал: «Минск». Какую бы улицу придумать? Написал: «Губернаторская, 6». Губернаторские-то уж, наверно, в каждом городе есть! Дальше перо скользило без задержки: «Выезжаю завтра. Встречай. Вагон восьмой. Целую». Денег у Бабушкина было мало, жалко тратить на всякие там «целую», тем более что поцелуи не дойдут до жены, да что поделаешь! Бабушкин помахал бланком, чтобы просохли чернила, и протянул его в окошечко, где сидел сутулый, пожилой чиновник. Заплатил за телеграмму, взял чемоданчик и, не глядя по сторонам, вышел на улицу. Медленно проходя по тротуару мимо окон почты, заглянул внутрь помещения. Ну, конечно! Шпик что-то торопливо доказывал сутулому чиновнику. «Интересуется, что я в телеграмме написал, — усмехнулся Бабушкин. — Пусть почитает. Для него и написано. Авось до завтра успокоится…» Свернув за угол, он крикнул извозчика и умчался на вокзал. Той же ночью дом на Третьей Чечелевке был окружен цепью городовых. Высокий, щеголеватый пристав в сопровождении двух полицейских подошел к двери и постучал. Никто не ответил. Пристав постучал вторично. Снова тишина. Полицейские хотели уже выломать дверь, когда из соседней квартиры высунулась заспанная хозяйка дома. — Где постоялец? — грозно набросился на нее пристав. — Слесарь-то? — переспросила хозяйка. — А кто его ведает, батюшка! Дома он нонича чегой-то не ночует. Пристав нахмурился. Сердито подумал: «Как же так? Жене телеграфировал в Минск: „Выезжаю завтра. Встречай“. Неужто обманул?» Еле сдерживая злость, крикнул: — Обыскать квартиру! Полицейские потребовали у хозяйки ключ и вошли в комнату Бабушкина. По беспорядку в комнате, отсутствию одежды опытный глаз пристава сразу почуял: «птичка улетела». — Проворонили! — зло крикнул он и опустился на табурет. Но тотчас вскочил и выругался: спиною он больно ударился о тиски. Пристав понимал: искать что-нибудь после отъезда «Вязьмина» глупо и смешно, но нельзя же просто так повернуться и уйти несолоно хлебавши! Обыск начался. А в это время Бабушкин, подложив под голову коричневый чемоданчик, лежал на верхней полке. В вагоне было очень тесно. Пассажиры дремали лежа и сидя. Болтались головы, торчали, свисая с полки, длинные голые ноги. Кто-то стонал и хрипел, словно его душили. Это был вагон третьего класса — самый дешевый. На лучшее место у Бабушкина не хватило капиталов. И так выскреб последние копейки, покупая билет. Ехать было далеко, несколько суток, а у Ивана Васильевича — ни денег, ни еды. — Ничего, — думал Бабушкин. — Пустяки. Уж что-что, а с голодухи не помру. Он старался задремать, но почему-то не спалось. Или душно очень? Или переволновался? А ведь каждые сутки недосыпал. И так мечтал отоспаться за все недели и месяцы сразу. Но вообще-то, хоть и сосало под ложечкой — так хотелось есть, и голова налилась тяжестью от долгого лежания на чемодане, настроение у Бабушкина было отличное. Главное — что? Главное — он благополучно выбрался из Екатеринослава. И поезд мчит его в Псков. Да, в Псков, к Владимиру Ильичу. Статистика — наука тихая… Бабушкин прибыл во Псков в пять утра. Не торопясь, помахивая маленьким чемоданчиком, вышел на привокзальную площадь. Тихо. Пусто. С десяток пассажиров, покинувших поезд вместе с Бабушкиным, уже разбрелись кто куда. На немощеной площади кое-где еще сохранились последние островки снега: раскисшие, побуревшие. Снег был ноздреватый, как голландский сыр. В колдобинах стыло густое грязевое месиво. Бабушкин посмотрел на часы. «Нет, к Ильичу в такую рань — не годится. Чего будить-то?» Неторопливо зашагал по спящему, тихому городу. Псков напоминал буйно разросшуюся деревню. На улицах тянуло с детства знакомым сладковатым навозным духом. Из хлевов доносился негромкий рев коров, сытое посапывание свиней. Бабушкин прошел мимо старинной церквушки с густо лепящимися друг к другу луковками куполов, свернул в сад, сел на скамейку. Снова глянул на часы. «Вот ерунда-то! Ходил-ходил, а все еще четверть седьмого!» Он удобнее устроился на скамейке. «Нет уж. До десяти подожду. И только тогда — к Ильичу. Да, не раньше…» Двадцать девятого января кончился срок сибирской ссылки Владимира Ильича. Он знал: его ждет работа, ждут товарищи; он не хотел ни одной лишней минуты быть в ссылке. В тот же день Владимир Ильич покинул свое «Шу-шу-шу», как он в шутку называл село Шушенское. Ему запретили жить в столице и во всех крупных городах. Владимир Ильич поселился во Пскове. «Удобно. Близко к Питеру», — решил он. Вскоре псковскому полицмейстеру Цыбовичу передали прошение от Владимира Ульянова. Пусть ему, давно занимающемуся статистикой, разрешат брать работу в земском статистическом бюро. Цыбович был высокий бледный старик с высохшим горбоносым лицом, словно вырезанным из сухого мореного куска дуба. В профиль — острыми, резкими чертами — он напоминал Мефистофеля. «Ага. Бывший ссыльный-то… Кажется, образумился, — удовлетворенно подумал полицмейстер, сидя у себя в кабинете и уже третий раз пробегая пронзительными глазами прошение Ульянова. — Статистика — наука тихая, безобидная. Все цифирьки, цифирьки… Пусть считает на здоровье». И Цыбович милостиво начертал: «Не препятствовать». Через неделю ему доложили: местные статистики часто собираются и беседуют до поздней ночи. Бывает на этих сборищах и Ульянов. — Толкуют? А о чем? — спросил полицмейстер. — Преимущественно о статистике. — Статистике не препятствовать! — приказал Цыбович. В тот день, когда Бабушкин прибыл во Псков, «статистики» снова собирались. Но Бабушкин этого, конечно, не знал. Он сидел у Ильича, рассказывал ему о екатеринославских делах, отвечал на его вопросы. А сам вглядывался в его лицо. Нет, трехлетняя ссылка не сломила Ульянова. Все так же горячо и уверенно звучит его голос, все те же быстрые остроумные реплики. Только, пожалуй, резче стали такие знакомые «рубящие» жесты рукой. Да глаза смотрят, пожалуй, пристальней, строже. Особенно радовало Бабушкина, что выглядел Старик [17] отлично. Недаром, значит, как рассказывали друзья, Ильич в ссылке каждое утро делал зарядку, в любой мороз ходил на прогулки, колол дрова, охотился, любил петь, играл в шахматы. Никогда не терял он бодрости. А ведь некоторые возвращаются из Сибири подавленные, угрюмые, с угасшим взглядом и поникшей головой. 17 Так иногда подпольщики называли молодого Ленина. — Ну, хорошо, — сказал на прощанье Владимир Ильич. — Вечером еще встретимся. Приходите ровно в семь. Да! И не забудьте: отныне вы — ученый, статистик! Вечером на узенькой, сонной, поросшей кустами бузины улочке Пскова, в ветхом домишке собрались четверо «статистиков». Двое — местные, один — из Питера и один — из Екатеринослава. «Ученые» сидели в большой комнате с низким потолком, оклеенной дешевенькими цветастыми обоями. Полицмейстер Цыбович очень удивился бы, услышав их разговоры. Владимир Ильич сказал: — Вы, товарищи, знаете — два года тому назад состоялся Первый съезд РСДРП. Съезд провозгласил создание партии. Но все вы также знаете, что, по существу, партии у нас еще нет. Всюду разброд, наши мелкие организации не связаны друг с другом, действуют кто во что горазд… Надо выковать настоящую партию: боевую, сплоченную. Сделать это можно, только лишь создав общерусскую марксистскую газету… И он рассказал собравшимся свой план. Долгими месяцами в ссылке обдумывал его Владимир Ильич. — Печатать газету надо за границей, чтобы царские жандармы не могли разгромить типографию и арестовать редакцию. Из-за границы тайно доставлять газету в Россию. На местах, во всех крупных городах и промышленных центрах, необходимо иметь широкую сеть корреспондентов, которые регулярно сообщали бы в «Искру» о всех событиях в России. Эти же корреспонденты будут получать из-за границы газету и распространять ее в подпольных кружках. Таким образом мы создадим костяк партии. Иван Васильевич с жадным интересом слушал Ленина. Ильич резко и энергично продолжал: — Только такая газета поможет нам создать истинную партию, боевую партию, с сознательной железной дисциплиной, с безусловным подчинением меньшинства большинству… «Верно, — думал Бабушкин. — Разве это партия, когда один не подчиняется другому и не знает, что делает его сосед? Вот хотя бы у нас в Екатеринославе. Работали на свой страх и риск. Кустарщина…» Бабушкин горячо поддержал Владимира Ильича и обещал помочь ему. Была уже поздняя ночь. Пора расходиться. — С удовольствием оставил бы вас ночевать у себя, — сказал Ильич Ивану Васильевичу. — Но нельзя! Конспирация. Вот, переночуете у товарища. — Владимир Ильич глазами указал на высокого сутулого мужчину. Тот кивнул. На прощанье Ильич сказал Бабушкину: — Вы, Иван Васильевич, будете первым корреспондентом «Искры» по Иваново-Вознесенску, Орехово-Зуеву, Шуе. Это крупнейший центр текстильной промышленности. Там тысячи пролетариев. Для революционера — непочатый край работы. — Будет исполнено, Николай Петрович, — сказал Бабушкин, по старой привычке называя своего учителя конспиративным именем. — Когда отправляться? Мне еще надо заехать за женой, в Смоленск. — В Смоленск? — воскликнул Владимир Ильич. — Очень кстати! Перед тем как вы поселитесь в Иваново-Вознесенске, я как раз хотел просить вас побывать в Смоленске. Организуйте там пересыльный пункт. Через Смоленск из-за границы будет идти большая часть «Искры». Вам надлежит наладить дело так, чтобы «Искра» доставлялась в Смоленске и из Смоленска бесперебойно… Они стояли рядом — Владимир Ильич и Бабушкин: оба невысокие, плотные. Бабушкину было всего двадцать семь лет, а выглядел он — со своими русыми волосами и голубыми глазами — еще моложе. Ильич же, хотя был всего на три года старше Бабушкина, уже полысел и казался солиднее, старше своих лет. — Все будет исполнено, — повторил Иван Васильевич, на прощанье крепко пожимая руку своему учителю. Ему хотелось обнять Владимира Ильича: ведь они не виделись уже пять лет и теперь вновь расстаются, наверно, на долгие годы, — Ульянов же уедет за границу издавать там «Искру». Но вокруг были люди, Бабушкин застеснялся и отошел в сторону. Вскоре в Смоленске в покосившемся домике на Духовной улице появился новый жилец. — Наконец-то приехал мой муж! — заявила хозяйке Прасковья Никитична. — Задержался он: распродавал свою слесарную мастерскую. В тот же день Бабушкин пошел бродить по улицам. Весна уже вступила в свои права. Хотя Смоленск назывался городом, но чем-то он напоминал Псков. Воздух в нем был тоже совсем деревенский: густой, пьянящий. На окраине с огородов также тянуло сладковатым запахом навоза, мычали коровы, кричали петухи, домишки стояли деревянные, с палисадниками и жестяными петухами-вертушками на крышах. «Нужно устроиться на работу, — думал Бабушкин. — А то попаду на заметку полиции. Да и жить на что-то надо. А главное, — на заводе быстрее свяжусь с рабочими». Иван Васильевич неторопливо шагал по холмам, на которые карабкались извилистые, узкие, утопающие в старых густых садах улочки Смоленска. С Днепра тянуло свежестью и прохладой. Вскоре посреди одной из центральных улиц Бабушкин увидел толпу людей. Они копали ямы, ставили столбы, подтаскивали рельсы. — Что строите? — полюбопытствовал Иван Васильевич. — Новейшую достижению — електрическую конку! — ответил землекоп, судя по одежде, недавно приехавший из деревни. — Зовется по-ученому: трам-вам! Он с трудом разогнул спину и отдыхал, опираясь на лопату. «А что?! — весело подумал Иван Васильевич. — Видно, судьба мне выпала — позаботиться, чтобы жители Смоленска поменьше били ноги. Буду прокладывать этот самый трам-вам!» — Мастеровые требуются? — спросил он землекопа. — Еще как! — вмешался молодой путеукладчик. — И монтеры нужны, и слесари, и землекопы, и кладовщик. Бабушкин тотчас направился в контору «городового инженера», — так в те годы назывался руководитель работ. «Попрошусь в инструментальную, кладовщиком, — подумал Бабушкин. — Удобная должность — каждый рабочий ко мне хоть разок да заглянет. Беседуй вволю с кем хочешь!» — В инструментах разбираешься? — спросил городовой инженер. — С четырнадцати лет слесарю, — ответил Бабушкин. — Паспорт? Бабушкин выложил на стол паспорт. — Ладно! — сказал инженер. — Так вот, Скворцов, завтра приступай к работе! — Как прикажете, — ответил Бабушкин. Паспорт на имя Скворцова был у него всего несколько дней, но Бабушкин не беспокоился. Владимир Ильич заверил его: паспорт сделан на славу. Жандармам не к чему придраться. На следующее утро в инструментальную кладовую — дощатый сарай, построенный возле трамвайных путей, — пришел новый кладовщик. Он внимательно оглядел свое хозяйство. Сарай был поделен двумя шкафами пополам: в первую комнату-клетушку приходили рабочие, в задней — хранились инструменты. Бабушкин стал сортировать сваленные в кучу напильники. Потом взял деревянный ящик, разгороженный на восемь отделений, и перебрал все сверла. Тупые, ломаные — откладывал в сторону; хорошие, годные к работе, складывал в ящик по размерам: дюймовые — к дюймовым, в одно отделение, полуторадюймовые — в другое, дюйм с четвертью — в третье… То и дело хлопала дверь кладовой. С линии приходили монтеры, слесари, землекопы, монтажники. Новый кладовщик быстро выдавал им лопаты, метчики, пилы, напильники и, словно между прочим, с каждым заводил разговор. Начинал он обычно с пустяков: погода вот хорошая, скоро уж лето, сегодня, прямо возле одного столба, электромонтер, подвешивая провода, нашел подснежник. Слово за слово, завязывалась беседа — смотришь, уже не о погоде, а о порядках на строительстве. Через несколько дней «трамвайщики» привыкли к новому кладовщику, а многие даже подружились с ним. «Скворцов» был молодой, подвижный, любил пошутить. С недавних пор он стал носить очки. Впрочем, очки больше лежали у него в кармане. Только записывая выданный инструмент, Скворцов надевал их, да и то не всегда. Очки были простые, в железной оправе. Но стекла в них — необычные, зеленовато-бутылочного цвета. Они не увеличивали и не уменьшали. Впрочем, Ивану Васильевичу и не требовались другие: зрение у него было хорошее. А очки Бабушкин надевал потому, что у него были красноватые, припухлые, очень приметные веки. Иногда не мешало, на всякий случай, скрыть воспаленные веки от излишне любопытного филерского глаза. В Смоленске Иван Васильевич еще раз убедился, как глубоко прав Владимир Ильич. Городской комитет партии существовал, но действовал он кустарно, не был связан с партийцами других городов и с центром. Даже Ильич не смог дать Бабушкину «явку» в Смоленске. Первым делом Бабушкин связал местный комитет с Москвой. Вскоре оттуда прибыл чемодан с нелегальной литературой. Несколько пачек листовок и брошюр, отпечатанных на тонкой, почти прозрачной бумаге, Бабушкин припрятал у себя в кладовой, в ящиках с инструментами. Назавтра в кладовую пришел пожилой слесарь с небритым, хмурым лицом и маленькой курчавой бородкой. — Дай-ка мне зубило. А лучше парочку! — сказал он. Бабушкин пристально оглядел его. — Говорят, на днях в Днепре громадную щуку выловили, — негромко произнес Иван Васильевич. Слесарь нисколько не удивился, что кладовщик вдруг заговорил о щуке. — Точно, — подтвердил он. — Двухметровую. Бабушкин вышел в заднюю комнату и вынес оттуда деревянную коробку. Слесарь взял ее и ушел. Вскоре дверь снова заскрипела. Пришел землекоп. — Выдай лопату! Моя совсем затупилась. А лучше парочку дай! — сказал он. Кладовщик почему-то не удивился, зачем землекопу понадобились сразу две лопаты. — Говорят, на днях в Днепре громадную щуку выловили, — сказал он. — Точно! — обрадовался землекоп. — Не щука, а целый кит. Два метра ростом! Бабушкин передал ему новые лопаты в брезентовых чехлах. Потом пришел совсем молодой паренек — плотник. — Выдай-ка, дяденька, фунт гвоздей, — попросил он. Почесал в затылке и прибавил: — А лучше парочку! Кладовщик снова завел разговор о щуке, потом удалился в заднюю комнату и вынес мешочек. — А знаешь, как и куда гвозди забивать? — спросил он. — Молотком грохнешь мимо — пальцы отшибешь. — Не беспокойтесь, дяденька, — ответил смешливый паренек. — Все гвозди вгоню, куда положено! По самую шляпку! Он развязал мешочек, заглянул в него и подмигнул Бабушкину: на дне, под гвоздями, лежала стопка подпольных листовок. Вскоре среди «трамвайщиков» начались «беспорядки». Взволнованный начальник дистанции явился в жандармское управление к полковнику Громеко. — Бунт, — тревожным шепотом сообщил начальник дистанции, хотя никакого «бунта» на стройке еще не было. — Все время бог миловал, а тут словно с неба — листовки… — Не богохульствуйте, — перебил его Громеко. — Небо тут ни при чем. Причина вполне земная… Перед полковником Громеко лежал секретный пакет из Екатеринослава за № 1790. Ротмистр Кременецкий просил «учредить срочный розыск и привлечь к дознанию по статье 1035 поднадзорного Ивана Васильева Бабушкина», который скрылся из Екатеринослава и сейчас, по некоторым данным, возможно, находится в Смоленске. Громеко решил не медлить. Во все концы города были направлены жандармы и шпики. Бабушкин тоже не терял времени. Тщательно присматривался он к местным товарищам. Пожилой слесарь с курчавой бородкой сразу понравился ему. Слесарь был упорен, нетороплив, каждое слово произносил так, словно гвоздь вколачивал. Привлек внимание Бабушкина и широкоплечий, горячий парень-телеграфист. По вечерам в комнате Бабушкина теперь часто собирались партийцы. Первой всегда приходила совсем молодая девушка — учительница. За ней — покрытый мучной пылью рабочий с мукомольни. Потом являлись пожилой слесарь с курчавой бородой, веселый парень-телеграфист, два железнодорожника. «Товарищ Трамвайный» — так партийцы называли Бабушкина — ставил на стол кипящий самовар, парень-телеграфист брал в руки гитару, учительница разливала чай. Казалось, это собралась повеселиться компания друзей. Но чай стыл в чашках, закуски стояли нетронутыми, а собравшиеся напряженно слушали тихий, глуховатый голос хозяина. Товарищ Трамвайный говорил, что нужно создать настоящую боевую партию, и для этого Владимир Ильич думает издавать за границей газету «Искра». Рассказывал о своих встречах с Ильичем. Говорил об ответственном поручении, которое тот дал ему: сколотить здесь, в Смоленске, группу надежных, стойких товарищей. Они должны принять «Искру» из-за границы. Дело трудное, опасное. Малейшая неосторожность грозит провалом. — Справитесь? — испытующе оглядывая собравшихся, спрашивал Бабушкин. — Передайте Ульянову, — за всех отвечал пожилой молчаливый слесарь, — задание выполним! …Как-то днем, в палящий зной, заскрипела дверь в кладовую на строительстве трамвая. Вошел огромный усатый жандарм. «За мной!» — подумал Иван Васильевич. Собрав всю свою выдержку, он быстро надел очки и молча ждал, что скажет грозный посетитель. — Дозвольте водички, любезный! — хрипло попросил жандарм, тяжело опускаясь на табурет. — С утра гоняюсь, яко пес… Бабушкин облегченно вздохнул, подал ему кружку с водой, предложил снять тяжелую шинель. — А чего вы, служивый, ногам покоя не даете? — сочувственно спросил он, когда жандарм немного отошел. — Такая наша служба, — отвечал усач. — Государственный преступник объявился… Какой-то Дедушкин. Нет, наоборот, Бабушкин… Где он — никто не знает… А ты ищи как проклятый! Бабушкин продолжал спокойно стоять около жандарма. — Да, мудрено так человека сыскать, — глуховатым голосом сказал он. — Людишек-то на земле поболе, чем блох… Вы бы, ваше благородие, хоть узнали, какой он из себя, преступник-то? — Знаем, — недовольно махнул рукой усач. — А что толку? Невысокий, плотный… Да мало ли их, невысоких? — Вот и я, к примеру, не великан, — усмехнулся Иван Васильевич. — То-то и оно, — кивнул жандарм. — Есть, правда, и другие приметы: веки у него пухлые, хмельного не потребляет, не курит… — Это уже существенней, — сказал Бабушкин, поблескивая зеленоватыми стеклами очков. — Непьющих не так уж много. И некурящих тоже. А и то, и другое сразу — таких уж раз-два и обчелся. Дозвольте предложить папироску, ваше благородие?! Иван Васильевич вытащил из кармана помятую распечатанную пачку папирос и протянул жандарму. Они закурили. «Увижу когда-нибудь Морозова — великое „спасибо“ ему скажу», — подумал Бабушкин, с непривычки давясь горьким дымом. Старый друг, Петр Морозов, приучил его, некурящего, на всякий случай всегда носить с собой папиросы, как и очки. Давненько эту пачку таскал, а вот пригодилась! Покурив, жандарм встал, натянул шинель, выпил еще кружку воды и, откозыряв, ушел. «Да, пора мне уезжать», — сняв очки и чувствуя, что у него вдруг пересохло во рту, подумал Бабушкин. Ильич предупредил его — не задерживаться в Смоленске. Бабушкина ждала важная работа в Иваново-Вознесенске, Орехово-Зуеве. «Здесь я свое задание выполнил, — подумал Иван Васильевич. — „Искру“ примут надежные руки. Прощай, Смоленск!..» …В тот же вечер на окраине города в маленькой комнате с горящей в углу лампадкой собралось несколько друзей. — Товарищ Трамвайный уехал, — сказал пожилой слесарь с курчавой бородкой, пристально оглядывая всех поочередно. — Перед отъездом он передал мне: получены сведения, что первый номер «Искры» выйдет в декабре нынешнего года. Товарищ Трамвайный просил еще раз проверить, готовы ли мы к приему газеты из-за границы. Как у тебя? — повернулся он к широкоплечему парню в тужурке телеграфиста. — Места для хранения приготовлены. «Явки» посланы. Ждем не дождемся газеты, — ответил тот. — А у вас? — обратился слесарь к остальным. — Все готово! — сказал высокий усатый путеец с откинутой назад львиной шевелюрой. Двое других молча кивнули. — Прошу вас снова все проверить, — сказал слесарь. — А я сообщу Владимиру Ильичу: дорога для «Искры» открыта! Тайник Комнатушка была маленькая, с приземистым потолком и двумя крохотными, как в крепости, окошками. По вечерам, при тусклом свете керосиновой лампы, она напоминала таинственное подземелье. Дощатый потолок, покрашенный в зеленый цвет, казался заплесневевшим, а из пазов бревенчатых стен торчали серые клочья мха. Но днем, с самого утра, клетушка была залита солнцем. От рубанка, пил, стамесок по всей комнате весело и бестолково прыгали солнечные зайчики. Вкусно пахло смолой и лесной свежестью от обрезков досок, сваленных в углу, позади верстака. Бабушкин сидел возле окна на табурете и смотрел на проулок, заметенный чуть не до плетня пухлыми сугробами снега. «Город Полоцк! — усмехнулся Бабушкин. — И не стыдно тебе городом зваться?!» Он задумался. «Сколько я уже торчу здесь?» Подсчитал. Вышло — пять недель. Всего пять недель, а кажется — целый год. Как медленно тянется время в этой тихой заводи! «Ничего! Скоро уеду, — подумал Бабушкин. — А впрочем, скоро ли?» Ускользнув из Смоленска в тот самый момент, когда жандармы уже вот-вот нащупали его, Бабушкин собирался ехать по поручению Ленина в Орехово-Зуево. Но план пришлось изменить. Шпики следили за ним, и Бабушкин, заметая следы, решил не ехать прямо в Орехово, а некоторое время переждать в тихом Полоцке. Пусть жандармы малость поостынут. …Иван Васильевич оглядел комнату, подошел к верстаку, оперся на него руками. Верстак заскрипел, качнулся, будто пьяный. «Сразу видно, куплен „по случаю“», — покачал головой Бабушкин. Он отпилил несколько реек, взял молоток, гвозди и стал укреплять подгибающиеся «ноги» верстака. И верстак, весь в рубцах, царапинах, надпилах, и тупые, выщербленные, с поломанными рукоятками инструменты Бабушкин купил неделю назад по дешевке у местного столяра. Приехав в Полоцк, Бабушкин, чтобы не привлечь внимания полиции, сразу решил заняться какой-нибудь работой. Да и денег у него было маловато; от смоленского комитета партии он получил на расходы всего десять рублей. Они уже кончались. «Слесарить буду, — подумал Бабушкин. — Дело знакомое». Хотел уже купить инструменты, но потом заколебался. Ведь жандармы знают, что он с детства работал слесарем: и в Кронштадте, и в Питере, и в Екатеринославе. И хотя он сейчас живет под другой фамилией, все же, если откроет слесарную мастерскую, — как бы не натолкнуть шпиков на подозрения. «Лучше столяром сделаюсь», — решил Бабушкин. Правда, он никогда не занимался столярным ремеслом, но руки у него привычные ко всякой работе. Авось не подведут. Отныне Прасковья Никитична, судача с соседками, охотно сообщала, что муж — столичный столяр, и для весомости даже прибавляла: «краснодеревец». На базаре, у колодца, в лавочке она рассказывала всем, что в Питере муж мастерил только дорогие красивые вещи для богатых господ — среди заказчиков был даже старичок генерал, — но теперь жизнь прижала их, и муж готов по дешевке брать любые, даже самые мелкие заказы. Но прошел день, и два, и три… А полоцкие жители почему-то не спешили загружать работой столичного «столяра-краснодеревца». То ли никому не требовалось ремонтировать шкафы и столы, то ли горожане сами при нужде брались за пилу и молоток. «Скверно, — думал Бабушкин, оглядывая аккуратно разложенные пилы, стамески, рубанки. — Надо хоть для виду, для полиции, что-то пилить, строгать… А то подозрительно…» Он задумался. «Может, пока для себя что-нибудь смастерить? Просто чтобы не сидеть сложа руки? И попрактикуюсь к тому же. Но что?..» Прошел в смежную комнату — тоже маленькую, с низким зеленым потолком. Там, сидя за столом и напевая протяжную украинскую песню, Прасковья Никитична подрубала носовой платок. Бабушкин обвел глазами мебель в комнате: простой шкаф, железная кровать, стол, еще один стол — поменьше, две табуретки. «Шкаф изготовить, что ли? Нет, трудновато с непривычки, — подумал он. — Стол? Да зачем же еще третий стол?» — Пашенька! Чего тебе из мебели не хватает? — спросил он жену. — Небось не на век устраиваемся! Стол да стул есть — и ладно, — сказала Прасковья Никитична. «На пробу сработаю табурет», — решил Бабушкин. Вернулся в «мастерскую», неторопливо отобрал нужные доски. Потом взял ножовку, стал отпиливать куски реек для ножек. Работал он неторопливо. Куда спешить? Да и вещь такая простая, что и делать-то неинтересно. Бабушкин и прежде, слесарничая, любил изготовлять сложные, заковыристые детали. Чтобы и руки, и голова трудились. Только тогда он получал настоящую радость. А тут — эка невидаль — табурет! «Не сработать ли что другое? — задумался он. — Похитрее…» Поразмыслил и решил смастерить скамеечку. Но не простую, а с «секретом»… Работа сразу пошла живее. Бабушкин взял рейки, приготовленные для табуретки, чуть укоротил их, старательно обстругал, превратив в круглые, гладкие, словно полированные, палки. Это будущие ножки скамеечки. Доски для сиденья он подбирал другие — двухдюймовые, самые толстые из имевшихся в мастерской. Отпилил от них нужные куски, тщательно зачистил рубанком. Теперь надо было сделать самое сложное — «секрет». Бабушкин взял старую стамеску с расплющенной рукояткой, наточил ее и стал выдалбливать отверстия для ножек: два на одном конце доски, два — на другом. Но делал он их почему-то слишком глубокими и чересчур близко одно от другого. А самое странное — парные, рядом расположенные отверстия Бабушкин внутри доски зачем-то соединил между собой широким «коридором». В этом-то и заключался «секрет». Если теперь вставить ножки в отверстия, то «коридор», идущий внутри доски, будет снаружи совершенно не виден. Он станет как бы «тайником», маленьким секретным ящичком, куда можно спрятать от чужого глаза небольшую вещичку. Бабушкин взял несколько подпольных листовок, свернул их и заложил в тайник. Потом вставил в отверстия ножки. Проверил. Ножки должны держаться туго и выходить из дыр с трудом. Так и получилось. Сел на скамеечку, нарочно покачался из стороны в сторону. Она держалась прочно, устойчиво. Иван Васильевич позвал жену. — Мое первое столярное изделие! — гордо сказал он, — Ну, как? Нравится? Прасковья Никитична мельком глянула на «изделие», не понимая восторга мужа. — Скамейка как скамейка, — сказала она. — Покрасить не вредно бы… — Покрасить-то покрашу, — перебил Бабушкин. — А ты ничего не замечаешь? Гляди лучше… Прасковья Никитична внимательно осмотрела скамеечку, повертела ее и так, и этак. — Царапина вот, — неуверенно проговорила она. — Тут, кажись, глазок. От сучка… — Царапина! — засмеялся Бабушкин. Он перевернул скамеечку, положил ее сиденьем на пол, уперся в доску сапогом и с силой потянул к себе одну ножку. Она медленно, со скрипом вылезла. — Ну, гляди, — сказал Бабушкин. Прасковья Никитична осмотрела сперва ножку, потом — дыру в доске. — Что глядеть-то? — недоуменно спросила она. Тогда Бабушкин сунул пальцы в отверстие и вытащил из тайного «коридора» подпольные листовки. — Ловко! — засмеялась Прасковья Никитична. Она осмотрела и ощупала тайник и опять сказала: — Ловко! В тот вечер Бабушкин еще долго возился со скамеечкой. Каждую пару ножек он скрепил поперечиной. Сиденье выстругал гладко, будто вылизал. И наконец покрыл скамеечку зеленой краской. «Под цвет потолка», — пошутил он. Назавтра питерский «столяр-краснодеревец» проснулся чуть свет и, лежа, подумал: «Что бы мне еще сработать на досуге?» Но мастерить для себя Бабушкину больше уже не пришлось. Утром пожилой чиновник принес ему в починку старинную резную шкатулку. Потом соседка попросила зайти — отремонтировать сундук, а трактирщик прислал мальчика — поправить оконные рамы. Заказы шли один за другим. В конце концов Бабушкин так навострился — даже изготовил новый пузатый комод для купчихи. …Через несколько месяцев, когда жандармы, потеряв след «государственного преступника», немного поостыли, столичный «столяр-краснодеревец» вместе с женой покинул тихий Полоцк. Бабушкин уехал в Орехово-Зуево выполнять поручение Ленина. Верстак и инструменты он продал. В корзине и чемодане, которые он с женой привезли на вокзал, лежало все их имущество: белье, книги и несколько кастрюль. Никаких шкафов, кроватей, диванов у них не было. Из всей мебели они везли с собой только маленькую зеленую скамеечку. …С тех пор зеленая скамеечка неизменно находилась повсюду вместе с Бабушкиным. Переезжал он в другой город — тряслась в вагоне и дешевая самодельная скамеечка. Она служила ему верой и правдой, храня в своем тайнике то запрещенные брошюры, то «Искру», то письма Ленина и Крупской. Коробейник Ранним весенним утром по лесу шел человек. Лес уже проснулся. Острые лучи солнца, пронизывая молодые, еще не густые кроны деревьев, сверкали, как блестящие серебряные нити. Казалось, какой-то великан развесил по лесу гигантский елочный «дождь». Под ногами мягко чмокали влажные прошлогодние листья. Терпко пахло хвоей, мхом, отходящей после зимней спячки землей, прелыми листьями. Дразнящие, хмельные ароматы. Мужчина, шедший по глухим лесным тропинкам, был одет в высокие сапоги с заправленными в них брюками, простой пиджак и картуз. На груди его, на широком ремне висел легкий деревянный лоток, какие носили в те годы коробейники; в руке путник держал тяжелую, суковатую палку. Это был Бабушкин. В семь утра он вышел из Покрова — маленького городка, скорее похожего на большую деревню. Путь его лежал в Орехово-Зуево: восемнадцать верст вековыми, дремучими «морозовскими» лесами. Хотя идти было не близко, Иван Васильевич шагал легко и с удовольствием. Далекий поход радовал его. Около ручья он остановился. Ручеек был маленький, тихий и какой-то неприметный. Бабушкин положил палку, снял лоток, сел на огромный камень, помыл руки в ручье, потом, зачерпывая воду горстью, неторопливо сделал несколько глотков. Вода была холодная, от нее даже заныли зубы. Вот уже, наверно, двадцатый раз за последние месяцы совершает Иван Васильевич один и тот же путь по лесу: из Покрова в Орехово. Ходил он этими извилистыми тропинками и зимой, когда чистый, голубоватый, хрустящий под ногами снег покрывал дороги, идет и теперь, весной. И всегда вспоминает, как мальчишкой, лет двадцать назад, пас он с дедом коров у себя на родине, в Леденгском, и часто забредал в такие же глухие леса. Отдохнув у ручья, Бабушкин встал, повесил на грудь лоток и зашагал дальше. В легком деревянном лотке лежало несколько кусков ситца: темно-синий с цветочками, белый в разноцветную крапинку и ярко-красный. «Заправский коробейник», — подумал Иван Васильевич и, как всегда при этой мысли, улыбнулся. …Кем только не был за последние год-два Бабушкин, куда не забрасывала судьба его и Прасковью Никитичну! Но охранка нигде не давала им задерживаться. Новый город — новая профессия. В Покрове Бабушкин стал выдавать себя за коммивояжера-коробейника. — Удобная работа, — посмеиваясь, говорил он жене. — Ходи куда хочешь, беседуй с кем хочешь! Одно только смущало его: коммивояжер — это агент по продаже товаров. Коммивояжеры обычно ходят с маленькими изящными саквояжами, в которых уложены образцы пуговиц, сукон, новых патентованных подтяжек, модных галстуков. А у Бабушкина не было ни изящного чемоданчика, ни образцов товаров. И купить — денег нет. Помогла Прасковья Никитична, раздобывшая у соседок несколько обрезков ситца. — Чем не образцы? — грустно усмехаясь, сказала она. — Ходи по селам, предлагай свой товар. Будто работаешь у Морозова или еще у кого из «тузов». Мысль оказалась удачной. Ведь маленький городок Покров находился недалеко от Орехово-Зуева — центра текстильной промышленности. В этих районах шныряло много агентов крупных текстильщиков. — Одна беда, Паша, — улыбаясь, сказал Иван Васильевич. — Ассортимент товаров у меня уж больно небогат! Ну, да ничего! Мой товар такой, — никого уламывать не придется: сами расхватают, только покажи! И действительно, товар у Бабушкина был отменный. С легким лотком на груди он приходил в фабричные поселки и сразу направлялся к знакомым ткачам. — Принес? — нетерпеливо спрашивали «покупатели». — Принес, — отвечал Иван Васильевич и вынимал из лотка завернутые в куски ситца пачки нелегальной литературы. Но однажды коммивояжер чуть не провалился. На перекрестке к нему пристал какой-то подвыпивший подозрительный субъект. — Чем торгуешь, дядя? — схватил он Бабушкина за руку. — А вот ситчики, самые лучшие ситчики, набивные, расписные, яркие, девицам да молодухам подарки, — привычной скороговоркой разбитного коммивояжера ответил Бабушкин. — Покажь! Бабушкин вынул кусок ситца — темно-синего с цветочками, — расправил его на ладони и поднес к лицу незнакомца. — Колер облезлый. — сказал тот. — А ну, покажь другой! Бабушкин порылся у себя в лотке, вынул другой кусок — ярко-алый — и показал назойливому покупателю. — Слишком здорово в глаз шибает, — сказал тот, по-прежнему крепко держа рукой Бабушкина. — Покажь еще! «Что делать? Надо как-то отвязаться от этого типа», — подумал Бабушкин. В лотке лежало еще два образца ситца, но в них были завернуты нелегальные брошюры. — Больше образцов нет. Все распродал, — грубо сказал Иван Васильевич и, резко стряхнув с себя руку незнакомца, быстро повернул за угол. После этого случая Бабушкин решил, что носить подпольные листовки в лотке рискованно. …Шагая по извилистой лесной тропинке, Бабушкин усмехнулся, вспомнив, как утром Прасковья Никитична, снаряжая его в путь-дорогу, закладывала ему под рубаху аккуратные пачки литературы. — Как компрессом обложила, — сокрушенно пошутила она. Иван Васильевич поправил на спине сбившиеся брошюрки и зашагал дальше. Глуховатым голосом он запел песню, полюбившуюся ему еще в петербургской тюрьме: Появилася нелепость: От Петра до наших дней В Петропавловскую крепость Возят мертвых лишь царей… Эх, дождусь ли дней иных, Чтоб в Петропавловскую крепость Повезли царей живых?! Лес был безлюден, и Ивану Васильевичу нравилось вслух распевать эту запрещенную песню. Отмахав верст двенадцать, Бабушкин снова сделал привал — последний перед Ореховом, возле маленького, глухого лесного озерца. Вплотную к воде спускались старые ели, а сама вода казалась густой и черной, как нефть. Озеро было сплошь покрыто большими, круглыми, как тарелки, мокрыми листьями и длинными, извивающимися, как змеи, стеблями. Бабушкин хотел лечь, но земля была еще влажная. Сев на старый замшелый пень, Иван Васильевич с интересом рассматривал огромный муравейник, построенный рядом. Когда-то, в детстве, он любил, кинув щепку в муравьиный город, наблюдать, как обеспокоенные мураши, облепив ее со всех сторон, дружно стараются отодвинуть. Он и сейчас по старой привычке отыскал взглядом обломок ветки, но передумал и не бросил его в муравейник. На душе у Бабушкина было радостно. Он знал, что на окраине Орехово-Зуева, в тесной квартирке ткача Климентия Лапина с Никольской мануфактуры, усевшись вокруг пузатого самовара, задернув занавески на окнах, его ждут друзья — ткачи, красковары, отбельщики, мюльщики, прядильщики. Каждое воскресенье приходил к Лапину товарищ Богдан — Бабушкин — и вел здесь кружок. Особенно радостно было сегодня Ивану Васильевичу потому, что на груди у него, под рубахой, вместе с пачками нелегальных листовок лежал свежий номер «Искры». Бабушкин получил его от Грача в Москве, в привокзальном трактире. «Замечательный человек! — вспомнив Грача, подумал Бабушкин. — Жандармы ищут его по всей России, а он сидит в самой Москве и, как всегда, нисколечко не унывает. Находчив до дерзости!» Вот и тогда, в трактире, Иван Васильевич очень удивился, когда увидел за столиком рядом с Грачом постового полицейского. И вдобавок около обоих — стопки с водкой. А ведь Грач, кажется, непьющий?! Бабушкин, едва переступив порог, хотел сразу покинуть трактир, но Грач, смешно растопырив руки, уже кричал: — А! Дружок пожаловал! Садись, садись! Угощу! Бабушкин присел рядом с постовым. — Ну, служба! Ты шагай! А то у тебя с поста будку стащат, — громко, на весь трактир, возвестил Грач, оглушительно хохоча и приятельски похлопывая постового по плечу. — А мы тут с дружком покалякаем. У нас, брат, дела государственной важности! — ловко подделываясь под пьяного, заплетающимся языком воскликнул Грач. Так и выпроводил постового. «Артист! Истинный артист!» — снова с восхищением подумал о Граче Иван Васильевич. …Отдохнув, он встал с пня и зашагал дальше, в Орехово. На ходу он мысленно представлял себе, как этот спрятанный у него на груди тонкий папиросный листок «Искры», напечатанный убористым шрифтом, путешествовал из Германии. Вот опытные революционеры в чемоданах с двойным дном, специально придуманных Владимиром Ильичем, везут «Искру» из Мюнхена по железной дороге. На границе жандармы обыскивают их, но ничего не могут найти. И вот «Искра» уже в Смоленске, а оттуда — идет во все концы России. Иван Васильевич радовался: значит, организованный им смоленский «пересыльный пункт» действует исправно. …Когда Бабушкин, закончив свой путь по лесу, пришел к Лапину, все были уже в сборе. — «Искру» принес? — А статья Ульянова есть? — нетерпеливо спрашивали ткачи. — Постойте, постойте, дайте же ему отдохнуть с дороги, — сказал Климентий Лапин, усаживая гостя за стол и наливая ему чай. Бабушкин закусил и приступил к чтению газеты. Сразу стало тихо. Особенно нравилось рабочим, что в «Искре» часто писали о них самих, об иваново-вознесенских, орехово-зуевских ткачах. Вот и в этом, четвертом номере газеты описывалась больница для рабочих, устроенная фабрикантом-миллионером Саввой Морозовым. «Чаю и сахару больным не полагается, — писалось в заметке. — А есть только кипяток и тот только до шести часов вечера. Пища очень скверная. К ужину подают кислые щи или другую такую же похлебку. Кормят больных по нескольку (4–5) человек из одной посуды зараз». Дальше рассказывалось про одного больного: «Это был молодой человек в длинной грязной рубахе, в коротких грязных кальсонах и разных чулках (один белый, другой красный)… Молодой человек жадным, измученным взглядом смотрел на меня и, наконец, произнес: „Ради Христа, дай кусочек хлебца, я чуть не умираю с голода…“» — Главное — все в точку описано! Будто Ильич специально из-за границы приезжал нашу больницу смотреть! — воскликнул ткач Сергей Сельдяков. — Я недавно сам в этой «морилке» лежал. Там и лечат-то одной водой! Бабушкин улыбнулся. — Эту заметку я писал, — сказал он. — А вообще, друзья, путь в «Искру» никому не заказан. Владимир Ильич просил передать вам: пишите! Ведь это наша газета, рабочая! — Оно и впрямь, о многом следует пропечатать, и — главное дело — о нашей жизни треклятой! — воскликнул хмурый, чахоточный ткач, стукнув кулаком по столу. — В аду, кажись, легче, чем у нас в цеху! Бабушкин на минуту представил себе низкий, длинный, плоский, похожий на папиросный коробок ткацкий цех с его неимоверной духотой, пылью и испарениями. Вспомнил, как ткачи работают полуголые, обливаясь потом, и подумал: «Да, ад; самый доподлинный ад кромешный!» — Пропечатать бы, к примеру, как на наших фабриках высыхают дети, — откашлявшись, продолжал ткач. — У людей глаза бы на лоб повылазили! — Есть у нас сушильное отделение, — повернувшись к Бабушкину, глухо сказал он. — И на всей-то фабрике, что в твоей Африке, а в сушильне — ну, прямо мочи нет — баня, парилка. Градусов, наверно, пятьдесят. Взрослые там не работают. Возле сушильных барабанов одни мальчонки ворошатся. Малолетки. Голые, в чем мать родила. Лица тощие, глаза провалились, дышат хрипло, со свистом. И возле каждого — котел с холодной водой. Пройдет с четверть часа — мальчишка зачерпнет кружку, выпьет и на макушку польет. Минут через двадцать еще кружку проглотит и снова окатит голову. И так без конца. Однажды, значится, заявился туда какой-то важный господин с тросточкой. И с ним сам фабрикант. «А куда потом деваются эти детишки? — спросил господин с тросточкой, видя, что в цеху копошатся мальчонки все лет по двенадцати — тринадцати, не старше. — Меняют профессию?» — «Нет, высыхают», — ответил фабрикант. «Как так?» — «А так! Высыхают — и все тут. Испаряются…» Ткач замолчал и долго, надсадно кашлял. — То есть… помирают? — спросил Бабушкин. — Выходит, так, — хмуро ответил ткач. — Вот об этом Ильичу бы прописать… …Поздно вечером, когда занятие кружка закончилось, Бабушкин роздал нелегальные листовки и брошюры. — Больно уж ты начиняешь себя здорово! Не человек, а ходячая библиотека! — покачал головой Лапин. — Столько взрывчатки на себе носишь — того и гляди, взлетишь на воздух! — Вы бы в самом деле поосторожнее, товарищ Богдан, — сказал Сергей Сельдяков. — Ведь какой-нибудь «хожалый» [18] ткнет кулаком в бок — вся «библиотека» и высыплется! У них, иродов, завелось такое обыкновение: увидят — рубаха топорщится, — сразу кулаком в бок… Проверочка! 18 Хожалый — хозяйский надсмотрщик, шпик. — Вот ведь какие некультурные привычки у шпиков! — засмеялся Бабушкин. — Да что поделаешь? — Может, лучше прямо в руках нести? Завернуть в тряпочку — и все? — посоветовал мюльщик Иван Ерошин. — Нет, не годится, — решительно отрезал Бабушкин. — У нас недавно такой случай был: заметил городовой, что рабочий-красковар под мышкой книгу несет, — прямо на улице вырвал и спрашивает: — Это у тебя зачем? — Читать! — А зачем эту читаешь, а не «Житие святых»? А у красковара, между прочим, под мышкой было не что иное, как «Капитал» Маркса. Хорошо еще, городовой дурак попался. Красковар и говорит: — Мне, ваше благородие, эта книга позарез нужна. Хочу разузнать, как капитал заиметь. — Вот оно что, — говорит городовой. — Ну, заимеешь — не забудь косушку мне поставить! И отпустил. Ткачи засмеялись. — Да, в руках книги у нас не очень-то понесешь, — согласился Ерошин. — Что же придумать? — А знаете, друзья, — засмеялся Бабушкин, — мелькнула у меня забавная мыслишка. Давайте-ка отучим хожалых тыкать нам кулаками в бока. Кто тут у вас самый вредный? Федька Косой? — Он! Такая гнида липучая. Пройти не дает! — воскликнул Сельдяков. — Вот его и отучим! Хозяин квартиры, Климентий Лапин, тщательно спрятал всю нелегальную литературу под половицу, пошел к соседям и вскоре принес целую пачку книг. Ткачи быстро рассовали их за рубахи. — Кладите так, чтобы оттопыривалось побольше, — посмеиваясь, советовал Иван Васильевич. — Ну, теперь — на улицу. И главное — действуйте смелее. Трое рабочих во главе с Бабушкиным направились к трактиру «Райская жизнь». — Федька Косой каждый вечер тут околачивается. — шепнул Бабушкину Сергей Сельдяков. Действительно, около трактира ткачи увидели щупленького человека, который прохаживался, что-то насвистывая, засунув руки в карманы. Едва ткачи поравнялись с ним, Федька Косой повернул голову, внимательно оглядел их оттопырившиеся бока и пошел за рабочими. Те нарочно свернули в темный переулок. — Вы, товарищ Богдан, отойдите в сторонку, — шепнул Бабушкину Сельдяков. — Я это дело сам справлю. Не сомневайтесь. Он потряс в воздухе кулаком: — Полпуда чистого веса! В переулке Федька Косой догнал ткачей и шагнул им наперерез. — Откуда, любезные? — спросил он и тут же игриво ткнул Сельдякова кулаком в бок, где выпячивалась под рубахой толстая книга. — А, ты драться! Нажрался водки и буянишь! — громко, на весь переулок, крикнул Сельдяков и с размаху ударил шпика тяжелым, как кувалда, кулаком по уху. — Караул! Убивают! — заорал Федька. — Не цепляйся к честным людям, пьянчуга чертов! — еще громче закричал Ерошин и тоже сильно стукнул шпика по голове. — Прохвост! — тихо добавил Сельдяков и так двинул Косого, что тот полетел в грязь. По переулку уже разлился заливистый свисток городового. Он бежал к ткачам, на ходу придерживая руками развевающиеся полы шинели и длинную шашку. Но ткачи и не думали удирать. — Задержите его, ваше благородие, — негодующе обратился к городовому Сельдяков, подняв Косого и тряся его за шиворот. — Дерется! — Точно, — подтвердили ткачи. — Ни с того ни с сего — кулаком в бок! Федька Косой, держась одной рукой за грудь, а второй — за багрово-красное ухо, подмигнул заплывшим глазом городовому. — Они запрещенные книги таскают. Смутьяны! — взвизгнул он. — Хватайте их — и в участок! — Где книги? — удивился городовой. — А вот! — Федька, торжествуя, подскочил к Сельдякову и ухватил у него сквозь рубаху книгу. — Выкладай! — приказал городовой. — Да господи, да нате, — возмутился Сельдяков, вытаскивая из-за пазухи тяжелую потрепанную книгу в кожаном переплете с медными застежками. — «Житие святых» почитать не дадут. Веру православную оскорбляют! Федька так и замер. — И взаправду — божественная книга! — растерянно сказал городовой, вертя в руках «Житие святых». — А ты, коли выпил, — сердито повернулся он к Косому, — иди-ка домой да хлебни огуречного рассольцу. Оченно помогает. …Бабушкин, стоя в конце переулка, от души смеялся, наблюдая эту сценку. — Вы через недельку снова проделайте такую операцию, — посоветовал он друзьям. — Отучим этого прохвоста от кулаков. Он своим собратьям расскажет — утихомирятся малость. А я в воскресенье опять приду. И «коммивояжер» с лотком и палкой двинулся в обратный путь из Орехова в Покров. Солидарность Хозяин Иваново-Вознесенского чугунолитейного завода господин Калашников был взбешен. Он получил срочный заказ, а тут, как назло, рабочие забастовали. Калашникову грозили крупные убытки. «Уволить мастера, что ли? Этот рыжий черт в самом деле столько зубов рабочим повыкрошил, что тут и немой закричит!» — сидя у себя в кабинете, размышлял Калашников. Был он огромный, здоровенный. Широкой, сильной, чуть сутулой спиной, короткой бычьей шеей напоминал циркового борца-тяжеловеса. Сам заводчик шутя говорил, что природа на него не поскупилась: столько мяса и костей затратила — на двоих могло хватить. Перед Калашниковым на столе лежал листок с требованиями бастующих: уволить мастера из литейного цеха, отменить штрафы и сверхурочные работы, выдать пособия пострадавшим при авариях на заводе. И еще девять пунктов. Рядом лежала другая бумажка, отпечатанная на гектографе. Прокламация. Еще утром ее принес управляющий, сорвав со стены цеха. «Из-за таких бумажонок и вспыхивают волнения, — сердился Калашников, перечитывая прокламацию. — Поймать бы этого сочинителя — да в Сибирь!» А «сочинитель»— Иван Васильевич Бабушкин — в это время готовил новую листовку. Он призывал литейщиков не сдаваться, не выходить на работу, пока хозяин не удовлетворит их требования. «Что же все-таки делать? — растерянно думал заводчик. — Может, пойти на уступки? Хоть частично…» Но тут же яростно ударил кулаком по столу, так что подскочили тяжелые бронзовые чернильницы. «Нет! Только раз уступи этим скотам — они и совсем тебе на голову сядут!» Калашников был упрям. «Ничего, поболтаются денька два-три по домам, животы от голода вспухнут — сами придут проситься на завод!» — решил он. Однако рабочие держались стойко. Прошло и три, и четыре дня, а стачка не прекращалась. Тогда разозленный Калашников вызвал к себе рыжего мастера-литейщика и приказал ему: — Поезжай в Шую. Вот деньги. Набери рабочих и привези сюда. Главное — быстро. И не скупись на обещания. Из-за твоих кулаков сыр-бор разгорелся, ты и туши. — Будет исполнено! — ответил мастер, осторожно втягивая ноздрями воздух. От хозяина вкусно пахло дорогими ароматными сигарами. В тот же день мастер уехал. Назавтра он вернулся. — Ничего не вышло, — виновато доложил он хозяину. — Я по всему городу объявил, что ивановские литейщики бастуют и нам срочно требуются рабочие. Будет оплачен проезд. Условия очень выгодные. И хоть бы одна собака пришла… — Болван! — закричал Калашников. — Зачем же ты сказал о стачке?! Не знаешь, что нынче эти самые… «товарищи-пролетарии»… друг за друга зубами держатся? Он прогнал мастера и тотчас позвал к себе управляющего: умного, хитрого старичка с короткой аккуратной бородкой и очками в золотой оправе. — Поезжайте сейчас же сами в Москву, — сердито приказал заводчик. — В Шуе идиот мастер все испортил. Завербуйте литейщиков. Обещайте им большие заработки. Ни в коем случае не говорите о стачке! — Слушаюсь! — ответил управляющий и поехал в Москву. Поручение он выполнил блестяще. В Москве было много безработных литейщиков, и управляющий, посулив им золотые горы, уже на следующее утро привез в Иваново-Вознесенск большую группу рабочих. — Вот за это люблю! — обрадовался Калашников, растроганно пожимая своими огромными руками сухонькую руку управляющего. — Сейчас же направить всех в цеха! — Смею заметить. — осторожно сказал управляющий, теребя кончик бородки. — Москвичи-мастеровые не знают о стачке. Покамест не знают. Но ведь сегодня же они, конечно, все поймут. И тогда… — И тогда они останутся и будут продолжать работу! — громко расхохотался Калашников. — Тут, милый мой, простой расчет. Сюда вы их привезли на чьи деньги? На мои! А если они зашебуршат и захотят обратно, — не думаете ли вы, что я побегу на вокзал заказывать для них специальный вагон?! А эта голытьба вся вместе на один билет не наскребет!. Утром, увидев москвичей, иваново-вознесенские литейщики не на шутку встревожились. — Все пропало! — воскликнул один из рабочих. — Вот бестия Калашников! Перехитрил нас! — горько поддержал его другой литейщик. Бабушкин и его друзья-подпольщики в первый момент тоже растерялись. Что теперь предпринять? Бабушкин предложил: — Давайте к концу смены соберем бастующих у заводских ворот. Потолкуем с москвичами. Они же — свои, рабочие. Уговорим их ехать обратно. Вечером у заводских ворот собралась толпа иваново-вознесенских литейщиков. Было душно, пыльно. Рабочие и их жены стояли молча, неподвижно на истоптанной песчаной площадке у ворот. Сбоку была трава, но никто не садился. Когда проревел гудок и москвичи один за другим вышли за ворота, их кольцом окружили бастующие. Голодные, озлобленные иваново-вознесенцы грозно наседали на приезжих. — Ишь ироды, — визгливо кричала сухопарая женщина с впалой грудью и огромными красными руками, жена одного из рабочих. — У меня четверо детей не жрамши! А вы на чужой хлеб позарились! Бабушкин стоял тут же в толпе. Кое-где уже вздымались кулаки. Иван Васильевич понимал: еще минута — и начнется драка. — Товарищи! — звонко выкрикнул он, вскочив на каменную тумбу. — Спокойно, товарищи! Толпа немного поутихла. — Все мы — рабочие, — продолжал Иван Васильевич. — И должны стоять плечом к плечу. Москвичи не хотели предавать нас. Их обманули. Не сказали, что у нас стачка. Так я говорю, товарищи? — обратился он к москвичам. — Знамо, так! — Мы не иуды! — послышались крики из группы приезжих. — А раз так, товарищи, — крикнул Иван Васильевич, — мы просим вас: возвращайтесь обратно, не срывайте стачку, не мешайте нам отстаивать свои права! — Правильно! — Вертайтесь до дому! — Езжайте в Москву! — закричали иваново-вознесенцы. — Да, господи, — плачущим голосом взмолился один из москвичей, рябой парень с девичьими голубыми глазами. — Мы хоть зараз… С радостью. Да как вернешься? Денег-то на «чугунку» нету! Толпа сразу замолчала. В самом деле, вот переплет! Что же придумать? Лица в толпе вытянулись, озабоченно нахмурились. — Товарищи, — снова закричал Иван Васильевич. — Выход есть! В единстве — наша сила! Вспомните, товарищи, как стойко и сплоченно держались обуховцы [19] . На жизнь и на смерть! Москвичи согласны помочь нам, а мы поможем им! Товарищи, соберемте деньги им на билеты! 19 В мае 1901 года на Обуховском военном заводе в Петербурге вспыхнула стачка. Начальство вызвало войска. Безоружные рабочие построили баррикады, булыжниками и кусками железа отбивались от солдат. Это событие вошло в историю под названием «Обуховская оборона». — Да где ты соберешь-то?! — раздраженно закричала костлявая женщина. — Дома — шаром покати. Крысы и те от голодухи очумели — так и рыщут по комнате среди бела дня. — Ничего, — перебил старик литейщик в мешковатом брезентовом плаще, негнущемся, словно он из фанеры. — Сами без хлеба, оно точно. Но для такого дела последние гроши отдадим. Верно я говорю, товарищи? — Верно! Правильно! — закричали вокруг. — Ну то-то же! — сказал старик. Горбоносый, с черными косматыми бровями и острым взглядом больших круглых глаз, он походил на старого степного ястреба. — Я, значится, часы жертвую, — строго сказал старик и, отодвинув борт негнущегося плаща, достал из пиджака большие, луковицей, часы. — Серебряные. — Я самовар заложу! Пропади он пропадом! — воскликнул парень с красным лицом, обожженным вечно пышущими жаром печами. — А я жинку уговорю шаль продать! Знатная шаль! — закричал другой рабочий. — Надо торопиться, товарищи, — сказал Бабушкин. — Вечерний поезд на Москву уходит через два с половиной часа. Вы, — обратился он к москвичам, — захватите свои пожитки и идите на станцию. А мы, товарищи, пошли по домам. Через два часа встретимся на вокзале. Тащите, кто сколько может! Вскоре на вокзале собралась огромная толпа. Тут были и иваново-вознесенцы, и москвичи. Местный старик литейщик в широком, как колокол, коротком пальто, положил на скамейку в привокзальном садике свой картуз. Все подходили и бросали туда деньги. Несколько полицейских стояло тут же. Калашников узнал о сговоре рабочих и вызвал полицию. Но она ничего не могла сделать. Москвичи ведь не подписали с заводчиком никакого контракта и теперь вольны были поступать, как хотят. В толпе шныряли агенты заводчика. Тут же был сам управляющий. — Братцы, — ласково говорил он москвичам, хватая то одного из них, то другого за лацканы пиджака. — Заработок увеличу. Не уезжайте. Литейщики только отмахивались от него. Тогда управляющий стал хитрить. — Вы ведь целый день уже проработали, — внушал он москвичам. — А платы не получили. Разве вам не обидно: свои, кровные, пропадут! — Подавись нашими грошами! — закричал рябой парень. Когда подсчитали собранные деньги, оказалось — не хватает. Шестеро москвичей осталось без билетов. — А мы и так доедем… зайцами, — подмигнул рябой парень. — Нет, товарищи, — вмешался Иван Васильевич. — Полиция только и ждет случая, чтобы придраться. Вы сегодня у нас переночуете, а завтра мы вам соберем на билеты. Когда поезд с москвичами отошел от перрона, радостно возбужденные иваново-вознесенцы разошлись по домам. Рабочие захватили с собой шестерых москвичей. А назавтра собрали еще денег и отправили их в Москву. …Об этом случае Бабушкин сообщил Владимиру Ильичу в Мюнхен. — Отличный пример пролетарской солидарности, — сказал Владимир Ильич. — Пусть все рабочие узнают о дружбе иваново-вознесенцев и москвичей. И в шестом номере «Искры» в июле 1901 года была помещена краткая корреспонденция Бабушкина о стачке на заводе Калашникова. Товарищ Богдан В небольшой камере № 5 уездной покровской тюрьмы находилось много арестантов. Все это были ткачи, красковары, отбельщики, мюльщики с орехово-зуевских текстильных фабрик. На каждого из них следователь завел специальное «дело:» фамилия, имя, отчество арестованного, звание, возраст, адрес, где работает, за что задержан. Впрочем, причина ареста у всех сидящих в этой камере была одна и та же: они тайно собирались у ткача Климентия Лапина и читали запрещенную литературу. Только одно «дело» у следователя было почти пусто. Один арестант из пятой камеры не пожелал назвать ни своей фамилии, ни рода занятий, ни звания и наотрез отказался давать какие-либо показания. Мужчина этот — молодой, невысокий, интеллигентный на вид, с русыми волосами и чуть припухлыми красноватыми веками — вообще вел себя очень странно. Когда жандармский ротмистр с тремя жандармами ворвался в комнату ткача Климентия Лапина, где (по доносу провокатора) собирался подпольный кружок, — этот мужчина сидел за столом и читал ткачам вслух запрещенную брошюру. — Тэк-с, — обрадованно сказал ротмистр. — Залетная птичка!.. Фамилия? — Забыл, ваше благородие, — спокойно, чуть насмешливо ответил мужчина, нарочито небрежно, вразвалку сидя на табурете. — Забыл?! — выкрикнул ротмистр. — А имя? — Запамятовал. — Тэк-с. — Ротмистр заметил улыбки на лицах ткачей и постарался сдержать гнев. — Посадим в тюрьму — вспомнишь! Все вспомнишь, голубчик! И как тебя зовут, и как деда величали, даже прабабкино имя вспомнишь!. — Нет, ваше благородие, не вспомню, — по-прежнему спокойно ответил мужчина. — С детства у меня память хилая. В протоколе обыска ротмистр записал: «В помещении оказался какой-то приезжий неизвестный человек, не пожелавший назвать своей фамилии. Перед неизвестным лежали нелегальные издания, трактующие преимущественно об изменении существующего в Российской империи государственного строя…» Когда задержанному протянули протокол, он так и подписался: «Неизвестный». Это был Бабушкин. А не назвал он себя жандармам потому, что жил нелегально, под чужой фамилией, без паспорта и прописки. Пока жандармы не разнюхали, что перед ними «особо важный государственный преступник Бабушкин» и не усилили охрану, Иван Васильевич надеялся удрать из захудалой покровской тюрьмы. Ткачи, сидящие в камере вместе с ним, хорошо знали «товарища Богдана». Но следователю они дружно заявляли, что впервые видят этого «неизвестного». Зашел, мол, человек с улицы погреться, заявил, что он коммивояжер, вот и образцы ситца были при нем. А коли человек замерз, — не по-божески не пустить. Фамилии у него, конечно, никто не спрашивал. Молоденький безусый следователь чуть не каждый день вызывал к себе Неизвестного. — Ей-богу, глупо скрываться, — горячо убеждал он. — Мы же доподлинно знаем, что вы руководили подпольным кружком у ткача Климентия Лапина. Бабушкин молчал и скучающе смотрел поверх головы следователя в мутное окно. — Вот и «Искра» у вас найдена, — горячился следователь. — Перестаньте же тянуть канитель! Запирательство лишь усугубляет вашу вину. Бабушкин по-прежнему молча изучал паутину на ржавых прутьях оконной решетки. В конце концов следователь терял терпение и к «делу» подшивался новый протокол допроса с одной только фразой: «Отвечать на вопросы отказался» — и подпись: «Неизвестный». Заключенного уводили в камеру. У начальника тюрьмы тоже лопнуло терпение. Однажды он вызвал к себе тюремного надзирателя — невысокого, щупленького, очень опрятного старичка, тихого, как мышь. — Ты, Фомич, вот что, — внушительно кашлянув, сказал начальник тюрьмы. — Понаблюдай-ка за пятой камерой. Что там за Неизвестный? Почему он не хочет быть «известным»? Славы боится, что ль? — начальник усмехнулся. Старик понятливо закивал своей маленькой головкой, посаженной на длинную, тонкую, как у гуся, шею. С той минуты он стал незаметно наблюдать за камерой № 5. Неслышно подкрадется в своих войлочных туфлях, украдкой отодвинет створку «волчка» на двери и глядит в камеру. Фомич был стариком смышленым и приметил: каждый день после завтрака и ужина обитатели камеры № 5 собирались вокруг Неизвестного и толковали о чем-то. Неизвестный обычно сидел на койке или стоял возле окошка, а все размещались вокруг и слушали. Но что говорил Неизвестный, Фомич не слыхал. Тихо говорил, тайно, а слух у старика не очень остер, да и толстые двери задерживают звуки. Однако, хоть и не слышал Фомич, о чем разговор, сразу смекнул: видать, Неизвестный замышляет побег и подбивает своих товарищей на это преступное дело. Фомич пошел к начальнику тюрьмы и обо всем обстоятельно доложил. Начальник обрадовался. Еще бы! Если вовремя накроешь побег да притом Неизвестный окажется какой-нибудь важной птицей, — глядишь, повышение получишь, а то и орден в петличку. А начальник тюрьмы когда-то в самой столице в Крестах служил. Но за злостное пьянство был переведен сначала во владимирскую губернскую тюрьму, а потом скатился сюда, в заштатный городишко Покров. Больше всего он мечтал снова «выбиться в люди». Начальник даже не побрезговал и однажды сам вместе с Фомичом пытался подслушивать под дверью камеры. Однако ничего не услышал. Но в глазок ясно видел: шепчутся о чем-то заключенные, горячо друг другу доказывают — определенно к побегу готовятся. «Сообщить в жандармское управление? — забеспокоился начальник тюрьмы. — А впрочем, что сообщать-то? Шепчутся? Так разве это улика? А больше никаких доказательств нету. Засмеют меня…» Тогда начальник тюрьмы решил: нужно собрать еще какие-нибудь улики, чтобы точно доказать — готовится побег. А как это сделать? Начальник долго думал и нашел единственный выход: посадить в камеру № 5 к ткачам «своего» человека. На тюремном языке это называлось «подсадить кукушку». Пусть «кукушка» послушает, о чем шепчутся заговорщики. Сказано — сделано. Взяли из охранки щупленького, хилого парня, переодели его в холщовые штаны да рубаху с заплатой, подвели к камере, открыли дверь и говорят: — Вот посидишь годков пять — отучишься прокламации раскидывать! Толкнули парня под зад коленкой, так что он, влетев в камеру, растянулся на каменном полу, и захлопнули дверь. Прошел день. Фомич в глазок подглядывает: «Только бы не догадались бунтовщики, что к ним шпика подсунули. А то изобьют его ночью!» Смотрит в глазок — в камере все спокойно. Правда, утром ткачи не шептались с Неизвестным, как обычно. Зато вечером опять собрались в кружок и стали о чем-то толковать. На следующий день шпика вызвали — будто на допрос. Начальник тюрьмы нетерпеливо говорит: — Ну! Докладывай! Да подробно. Парень вытянул руки по швам, только открыл рот, но начальник перебил: — Стоп! Мигнул стражнику, тот куда-то выскочил и вскоре вернулся с тарелочкой. На ней — две стопки с водкой и два огурца. — Бери… — кивнул начальник шпику. Тот обтер губы рукавом и потянулся к водке. — Стоп! — вдруг говорит начальник. — Не скумекал я. Тебе пить нельзя. Вернешься в камеру — водкой шибать будет. Взял начальник стопку, опрокинул себе в рот, крякнул. — Твое здоровье! — говорит шпику и вторую стопку выпил. Потом аппетитно захрустел огурцом. Шпик облизнул губы и с горя тоже откусил кусок огурца. — Ну, — говорит начальник, — докладывай. Парень снова вытянул руки по швам и стал рапортовать: — Так что, перво-наперво оченно я струхнул. Потому как пихнули меня в камеру, Неизвестный оглядел меня с ног до головы и эдак спокойненько говорит: «Похоже, шпика нам подсунули. От морды так и разит охранкой…» Ну, думаю, колотить будут. Городок-то у нас махонький, смутьяны друг друга знают. А у меня комплекция деликатная, к кулакам не расположенная… Ан нет, не били. Шпик так шпик, говорят, пусть послушает, ему полезно… — Как «пусть послушает»? Чего ты мелешь?! — закричал начальник тюрьмы. — Все в точности, ваше благородие, — развел руками парень. — В аккурат так оно и было. А потом сгрудились они в кружок, Неизвестный встал, руку поднял да как начнет!. И все, ваше благородие, стихами. Так и чешет.. — Ты что, ошалел? — закричал начальник. — Где это слыхано, чтобы преступники стихами изъяснялись? Это в благородных трагедиях графы — и то не всегда — стихами шпарят. — Вот и я сперва до крайности поразился, — сказал парень. — Послушал, значит, а потом и говорю Неизвестному: «Ну, до чего же складно у вас получается!.» Тут арестанты все сразу засмеялись, а Неизвестный отвечает: «Это не у меня, это у Некрасова складно получается! Слышал, говорит, когда-нибудь это имя: Николай Алексеевич Некрасов? Поэт великий!» Я, по чести говоря, такого не слышал, но стихи у него и впрямь гладкие. Аж за сердце берут. Один куплетик мне даже запомнился: Неизвестный его раза три повторил: Назови мне такую обитель, Я такого угла не видал, Где бы сеятель твой и хранитель, Где бы русский мужик не стонал! — Болван! — крикнул начальник тюрьмы. — Вертайся-ка в свою «обитель»! И слушай в оба! Главное — о побеге слушай! Понял? И со злости даже стукнул тщедушного парня по зубам. Увели шпика в камеру, а начальник подумал: «Может, зря я ему зубы лечил? Может, он вовсе и не виноват? Наверно, Неизвестный догадался, что мы шпика подсунули, и нарочно о побеге — ни слова, а стал стихи декламировать. Измывается!» «А впрочем, — думает начальник тюрьмы, — оно и лучше, что я парню по зубам съездил. Приведут в камеру, а у него из губы кровь сочится. Вполне натурально — будто всамделе с допроса вернулся…» Пробыл шпик еще двое суток в камере. Целыми днями валялся на койке и даже стонал, будто его избили на допросе. А сам все слушает: не шепчутся ли арестанты о побеге? В первое же утро собрал Бабушкин ткачей и говорит: — Итак, продолжаем занятия. Только расписание уроков придется изменить. По техническим причинам, — а сам усмехается и на шпика прищуренным глазом показывает: — Сейчас займемся географией. Парень слушает — что такое? Ткачи уселись тихо, чинно, как дети в школе, а Неизвестный встал возле стены, как учитель у доски, и говорит: — Прошлый раз мы беседовали о полезных ископаемых, о металлах. Среди них особенно ценятся благородные — такие, как золото, платина. Они не ржавеют и обладают еще многими ценными свойствами, поэтому и зовутся благородными. Кстати — богатых, важных господ тоже называют «благородными». И даже обращаются к ним: «Ваше благородие». А в чем их «благородство»? В том, что весь свой век бездельничают? Или в том, что заставляют работать на себя других людей?. Говорит Бабушкин, а у самого глаза блестят: вспоминает, как лет семь назад ходил он в Питере в воскресную школу и Крупская учила его там этой самой «географии». Через час Неизвестный объявил: — Урок окончен! Вечером займемся естествоведением. «Чудеса! — думает шпик. — Какие-то уроки затеяли, школу. Ну, послушаем, с чем кушают эту естествоведению!» После ужина ткачи опять уселись в кружок. Неизвестный говорит: — Полезное домашнее животное — бык, например, — гнет шею с зари дотемна, землю пашет. А клещ-паразит присосется к хребтине быка, вопьется ему в шкуру и тянет, сосет кровушку. Сам не работает, а за чужой счет жиреет… Каждый сознательный рабочий должен знать: от паразитов одно спасение — уничтожить их!.. — Понятно, — откликнулся ткач Сергей Сельдяков. На следующий день было еще два урока — опять «география» и, кроме того, «история». Прошла ночь, и шпика снова вызвали на допрос. — Ну, — говорит начальник. — Докладывай! Как там Неизвестный, готовится в бега? Парень встал «смирно» и рапортует: — Никак нет! Вовсе наоборот! Они там школу затеяли! — Какую еще школу?! — растерялся начальник. Ему уже каждую ночь снились радостные сценки: вот узники подпилили решетку, вот лезут на волю, но в решительное мгновение он ловит и Неизвестного, и его друзей. Шум, поздравления. И вот его уже перевели в столицу, дали награду. А тут морочат голову какой-то школой. А о побеге — опять ни звука. — Я и сам в толк не возьму, — отвечает пшик. — Но школа есть — факт! Неизвестный часто повторяет ткачам: «Раз царь-батюшка заботится о нас, на казенные харчи взял, — значит, время зря терять нечего!» Занимаются аккурат по расписанию: два раза в день — утром и вечером. — Кто-то из нас пьян: или ты, или я, — сердито отдуваясь, заявил начальник тюрьмы. — Не может такого быть! Он так разозлился на щупленького шпика, что не пустил его больше в камеру, а отправил обратно в охранку с сопроводительной запиской: мол, парень — олух, дубина, все перепутал и пусть пришлют другого агента, посмышленей. Но вскоре из города Владимира пришел приказ: немедленно под усиленным конвоем переправить Неизвестного в губернскую тюрьму. «Эх, видно, и впрямь важная птица! — с горечью подумал начальник покровской уездной тюрьмы. — Побоялись его у нас оставить. Вот тебе и побег, и повышение, и орден в петличку!» Начальник тюрьмы так расстроился, что тут же запил. Он так и не узнал, что шпик был прав. Бабушкин действительно открыл в камере № 5 настоящую школу. При шпике они изучали географию да геометрию, а как только парня убрали из камеры, Бабушкин снова стал читать ткачам наизусть статьи Ильича из газеты «Искра». Потом совместно обсуждали их. Прощаясь со своими товарищами-ткачами перед отправкой во Владимир, Бабушкин шутливо сказал Лапину: — Тебе, Климентий, придется теперь стать вместо меня учителем «Покровской школы № 5». А я, как только доберусь до Владимира, — открою там новое учебное заведение! Будем распространять просвещение по губернии! Так и получилось: вскоре в одной из камер владимирской тюрьмы стала работать новая «школа», организованная товарищем Богданом. Восемь прутьев 1. Господин Неизвестный Во владимирской тюрьме в первый же день Бабушкина привели к начальнику. — Значит, господин Неизвестный? — сказал тот, с любопытством оглядывая нового арестанта. — Имя, фамилию — забыл? Откуда родом — забыл? Где живешь — забыл? — Все забыл, — подтвердил Бабушкин. И чуть усмехнулся одними глазами: — У меня, ваше благородие, с детства память хилая! Ух, как взорвался после такой же фразы жандарм, арестовавший его в Покрове! Но у начальника владимирской тюрьмы нервы, очевидно, были покрепче. — Ничего, голубок! Мы тебе память вправим, — бодро пообещал он. — У нас на сей счет — профессора!.. Бабушкина провели в соседнюю комнату. Заставили раздеться. Тюремщик, невысокий, толстенький, сел за стол и на листе бумаги сверху крупно написал: «Приметы господина Неизвестного». Другой тюремщик, помоложе, с усиками, подошел к Бабушкину и, обмеряя его рулеткой, как портной, стал диктовать: — Рост два аршина четыре вершка, длина ног — аршин с вершком, длина рук — четырнадцать вершков с половиною, телосложение среднее. Толстяк за столом быстро записывал. — Форма головы, — продолжал усатый, — удлиненная. Форма ушных раковин — правильная; цвет волос — русый, прическа — косой пробор с левой стороны: глубина глазных впадин — в норме, цвет глаз — серо-голубой. Он диктовал долго. Как дотошный ветеринар с лошади, описал подробно все «статьи» Ивана Васильевича. Указал, что усы — широкие, без подусников, бороду бреет, очков не носит; нос — прямой, переносица с небольшим выступом. «Ишь ты! — Бабушкин с удивлением ощупал пальцами свой нос. — И впрямь выступ…» А тюремщик диктовал дальше. Сообщил, что господин Неизвестный имеет привычку щуриться, заставил Бабушкина пройтись по камере и отметил, что походка у господина Неизвестного «тихая, спокойная» и весь он производит «обманчивое впечатление человека кроткого». Потом толстяк провел черту и записал: «Особые приметы». Жирно подчеркнул эти слова красным карандашом. «Значит, чем я отличаюсь от других людей? — подумал Бабушкин. — Интересно, чем же?» Усатый внимательно оглядел Бабушкина и продиктовал: — Первое: припухлые, красноватые веки. «Так, — подумал Иван Васильевич. — И тут мне купеческое наследство подпортило». Усатый тюремщик заставил Бабушкина открыть рот и продиктовал: — Второе: сломан нижний левый крайний коренной зуб. Потом на Бабушкина нацелил свой аппарат маленький суетливый старичок фотограф. Снял его и в профиль и анфас. «Одну бы карточку матери послать, — подумал Бабушкин. — Все бы толк!» Как сокрушалась мать, когда они виделись последний раз! Уговаривала хоть сфотографироваться. Чтоб портрет на память остался. Ивану Васильевичу очень хотелось тогда хоть чем-то порадовать мать. Ведь так редко он видит ее. И так мало хорошего в ее жизни. Все стирает белье на чужих кухнях. Но он наотрез отказался. Фотографироваться подпольщику нельзя. Суровы законы конспирации. Фотография может попасть в руки сыщиков, облегчит им поиски. Бабушкина увели в камеру. Но перед тем начальник тюрьмы сказал ему: — Вы у нас в «неизвестных» долго не походите! Сделаем известным! На всю Россию! Начальник велел напечатать триста листков с «приметами» господина Неизвестного и шестьсот фотографий его: триста — в профиль и триста — анфас. На каждый листок с приметами наклеили по две фотографии и в конвертах со строгой надписью «совершенно конфиденциально» разослали по всей России. Способ давно проверенный. В каком-либо из городов таинственного арестанта опознают. И по инструкции сразу сообщат во владимирскую тюрьму, кто этот «господин Неизвестный». «Да, — подумал Бабушкин. — Не удастся мне долго морочить головы тюремщикам». Так оно и вышло. Дежурный в екатеринославской охранке, получив запечатанный сургучом секретный пакет и взглянув на фотографию, чуть не подпрыгнул на стуле от радости. Так вот где беглец! А они-то искали его и в Смоленске, и в Питере, и в Москве. Тотчас была отстукана телеграмма: «Неизвестный» — это «особо важный государственный преступник Бабушкин». Начальник владимирской тюрьмы приказал привести его к себе. — Так-с! — улыбаясь, сказал начальник. — Всегда приятно, когда неизвестное становится известным. В этом и заключается познание мира. Не так ли… — и, торжествуя, добавил: — господин Бабушкин?! Иван Васильевич промолчал. — А мне даже жаль с вами расставаться, — любезно продолжал начальник. — Крайне редко в нашей глуши бывают «особо важные». Все больше мелюзга, шушера всякая. — Мне тоже жаль расставаться, — в тон ему любезно ответил Бабушкин. — Я уже обмозговал план побега из вашей симпатичной тюрьмы — и вот… — Он развел руками. Начальник побагровел. Но сдержался. Не обругал, не затопал ногами. Позвал тюремщика. — Отправить в Екатеринослав. По месту надзора. И усилить конвой. Да-с, — повернулся начальник к Бабушкину, — два года назад вам удалось оттуда улизнуть. Но теперь не выйдет! Дудки! 2. Старый друг В екатеринославском жандармском управлении ротмистр Кременецкий шутливо воскликнул: — А, снова свиделись! Понравилось на царских хлебах жить?! Потом вдруг совсем другим, хриплым голосом остервенело заорал: — Теперь ты, сволочь, от меня не отвертишься! В Сибирь закатаю! Агитируй там волков да медведей! Бабушкина поместили в общую камеру, где сидело восемнадцать политических. И вот радость: среди узников Иван Васильевич увидел огромного плотного мужчину с могучими плечами и широкой — веером — бородой. Хотя глаза арестанта были скрыты темными стеклами очков, Бабушкин сразу узнал его: — Василий Андреевич! Да, это был Шелгунов, его старый друг еще по Питеру, участник ленинского кружка. Они обнялись, расцеловались. — Что у тебя с глазами? — тревожно спросил Бабушкин, подсев на нары к Шелгунову и глядя на темные стекла его очков. — Плохо, Ваня, — ответил тот. — Слепну. — А врачи?. — Врачи говорят — лечиться надо. Долго, систематически: год, а может, и два. В больницах, на курортах. Ну, а как подпольщику лечиться? — Шелгунов усмехнулся. — Из тюрьмы да в ссылку, из ссылки — в тюрьму. В тюрьме, правда, тоже строгий режим, питание по часам — три раза в день, и спать рано укладывают, а все-таки тюрьма и курорт маленько отличаются друг от друга! Заметив, что Бабушкин погрустнел, Шелгунов хлопнул его по колену и бодро сказал: — А в общем, унывать не стоит! Вот грянет революция — потом полечимся! [20] Бабушкин и Шелгунов наперебой расспрашивали друг друга о партийных делах, о товарищах по Питеру, о ссылке. Как давно они не виделись! Подумать только! Почти семь лет. С тех пор как Шелгунова арестовали вместе с Лениным в морозную декабрьскую ночь. Оказалось, Шелгунов пятнадцать месяцев просидел в одиночной камере петербургской «предварилки». Потом был выслан на Север, в Архангельскую губернию. После ссылки в столицу не пустили, стал жить под «гласным надзором» здесь, в Екатеринославе. 20 Шелгунов действительно дожил до Великой Октябрьской революции. Его стали лечить лучшие врачи, но было слишком поздно. Он уже ослеп, вернуть зрение ему не смогли. — В Екатеринославе? — перебил Бабушкин. — А я как раз незадолго до того уехал отсюда!.. — Да, я знаю, — улыбнулся Шелгунов. — Меня тут так и называли: заместитель Трамвайного. …В тюремной камере медленно тянулись день за днем. Друзья подолгу шепотом беседовали. Будто чуяли: скоро придется расстаться. И вправду — вскоре «особо важного государственного преступника» Бабушкина перевели в четвертый полицейский участок. 3. Студент Массивная железная дверь захлопнулась с лязгом, тяжело, как дверь несгораемого шкафа. Бабушкин огляделся. В новой камере он был не один. На нарах сидел худощавый, болезненный на вид юноша с огромной лохматой шевелюрой и свалявшейся бородой. Парень раскачивался из стороны в сторону, и губы его шевелились, словно он шептал какие-то заклинания или бормотал наизусть стихотворения. Рядом валялась синяя студенческая тужурка. На Бабушкина он не обратил никакого внимания, даже не поднял головы. В камере было грязно, пол не подметен, на нарах разбросаны дырявые, скомканные носки, носовые платки, одеяло сползло на пол. Бабушкин, ни слова не говоря, снял пиджак, стал подметать. Лохматый парень по-прежнему сидел на нарах, раскачивался и что-то бормотал. «Молится? — подумал Бабушкин. — Или больной?» Попросил у надзирателя ведро воды, тряпку и стал мыть щербатый каменный пол. Студент поднял взлохмаченную голову, несколько минут удивленно наблюдал за Бабушкиным. Ехидно спросил: — Выслужиться хотите? Заработать благодарность от начальника тюрьмы? Иван Васильевич пропустил мимо ушей злую иронию студента. — Жить надо по-человечески! Всегда и везде, — спокойно ответил он, продолжая мыть пол. Два дня заключенные почти не говорили друг с другом. Бабушкин недоверчиво приглядывался к лохматому студенту. Не шпик ли, нарочно подсунутый охранкой к нему в камеру? Хотя… Такого чудного вряд ли станут подсаживать. — Кто вы? — однажды спросил Бабушкин студента. — За что сидите? — Исай Горовиц, — студент шутливо щелкнул каблуками. — Задержан за участие в манифестации. — Горовиц? — недоверчиво переспросил Бабушкин. — А у вас сестры нет? — Как же! Есть! Она сама недавно из тюрьмы. — А как ее зовут? — все так же недоверчиво продолжал допрашивать Бабушкин. Он знал подпольщицу Густу Горовиц. Когда-то они вместе работали в Екатеринославе. — Сестру зовут Густа Сергеевна, — ответил студент. «Так», — подумал Бабушкин. Все как-то очень гладко сходилось. Это настораживало. Бабушкин пристально, в упор поглядел в глаза студенту. Стал дотошно расспрашивать: какая из себя Густа, как ходит, как говорит. — Экзамен! — засмеялся студент. — Пожалуйста! Не возражаю! Он подробно описал наружность сестры, сказал, что у нее привычка: когда слушает, барабанит ногтями по столу. — А какое ее любимое словечко? — спросил Бабушкин. — «Принципиально!» — усмехнулся студент. — У Густы все «принципиально». По-моему, она даже воздухом дышит «принципиально». Все было правильно. Бабушкин обрадовался. — Надо передать ей записку. — А как? Сквозь стену? Бабушкин не ответил. Постучал кулаком в железную дверь. — Ну? — заглянул в «глазок» надзиратель. — Чего буянишь? — Послушай, старина, — сказал Бабушкин. — Хочешь заработать? — Это смотря как. — Да очень просто: передай записочку. Вот его сестре. — Это смотря чего в записочке. Ежели про политику — и не заикайся. — Какая тут политика?! — воскликнул Бабушкин. Протянул тюремщику клочок бумаги. Всего несколько слов. «Мы живы, здоровы. Горовиц. Бабушкин». — Ну, живы-здоровы — это ладно, — сказал надзиратель. С тех пор Иван Васильевич стал подолгу беседовать со студентом. Бабушкин узнал, что Горовиц — совсем еще неопытный, «зеленый» новичок, впервые принявший участие в студенческих «беспорядках». — Хотите бежать? — однажды неожиданно спросил он студента. — Что вы, что вы! Как отсюда убежишь? Невозможно! Бабушкин улыбнулся: — Один умный человек меня учил: нет таких тюрем, из которых нельзя бежать. Нужно лишь желание, настоящее желание! На всякий случай он не сказал, кто этот умный человек. Прикрыл глаза, и память тотчас вырвала из темноты высокий лоб, чуть прищуренные глаза, острую бородку. Как давно он не видел Николая Петровича! И сколько еще не увидит?! Да, надо обязательно бежать. И пробраться за границу, к Ленину. Не такое сейчас время, чтоб рассиживать в тюрьмах! У партии каждый человек на счету. Бежать. Непременно! — Нужно лишь настоящее желание, — повторил Бабушкин. Он с нетерпением ждал ответа от Густы Горовиц. Вскоре узникам передали записку. В ней была всего одна фраза: «Добейтесь разрешения на передачи». Бабушкин ликовал. — Строчите нижайшую просьбу начальнику полицейского участка, — весело сказал он студенту. — Я бы сам написал, да у меня здесь родных нет. А впрочем, мне бы все одно не разрешили. Через два дня Горовицу сообщили распоряжение начальника: «Дозволяется получение питательных предметов, как-то: колбасы, сала, хлеба; а также подушки, штанов и исподнего. До выдачи заключенному означенных вещей производить тщательный досмотр». 4. Невеста Спустя несколько дней надзиратель, отворив в двери железную «форточку», через которую узникам передавали пищу, сказал: — Горовиц! Готовьсь к свиданью! Невеста пожаловала. — Невеста? — изумленно воскликнул Исай. — Какая? Бабушкин, крепко стиснув ему локоть, шепнул: — Молчите. — Какая! — передразнил надзиратель. — Обнаковенная. Видать, соскучилась. Форточка со скрежетом захлопнулась. — Это недоразумение! — сказал Бабушкину студент. — У меня нет никакой невесты. И никогда не было! — А теперь будет! — усмехнулся Бабушкин. Он усадил взволнованного студента на табурет. — Эту девушку, очевидно, направил комитет партии, — сказал Иван Васильевич. — Вероятно, на воле хотят установить с нами прочную, постоянную связь. — Но почему обязательно «невеста»? — раздраженно воскликнул Исай, вскочив с табурета. — Могла бы эта женщина назваться тетей, сестрой. Ну, на худой конец — племянницей! «Невеста»! Выдумают тоже! Ведь на свидании присутствует надзиратель. А с невестой любезничать надо! Чувства проявлять! Нет, не могу! — Успокойтесь, Исай, — сказал Бабушкин. — Комитет поступил правильно. Выдать себя за вашу тетю или сестру эта девушка не могла. По паспорту и другим документам тюремщики сразу обнаружили бы обман. А невестой любая девушка может быть. Не придерешься! — Но как же я буду беседовать с моей горячо любимой «невестой»? Ведь даже имени ее не знаю! — схватился за голову Исай. — Позову: «Таня»! А она вовсе Маня! Надзиратель сразу поймет: дело нечисто. — Ничего, — успокоил Бабушкин. — Называйте ее почаще «милая», «дорогая», а по имени не зовите… Исай лег на нары. Пролежал несколько минут. Бабушкин исподтишка наблюдал за ним. Кажется, успокоился. Вот и хорошо! Но вдруг студент вскочил. — Все равно не пойду! А если в комнате для свиданий окажутся две женщины? — нервно выкрикнул он. — Одна — ко мне, а другая — еще к кому-нибудь. К какой же мне обратиться? Кошмар! Жених перепутал свою невесту! Нет, не пойду! — Спокойней, юноша, — сказал Бабушкин. — Надо схитрить. Когда вас введут в комнату, вы так у порога и стойте. Вперед не идите. Если там окажутся две женщины, то ваша «невеста» сообразит и даст вам какой-нибудь знак. Чтоб вы ее с чужой не перепутали. Все будет отлично! Исай постепенно успокоился. Вскоре надзиратель провел его в тюремную канцелярию. Исая предупредили: свидание дается на двадцать минут, говорить можно только на личные, семейные темы. «Хоть бы там оказалась только одна женщина! Только бы одна!» — не слушая тюремщика, мысленно твердил Исай. — О политике беседовать запрещено, — строго сказал тюремщик и повел Исая в комнату для свиданий. «Хоть бы одна! Одна!» — на ходу повторял про себя Исай. Как и договорились с Бабушкиным, он, войдя, стал на пороге. Комната была большая, почти зал. Посреди, от пола до потолка, — две решетки. Между ними — узкий коридор, по которому неторопливо прогуливался тюремщик. К счастью, во второй половине комнаты оказалась лишь одна девушка. И, видимо, неглупая и решительная. Когда Исая ввели, она сидела на скамье, отделенная от него двумя решетками. Смущенный студент не успел еще толком разглядеть ее, как девушка вдруг вскрикнула, бросилась к решетке, вцепилась в нее обеими руками: — Исай, милый, как ты похудел! И оброс весь!.. Это и была «невеста». — Не волнуйся, я вполне здоров, — пробормотал студент, хотя ему было очень неловко обращаться на ты к незнакомке. Помня совет Бабушкина, он, правда с запинкой, даже прибавил: — Дорогая… Понемногу успокаиваясь, он разглядел «невесту»: невысокая, миловидная, с длинной русой косой. Она тоже волновалась, но это выглядело ничуть не подозрительно: ведь так долго не видала «жениха»! Между решеток, заложив руки за спину, важно прогуливался тюремщик. Он слышал каждое слово. «А о чем говорить-то? С невестой?» — подумал Исай. В самом деле: о чем беседовать с человеком, которого видишь впервые в жизни? «И молчать неловко, — нервничал Исай. — Вот так жених! Как пень!» Он заторопился. Как назло, ничего умного не приходило в голову. Эх, была не была! Исай брякнул: — Как поживает тетя Маша? Авось невеста сообразит, что ответить!. Невеста и в самом деле не растерялась. Затараторила быстро-быстро: — Тетя Маша-то слава богу. У нее ужасные мигрени были. Теперь прошли. Чудесные порошки доктор прописал. А вот с дядей Колей — беда… — Беда? — переспросил Исай, стараясь голосом передать крайнее волнение. — Совсем плохо, — махнула рукой невеста и стала рассказывать длиннющую историю о том, как этот мифический дядя Коля полез на крышу своего домика, там ветром кровлю оторвало, ну и свалился, сломал два ребра и ногу. Теперь вот в больнице. — Ай-яй-яй, — качал головой Исай. Пока все шло хорошо. Тюремщик, бродя меж решетками, слышал, как они беседуют. «Про дядю и тетю. Это пожалуйста, это дозволено». «Умница!» — с нежностью подумал Исай о своей «невесте». Только одно беспокоило его: в руках у «невесты» ничего не было. «Так и будем толковать про дядю Колю и тетю Машу? — нахмурился Исай. — А передача где? Почему руки пустые?» Исай был молод и неопытен. А Бабушкин забыл предупредить его, что в тюрьме нельзя просто из рук в руки передать пакет с продуктами. А вдруг в передаче что-нибудь запретное? Тюремщики берут передачу на досмотр и, только тщательно проверив, отдают ее заключенному. Невеста, очевидно, заметила беспокойные взгляды Исая. — Передачу я принесла, — сказала она. — Тебе скоро вручат. Там много еды, есть даже колбаса. Очень вкусная. Целый круг! — Спасибо, — обрадовался Исай. Кормили в тюрьме плоховато, и передача была очень кстати. — А как моя сестра? — спросил Исай. — Густа Сергеевна хотела прийти, но должна была срочно уехать, — сказала «невеста». Заметив на лице Исая тревогу — не арестована ли Густа? — она поспешно добавила: — Нет, нет, вполне здорова… Потом опять заговорила о передаче, перечисляла все продукты в ней и опять похвалила колбасу. «Вот заладила», — подумал Исай, искоса поглядывая на тюремщика. За три минуты до конца свидания надзиратель сказал: — Время истекает. Прощайтесь. Невеста словно только и ждала этого сигнала. Сразу заплакала. И здорово — слезы так и полились. Исай вернулся в камеру. — Ну, как невеста? Понравилась? — шутливо спросил Бабушкин, когда захлопнулась дверь за надзирателем. — Да ничего. Подходящая невеста, — ответил Исай. — И толковая, видать. Прямо актриса. Про дядю Колю художественно изобразила. И слезу вовремя пустила. Только вот в конце. Оплошала… Невесте про любовь положено, а она — про еду да про еду… 5. Передача Вскоре в камеру принесли передачу: маленькую корзинку, полную продуктов. Там был и пышный пирог с капустой, и толстый розовый кусок сала, и сахар, и яблоки. И целый круг колбасы. А на самом дне корзинки — пара белья. Тюремщики все тщательно осмотрели. На это они были мастера! Пирог разрезали на несколько кусков: не запечено ли внутри что-нибудь запретное? Сало тоже разрезали пополам. Голову сахара разбили. А в белье все швы прощупали: не зашита ли записочка? — Ну, Иван Васильевич, сейчас попируем! — радостно потер руки отощавший на жидких тюремных харчах студент. — Попируем, но не сейчас, — сказал Бабушкин. — Станьте к двери, закройте «глазок». Исай пожал плечами: это еще к чему? Но послушно подошел к двери и головой заслонил «глазок». Бабушкин выложил из корзины все продукты на стол. Взял аппетитный румяный кусок пирога и стал ручкой ложки резать его на мелкие клочки. Ножа узникам не дают. Кусочки посыпались на стол. В камере вкусно запахло. «Интересно! — встревожился Исай. — Как же потом есть?» Рот у него сразу наполнился слюной. — Иван Васильевич, вы все будете так? Кромсать? — спросил он. — Ага. «Нет, — подумал Исай. — Это не дело». Шагнул к столу. «Что бы съесть?» Увидел колбасу. Вспомнил, как нахваливала ее невеста. Взял круг и вернулся к двери. Заслонил «глазок» затылком, а сам стал жевать колбасу. От целого круга. — Осторожно! — предупредил Бабушкин. — Что — «осторожно»? — не понял студент. Какая-такая нужна осторожность, когда ешь колбасу?! Вдруг как вскрикнет: — Ой, зуб!.. — Я ж говорил, — Бабушкин забрал у студента колбасный круг, содрал кожуру и переломил. Из разлома торчал острый конец маленькой, тоненькой, как проволока, стальной пилочки. Через два дня в камеру вновь вошел надзиратель. — Заботливая у вас невеста, — сказал он Исаю, кладя на нары объемистый сверток. Теперь Исай уже не хватал ни колбасу, ни печенье. Отошел к двери, заслонил «глазок». Бабушкин снова стал кромсать и крошить продукты. Из буханки хлеба извлек пилочку. — Английская. — сказал Бабушкин, внимательно осматривая ее. Исай тоже повертел в руках пилочку. Такая маленькая, такая хрупкая на вид… Неужели Бабушкин намерен двумя такими крохотными пилочками перерезать решетку? Смешно! Вон прутья в ней какие: восемь штук, и каждый в палец толщиной! На столе теперь вместо продуктов возвышалась лишь гора крошек, кусочков. — Унылая картина, — Исай печально оглядел это месиво. — Давайте все же закусим. — Закусим, — согласился Бабушкин. — Но раз уж вы заслонили «глазок», постойте там еще минутку. Бабушкин сел на нары, снял с ноги сапог, сунул руку в голенище и стал аккуратно отдирать стельку. Исай расширенными от удивления глазами следил за каждым его движением. «Сам ведь еще вчера хвастал своими сапогами: добротные, хромовые. А теперь рвет?!» Стелька поддавалась медленно. — Давайте помогу?! — шутливо предложил Исай. — Пока вы калечите правый сапог, я изорву левый! Бабушкин не ответил. — А может, это какой-нибудь фокус? — не унимался студент. — Вот именно! — сказал Бабушкин. — Ну, глядите! Опля! — и он, как заправский фокусник, вдруг выдернул из-под стельки еще одну, третью пилку. — Собственного производства, — сказал Иван Васильевич. — Мастерил на совесть… — Ничего не понимаю, — втянув голову в плечи, развел руками Исай. — Откуда у вас в сапоге пилка? Вы же говорили, что вас арестовали неожиданно, на собрании. Так вы что — всякий раз, как идете на собрание, запихиваете пилку в сапог? — Революционер всегда должен быть готов к аресту, — ответил Бабушкин. — Так меня учил один мудрый человек. А как подготовиться к тюрьме? Я думал-думал и решил — очень может Пригодиться пилочка. Сам сработал ее, сам закалил. Но как пронести в камеру? В пиджак зашить? Найдут. В рубаху? Тоже прощупают. Вот я и надумал: оторвал стельку, уложил пилочку и снова стельку приклеил. Так и топал целый год, с пилкой в сапоге. — И не мешала? — Нет. Пилочка тоненькая. Улеглась там, под стелькой. Я постепенно про нее и забыл. А когда арестовали, жандармы уж как обыскивали. Да не нашли. 6. Восемь ночей Ночью Бабушкин и Исай не спали. Отдали лампу надзирателю. Долго лежали в темноте молча, с открытыми глазами. Постепенно тюрьма затихла. Тогда Бабушкин бесшумно встал. Постоял так, в одном белье, настороженно вслушиваясь в тишину. Потер пилку кусочком шпика, чтоб не визжала, придвинул табурет к стене; стоя на нем, принялся беззвучно пилить оконную решетку. Исай — тоже в одном белье — дежурил у двери. Надзиратели — опытные, хитрые. У них войлочные туфли, чтоб неслышно подкрадываться к камерам. Надо быть начеку. Чуть раздавался малейший шорох в коридоре, Исай тихонько кашлял. Оба узника стремительно, но бесшумно залезали под одеяла, притворяясь спящими. Окошко, как назло, было высоко, под потолком. Восемь вертикальных прутьев. Бабушкин стал пилить первый прут, в самом низу, у подоконника. Тянуться к окну — трудно. Быстро затекали поднятые вверх руки. Через каждые пять — десять минут — вынужденная передышка. Пилки были мелкие, маленькие. Такими тонкие ювелирные вещички резать, а не массивные тюремные решетки. И главное — зажать пилку не во что. Приходится держать ее прямо в руках. Бабушкин был опытным слесарем, но все же и у него скоро стали кровоточить пальцы на обеих руках. Но он пилил. Делал краткие передышки и опять пилил. Смазывал горячую пилку салом и снова пилил. Исай стоял у двери. Губы его шевелились, словно он шептал молитвы. Его бил озноб. Или это в камере так холодно? В одних носках на каменном полу? Металлический прут поддавался медленно. Всю ночь трудился Бабушкин: перепилил всего один прут и то не до конца. К утру пилка тихонько хрустнула, и в руках у Ивана Васильевича оказались два обломка. — Так я и знал! Так я и знал! Так я и знал! — взволнованно метался по камере Исай. — Безнадежно! Одна пилка на один прут. А в решетке-то восемь! Пилок не напасешься! — Наверно, плохой закал, — сказал Иван Васильевич. — Авось другие лучше. Уже рассветало. Бабушкин тряпкой тщательно стер железную пыль с решетки. Подмел пол возле окна. — Безнадежно! — повторил студент. Он теперь лежал под одеялом, но все еще не мог согреться. — Как же мы не учли?! Утром ведь обход. Посмотрят на решетку — а там надпил. — Не заметят! — сказал Бабушкин. Взял кусочек хлеба, размял и мякишем, как замазкой, затер надпил. — Все равно видно. Прут-то черный, а хлеб. — Подкрасим, — Бабушкин плюнул на ладонь — руки у него были грязные: всю ночь пилил — и грязью замазал мякиш. Утром, во время очередного обхода, надзиратель ничего не заметил. «Только бы не стал проверять решетку», — подумал Бабушкин. Он знал: иногда тюремщики вдруг устраивают «концерт»: ударят по решетке молотком и слушают. Звук должен быть чистый, долгий. А если решетка надпилена — звякнет надтреснуто, глухо. «Да, риск, — подумал Бабушкин. — Но разве бывает побег без риска?!» Студенту он не сказал о своих опасениях. Исай и так слишком волновался. Вторая английская пилка прослужила также лишь одну ночь. — Так я и знал! Так я и знал! — опять нервно забегал студент. — Две пилки — и на два прута! Безнадежно! «Да, скверно, — подумал Бабушкин. — Осталась одна пилка на шесть прутьев». Но студенту он сказал: — Ну что ж! Понадобится — ваша невеста еще инструментов принесет. Она же у вас деловая. А сам подумал: «Пока мы ей сообщим, что нужны пилки, да пока она принесет… Сколько дней потеряем! А если тюремщики в это время устроят проверку?..» Третья пилка, самодельная, держалась дольше других. Миновала ночь, и вторая, и третья. Исай, стоя на часах у двери, возбужденно шептал: — Только бы не сломалась! Миленькая! Голубушка! Только бы выдержала! А на рассвете, когда Бабушкин кончал работу, Исай хватал у него пилочку, любовно оглядывал ее — и казалось, сейчас даже расцелует. Наконец, оставалось разрезать последний прут. Исай не дыша глядел на тоненькую, гибкую пилочку. Неужели выдержит?! Всю ночь трудился Бабушкин. Пилит, а сам нет-нет да и вспомнит, как четырнадцатилетним пареньком отдала его мать в торпедные мастерские. И как учили его там слесарить. Пригодилось. Пилка не подвела. Своя, самодельная, оказалась хоть куда. И вот кончилась восьмая ночь. Все восемь прутьев были перепилены. Теперь в нужный момент отогнуть их кверху — и путь на волю открыт! 7. Побег Камера находилась в первом этаже. За окном — пустырь, обнесенный плотным забором. Круглые сутки по пустырю, всегда одной и той же протоптанной дорожкой, размеренно, неторопливо шагал часовой. Узники уже выверили весь маршрут его из конца в конец пустыря длится немногим меньше двух минут. Бабушкин давно обдумал план побега. Надо ночью, в полной темноте, выждав момент, когда часовой уйдет в другой конец пустыря, выпрыгнуть из окна — под ним как раз мусорный ящик, украдкой перебежать пустырь, перелезть через забор. Там должны ждать их с одеждой. Быстро переодеться и добраться до заранее приготовленной квартиры. А там уже будут наготове фальшивые паспорта, деньги. Взять их и покинуть Екатеринослав. Двадцать третьего июля все было готово к побегу. А с воли почему-то не подавали сигнала. Время тянулось необычайно медленно. Студент нервно расхаживал по камере. — Так я и знал! Так я и знал! Что-то случилось! Сидеть в тюрьме никогда не сладко. А с подпиленной решеткой — каждый день превращался в муку. Ведь в любую минуту тюремщики могут обнаружить надпилы. Подготовка к побегу. За это полагалась каторга! — Бежим сами, — лихорадочно предложил Исай. — Бежать не фокус! — сказал Бабушкин. — Скрыться — вот задача! А так изловят в тот же день. Надо ждать. Городскому комитету виднее. Прошел день, ночь. Потом еще день. И еще ночь. Сигнала с воли все не было. Ночью Бабушкину не спалось. Снова и снова виделось ему: вот он бежит из тюрьмы, вот пробирается за границу, разыскивает Ленина. Как там дела в «Искре»? Бесперебойно ли выходит газета? Это сейчас главное. А второй съезд? Как идет подготовка к нему? Съезд необходим. Считается, что партия уже создана. Но на деле это не совсем так. Надо сплотить наши разрозненные группы. Утром в камеру вошел новый начальник полицейского участка, маленький, вертлявый, с длинными, до колен, руками, как у обезьяны. Подозрительно оглядев камеру, он, ни слова не говоря, вышел. У Исая зубы стучали, как в лихорадке. — Бежать! Немедленно бежать! — взволнованно шептал он, шагая взад-вперед по камере. — Мне про этого Чикина сестра рассказывала. Такого ирода свет не видал! Он был шпиком, а теперь, видите, повышение получил. У него нюх собачий! Бежать! Как только стемнеет, сразу бежать! — Нет, — сказал Бабушкин. — Подождем вечера. Наверно, будет передача и записка с воли. Он скатал шарик хлеба и подошел к окну. Тщательно оглядел надпилы на прутьях, плотно заполненные мякишем. Эта «замазка», высохнув, меняла цвет и форму, начинала крошиться, отваливаться. Бабушкин спичкой выколупал кое-где старый, ссохшийся мякиш, заменил новым. Наступил вечер. Принесли передачу. Записки опять не было. — Значит, следующий раз будет, — как можно веселее сказал Бабушкин, хотя и у него на душе кошки скребли. Студент беспокойно метался по камере. — Глупо медлить! Надо сейчас же бежать, — возбужденно шептал он. — Иначе все провалится. Чикин что-то подозревает. Переведет нас в другую камеру — и конец! Бабушкин, не отвечая, лепил из хлеба шахматного коня. Гриву ему спичкой исчертил. И вместо ушей два обломка спичек воткнул. А в основание коня вмуровал камешек: для устойчивости. — А может, в передаче был записка? — тревожно шептал студент. — И на досмотре обнаружили? А? Бабушкин расставил на листке бумаги, разграфленном на клетки, маленькие шахматные фигурки. — Сыграем? Студент даже остановился от удивления. — Кто-то из нас сошел с ума — я или вы! — возмущенно воскликнул он. — Тут сердце леденеет! А вы. Он нервно смешал фигуры и ничком бросился на нары. — Все будет хорошо! — успокаивал Бабушкин. Сам он тоже тревожился. «А вдруг у нас устроят „концерт“?» Эта мысль преследовала его по целым часам, мешала спать ночью. От нее было никак не отделаться. Но студенту Бабушкин ни слова не говорил о своей тревоге. …Прошел еще день и еще один день. Утром в камере вновь появился Чикин вместе с надзирателем. Начальник участка сам обшарил кары, заглянул даже в парашу. Потом подошел к окну. «Сейчас заметит надпилы на прутьях, — с ужасом подумал Горовиц. — Вон мякиш отстает…» Чикин посмотрел на кучерявые облака, закурил папиросу и вновь принялся обыскивать камеру. — Крысы, стервы, так и рыщут по корпусу. Где же у них лазейки? — насмешливо пояснил он заключенным. «Надо, чтоб этот прохвост немедленно убрался из камеры! — подумал Бабушкин. — А то каюк! Но как? Как вытурить его?» — Какие там крысы? — грубо сказал Бабушкин. — Наверно, побега боитесь, пилки ищете! Они вон, под ведром! Горовиц похолодел. — Шутник! — пробормотал начальник участка. Он больше не обшаривал камеру и ушел. Вечером принесли передачу. — Теперь или никогда! — сказал Горовиц. — Больше я этого не вынесу. Или бежать, или к черту все эти муки! Хуже пытки! Он лихорадочно ощупал ветчину, кусок сала, быстро разломал баранки. Нигде ничего! Швырнув продукты на стол, студент прижался горящим лицом к холодной каменной стенке камеры. — Поберегите нервы, юноша, — строго сказал Бабушкин. — Закройте «глазок». Разложив все продукты на столе, он стал тщательно, неторопливо осматривать их. Баранки раскрошил. Ветчину и сало разрезал на кусочки. Пусто. Ветчина была завернута в газету, насквозь пропитавшуюся жиром. Бабушкин долго рассматривал ее. Не подчеркнуты ли какие-нибудь слова? Нет ли крошечных дырочек — проколов иголкой — в середине некоторых букв? К сожалению, ничего… Оставался последний из присланных продуктов — маленькая баночка с вишневым вареньем. Бабушкин посмотрел баночку на свет, взболтал ее — не плавает ли там что-нибудь кроме вишенок? Нет, только ягоды. И вдруг Бабушкин вспомнил! Ему когда-то рассказывали, как в Питере передавали в тюрьму особо важные записки. — Ну, Исай, — радостно сказал Бабушкин. — Смотрите. Сейчас получите записку. Исай встрепенулся. Бабушкин слил густой сироп из банки в жестяную миску, которая служила узникам тарелкой. Лил и тщательно наблюдал, чтобы ни одна вишня не проскочила в миску вместе с жидкостью. Когда на дне банки остались только ягоды, Бабушкин стал «снимать пробу». Брал вишенку и клал ее в рот. Зубами нащупывал косточку. Выплюнет косточку, а ягоду проглотит. Потом другую так же обследует: на месте ли косточка? Бабушкин вспомнил: иногда, чтобы передать в тюрьму записку, делали так: извлекали из какой-нибудь вишни косточку, вместо нее всовывали в ягоду крохотную записку, скомканную, написанную на особой бумаге. Ну, тюремщики, конечно, не могут все ягоды перещупать, а арестанту торопиться некуда. Вишню за вишней проверял Бабушкин. Выплевывал косточки, а ягоды глотал. Студент, как завороженный, смотрел ему в рот. — Вы, Иван Васильевич, только не торопитесь, — шептал он. — Не торопитесь! А то ненароком проглотите записку. — Да нет же! — успокаивал Бабушкин. — Если косточка есть, — значит, записки нет. Проще простого! Бабушкин ел вишни, они все убывали и убывали. Вот уже только на донышке. А записки все нет… Наконец остались последние четыре вишенки. Тут уж Исай не вытерпел. Подскочил к банке, вытряхнул их на ладонь и пальцами лихорадочно ощупал. — Так я и знал! — он закусил губу. Во всех четырех ягодах были косточки. «Весело», — подумал Иван Васильевич. Несколько минут он молча расхаживал по камере. «Но ведь должен. Должен, обязан быть сигнал!» Он снова взял газету, в которую была завернута ветчина; скрупулезно изучил ее, миллиметр за миллиметром. Никаких знаков! Потом подошел к окну, поглядел бумагу на свет. Опять ничего! Иван Васильевич перевернул обрывок газеты на другую сторону, снова посмотрел на свет и вдруг — он даже не поверил глазам! — увидел нанесенные карандашом еле-еле заметные цифры: 29 12 — Сигнал! — воскликнул Бабушкин. Студент мигом сорвался с нар. Вдвоем они еще раз внимательно оглядели обрывок газеты. Сомнений быть не могло. Городской комитет сообщал: побег назначен на двадцать девятое июля, двенадцать часов ночи. — Ну вот, значит, завтра в полночь бежим, — сказал Бабушкин. Всю ночь студент не спал. Шептал что-то про себя, вставал с койки, пил воду из огромной жестяной кружки и вновь ложился, ворочаясь с боку на бок. Стояла удивительная тишина. Плотная, как вода. Слышно было, как скребется крыса, как шагает караульный за окном, как изредка шлепают по тюремному коридору мягкие туфли надзирателя. Рассвело. Наступил день. Последний — а может быть, и не последний? — день в тюрьме. Казалось, он никогда не кончится. Минута за минутой тянулись медленно, как тяжелые возы по степной дороге. Бабушкин, чтобы отвлечь студента, снова предложил сыграть в шахматы. Однако Исаи — сильный шахматист — сегодня играл рассеянно, не замечая даже очевидных угроз. Бабушкин развил атаку на его короля, пожертвовал фигуру и дал мат в три хода. Когда стемнело, Бабушкин и студент прильнули к окну. На пустыре маячила фигура часового. Он медленно ходил вдоль забора. Издалека доносились звуки вальса. Справа слышались гулкие ухающие удары «бабы» — вероятно, забивали сваи. С залихватской песней, дружно стуча сапогами, мимо прошли солдаты. Часов у заключенных не было. Забрали в тюремной канцелярии. Как узнать, когда наступит двенадцать? — По гудку! — сообразил Бабушкин. Неподалеку находился спирто-водочный завод. Ночью там заступала новая смена. И всегда ровно в полночь тишину вспарывал пронзительный заводской гудок. Становилось все темнее и темнее, но заключенным казалось: время не движется. Студент вздрогнул, когда заскрежетал засов. — Провал! — Он до боли сжал локоть Бабушкину. Вошел надзиратель, поставил лампу, подозрительно долго — или это только казалось? — оглядывал камеру и вышел. Вскоре Бабушкин отдал лампу надзирателю: пусть думает, что они легли спать. А главное, пускай глаза привыкают к темноте. Чтобы сократить время, Бабушкин шепотом стал рассказывать длинную историю из своего детства. После смерти отца мать с двумя детьми уехала в Петербург, стала кухаркой, а его оставила в деревне, подпаском у деда. И вот однажды огромный, черный, лоснящийся бык Цыган сорвался с цепи и чуть не поднял на рога девятилетнего пастушонка. Хорошо, что Ваня не растерялся, ловко заманил рассвирепевшего быка в хлев и захлопнул дверь, приперев ее колом. А то бы пиши пропало… …Вдруг совершенно неожиданно, хотя узники все время ждали его, тишину разорвал визгливый оглушительный рев. Гудок! Бабушкин решительно отогнул подпиленные прутья решетки. Часовой по своей обычной дорожке медленно прошел мимо окна налево, до конца пустыря, повернул, прошел направо вдоль всего забора, снова повернул. Его не было видно, только слышались грузные шаги. Когда часовой опять поравнялся с их окном и, повернувшись спиной, стал удаляться, Бабушкин шепнул Исаю: — Давай! Тот бесшумно спрыгнул и лег возле мусорного ящика. Переждав несколько мгновений, Бабушкин тоже спрыгнул и лег рядом. Прислушался. Вдали громко, казалось, на весь двор, гремели сапоги караульного. Наступил самый напряженный момент. Сейчас невидимый в ночи часовой повернул и по своей обычной тропочке идет к ним. Надо лежать! Беззвучно. Лежать, хотя часовой с каждым шагом все ближе, ближе. Бабушкин в темноте положил руку на спину студенту. Словно прижимал его еще ниже к земле. «Заметит? Нет?» Часовой прогромыхал сапогами возле самого ящика и стал удаляться. Бабушкин мысленно сосчитал до пятнадцати — пусть часовой уйдет — и легонько толкнул Исая. Они сделали короткую перебежку к забору. Притаились. Потом тихо, по-кошачьи, перемахнули через забор. Их уже ждали. Из темноты сразу вынырнули две фигуры. — Быстрей! — услышал Бабушкин чей-то знакомый мужской голос. — Раздевайтесь! Беглецы мигом скинули с себя одежду. Заботливые торопливые руки товарищей натянули на Горовица гимназическую тужурку и шинель. На Бабушкина так же быстро надели чиновничий сюртук и форменную фуражку с кокардой. — Пошли! — скомандовал все тот же знакомый голос. Не говоря ни слова, безлюдными проулками, огородами беглецы и их друзья стали быстро уходить. Ночь была темная. Фонарей почти не встречалось. Четверо шли цепочкой, стараясь не терять из виду друг друга. Бабушкин чувствовал: нечем дышать. Это было странно. Нечем дышать — будто пробежал десяток верст. «Спазм, что ли? Нервы?» — он тряхнул головой, хотел набрать полные легкие воздуха. Нет, грудь была сдавлена, как тисками. И в то же время ноги, сами собой, то и дело переходили на бег. Быстрей, быстрей, подальше от тюрьмы! Бежать было глупо. И подозрительно. Правда, вокруг — пусто. Но все же… Бежать нельзя. Бабушкин это понимал, однако ноги сами невольно все учащали шаги. Вскоре вся четверка была уже далеко от тюрьмы, на Нагорной улице. Впереди идущий остановился. — Ну, — сказал он, — прощайтесь. Быстро. Бабушкин понял: его поведут в одно убежище, Исая — в другое. Это было разумно: если полиция нащупает следы, то хоть не сразу двоих схватят. — Ну, — торопил провожатый. В темноте Бабушкин не видел лица Исая. Тот молчал. Лишь дышал тяжело. От волнения? Или от быстрой ходьбы? Бабушкин притянул его к себе: — Ну, счастливо! Исай засопел и ничего не сказал. Лишь неловко ткнулся головой ему в плечо. 8. Коля-парикмахер Бабушкина отвели на квартиру к рабочему Бушуеву. Три дня Бабушкин не выходил на улицу. Бушуев рассказывал: в городе тревожно. Ротмистр Кременецкий, взбешенный дерзким побегом, устраивает повальные обыски, пачками арестовывает людей. — Пусть перебесится, — усмехнулся Иван Васильевич. Друзья сообщили: ротмистр «закрыл» город. На всех дорогах, на всех вокзалах дежурили шпики. Стоило показаться невысокому русоволосому человеку, и шпик украдкой смотрел на фото: не беглец ли? Однако и оставаться дольше в Екатеринославе было опасно. Городской комитет решил: Бабушкину надо уехать. Через три дня в квартиру Бушуева постучали. Бабушкин прислушался. Четыре слабых удара, пауза, два сильных. Свои! Бушуев открыл дверь. Вошел бойкий белобрысый парень с чемоданчиком, от которого пахло сразу и мылом, и духами, и чем-то ядовито-кислым. — Ты никогда не пробовал превращаться в старушку или, скажем, в девицу? — с улыбкой обратился к Бабушкину Бушуев. — Готовься. Наш Коля мастак на такие штуки! Коля оказался «партийным парикмахером». Он работал токарем на заводе и участвовал во всех любительских спектаклях, гримируя актеров. Свои обязанности он исполнял с увлечением и изобретательностью. Поэтому его и сделали с недавних пор «партийным парикмахером». Веселый, шустрый токарь любил поговорить, да и прихвастнуть был не прочь. — Я вас так раздраконю, — заявил он Бабушкину, — сами себя не узнаете! На столе появилась банка с клеем, щеточки, склянки, маленькое круглое зеркальце. — Уж не деготь ли? — спросил Бабушкин, скосив глаза на большой флакон. Токарь засмеялся: — Покрепче дегтя! — и повернул флакон, чтобы Бабушкин видел яркую наклейку. На ней было написано: «Негр Джимми — краска для волос» — и изображен очень довольный жизнью, веселый, белозубый негр в красной рубашке и с черными, как вакса, волосами. Парикмахер усадил Бабушкина и ловко, одним движением; подвязал ему салфетку. Потом вылил немного густой жидкости из флакона в блюдце, понюхал, добавил нашатыря, размешал. Вся комната наполнилась острым, ядовитым запахом. Токарь-парикмахер взял палочку, обмотал конец ее ватой, обмакнул в блюдце и стал смазывать русые волосы Бабушкина. От едкого запаха Ивана Васильевича даже слеза прошибла. Потом он стал отчаянно чихать. Волосы слиплись и поднялись щетиной, как колючки у ежа. — Ничего! Пусть голова подсохнет, а мы пока бороду приклепаем, — объявил неунывающий токарь. — А чихаете вы просто с непривычки. И тут же сам оглушительно чихнул. Он вытащил из чемодана черную бородку клинышком и стал приклеивать ее Бабушкину. — Не отвалится? — с сомнением спросил Иван Васильевич. — Что вы?! — обиделся токарь. — Такого клея во всем свете не сыщешь. Собственного изготовления! Подвесь вас за бороду — не оборветесь! Он отошел на шаг и оглядел свою работу. — Симпатичная бородка! А усы давно носите? — Давно. — Тогда мы их — того. Взял бритву и несколькими уверенными движениями уничтожил усы. У парикмахера оказался припасенным и новенький студенческий костюм. Бабушкин переоделся, подошел к дешевенькому зеркалу, висящему на стене, и рассмеялся. Из зеркала на него смотрел незнакомый франтоватый студент. 9. На дачу Поздним вечером к квартире Бушуева подкатила роскошная пролетка. Важный, как министр, кучер в черном цилиндре и белых перчатках резко осадил лошадей. В пролетке полулежал, удобно развалясь на мягком сиденье, медноволосый красавец студент. Бабушкин, превращенный в «жгучего брюнета», в студенческом костюме, сидя у окна, нетерпеливо поглядывал на улицу. То и дело он проводил пальцами по верхней губе: непривычно без усов-то. Едва пролетка остановилась под окном, Бабушкин встал, одернул студенческую тужурку и прислушался. Красавец студент в пролетке затянул пьяным голосом игривые французские куплеты. «Все точно», — Бабушкин взял фуражку и вышел на улицу. Пожал руку студенту, громко засмеялся и сел в пролетку. Студент ткнул кулаком в спину кучера. Лошади понеслись. Ехали по ярко освещенным центральным улицам Екатеринослава. Городовые провожали их почтительными взглядами. Еще бы! Два богатых студента гуляют! Вон один из них — известный всему городу сынок Рябинина, свечного фабриканта. И второй, видимо, из той же компании. Вишь, как обнялись друзья-приятели! Бабушкина заранее предупредили: сын фабриканта Рябинина не революционер, но «сочувствует». Намерен даже порвать со своим отцом. Он поможет Ивану Васильевичу бежать. В пролетке настоящий и фальшивый студенты познакомились. — Мы едем на дачу, к моей маман, — сказал Игорь Рябинин. — Учтите: вы — мой товарищ по Киевскому университету. Приехали в Екатеринослав на вакации [21] . На дачу прибыли благополучно. Хозяйка — не молодая, но еще красивая дама, одетая в длинное шерстяное платье, со сверкающими кольцами на руках — пригласила сына и гостя к столу. Бабушкин старался молчать. Кто его знает, как надо себя держать с такой великолепной дамой. В лавке у купца Бабушкина этому не обучали. И в торпедных мастерских — тоже. К тому же Иван Васильевич никогда не был студентом, а хозяйка, чего доброго, начнет расспрашивать об университете. 21 Каникулы. Тревожило Бабушкина и другое. Перед ним на столе стояли две рюмки и лежали два серебряных ножа, три вилки и две ложки. Они были разные и по форме, и по размеру. «Зачем мне одному столько „инструментов“? — подумал Иван Васильевич. — Как бы не оконфузиться! Не перепутать, чем и что положено обрабатывать!» Подали заливную рыбу. Иван Васильевич уже потянулся к ножу, но тут заметил, что студент взял вилку. Бабушкин поспешно отодвинул нож. «Выход найден, — обрадовался он, орудуя вилкой. — Как студент, так и я! Он-то, конечно, не путается во всех этих великосветских порядочках!» Несколько минут прошло в молчании. Но галантная дама решила, что долг хозяйки — занимать гостя. — Вы какого факультета? — улыбаясь, спросила она, передавая ему тарелку. «Началось! — хмуро подумал Бабушкин. — Теперь выпутывайся. На какой бы факультет себя зачислить?» — Я… это… на юридическом, — ответил Иван Васильевич и, расхрабрившись, добавил: — Кодексы, законы, параграфы — сплошное крючкотворство! И снова принялся за еду. Но хозяйка не унималась. — Почему же крючкотворство?! — воскликнула она. — Отличный факультет! И приехали вы к нам очень кстати. Уже два года — целых два года! — у меня тянется тяжба с соседом-помещиком. Представьте себе, этот выскочка хочет оттягать мой Черный лес! Каково?! Завтра я покажу вам документы — и купчую, и все прочее. Надеюсь, вы не откажетесь дать мне совет?.. — Охотно сделаю все, что в моих силах, — хладнокровно ответил Бабушкин. «Гостеприимный дом, — подумал он. — Бежать отсюда. И побыстрее». Продолжал ужинать, а сам думал: «Лишь бы эта интеллигентная дамочка не заговорила по-французски. Вот будет позор — студент, а по-французски ни бе ни ме!» И только он успел подумать об этом, как хозяйка с улыбкой прощебетала на неведомом Бабушкину языке что-то длинное-длинное и, вероятно, остроумное, потому что ее сын засмеялся. Потом она еще что-то произнесла с вопросительной интонацией. Бабушкин из всей последней фразы уловил только одно слово: университет. «Что она могла спросить? — с лихорадочной быстротой думал он. — На каком курсе я учусь в университете? Ответить — на третьем? А может, она интересуется, сколько студентов в университете или какие профессора читают лекции? Вот чертовщина!» — Извините… Страшно разболелась голова, — не найдя другого выхода, сказал он, сжав ладонями виски, и отодвинул свою чашку. Голова у него действительно зудела, будто Бабушкин лежал на муравейнике. «Чертова краска», — думал Иван Васильевич, еле сдерживая желание почесаться. Украдкой провел рукой по волосам. Вот так раз! На ладони черный след. «Линяю, как кошка! Поскорей бы кончился этот проклятый ужин». К счастью, хозяйка, услышав, что у гостя болит голова, тоже отодвинула чашку. Все встали из-за стола. Хозяйка ушла, сказав, что гостю уже приготовлена комната и она пришлет ему порошки от мигрени. Бабушкин, сопровождаемый студентом, с радостью удалился. — Ну, как вам моя маман? — спросил Игорь. — Очень! Очень милая! — сказал Бабушкин. — И по-французски она так блестяще!.. — Он усмехнулся. — Ну, вот что. На рассвете я уйду с дачи. А как иначе? — сказал он, заметив удивление студента. — Завтра ваша маман опять заговорит со мной по-французски. Не могу же я опять: «Ах, ах, голова болит»? Да и с моим юридическим факультетом ерунда получается. Все-таки простому слесарю трудно, знаете, так, с ходу, стать юристом. — Но маман же завтра изумится! Куда вы делись? — Соврите что-нибудь. Мол, Николай Николаевич просил извинить. Его срочно, телеграммой, вызвали в Киев. Брат умирает. Бабушкин лег, проспал часа четыре, потом встал, бесшумно оделся. За окном еле брезжила предрассветная муть. Взяв сапоги в руки, чтобы ни одна половица не скрипнула, он осторожно выбрался из спящего дома. 10. Через границу Бабушкин долго шел лесом. Шагал по мхам и травам, стараясь не терять из виду проселочную дорогу, которая петляла сбоку, то приближаясь, то удаляясь. Потом остановил проезжавшего мимо крестьянина, забрался на воз с сеном, зарылся в него поглубже. «Утром буду в Павлограде», — подумал. Были железнодорожные станции и поближе, но городской комитет посоветовал Бабушкину не показываться на них. И правильно. Ротмистр Кременецкий установил на всех пригородных станциях круглосуточное дежурство жандармов и шпиков. Лежа на возу с сеном, Бабушкин снова и снова обдумывал свой план. «Проберусь за границу. К Ленину! Да, обязательно к Ленину!» Бабушкин так давно не видел Владимира Ильича. Где он теперь? А Надежда Константиновна — с ним? Или нет? Как всегда, вспомнив свою учительницу. Бабушкин улыбнулся, и глаза его потеплели. А главное, надо подробно потолковать с Лениным обо всех российских делах. Получить у него указания, что делать дальше. «Но как разыскать Ленина?» Его заграничного адреса у Бабушкина не было. И в городском комитете не смогли помочь. «Да, — горько думал Бабушкин. — Вроде бы и есть партия. А вроде бы и нет. Кустарщина. Даже адреса Ленина не добыли. И денег — гроши. И с паспортом ерунда получилась». Екатеринославские друзья предложили Бабушкину лишь «печать» — это был распиленный надвое медный пятак, на котором кислотой вытравили цепочку слов и российский герб. Но зачем печать, когда самого-то паспортного бланка не достали?! Воз с сеном плыл по мягкому проселку плавно, как лодка по реке. «Сперва проберусь в Киев, а оттуда — в Германию, в Штутгарт», — решил Бабушкин. У него хранилась вырезка из «Искры», ленинской «Искры». В газете часто печаталось сообщение: «По поводу многократных обращений к нам с вопросом о том, как сноситься с „Искрой“ людям, попадающим за границу, мы повторяем, что из-за границы следует посылать все и всякие письма, материалы и деньги на адрес Дитца, в Штутгарте». «У Дитца я узнаю адрес Ленина, — решил Бабушкин. — И направлюсь прямо к нему!» Воз тащился медленно. Бабушкин, зарывшись в сено, вдыхал знакомый пряный запах. Когда-то, в детстве, он любил лежать вот так, на сене. И теперь этот родной запах напоминал, как давно не был он в деревне, напоминал избу в Леденгском, и луга, и далекую пастушечью жизнь. Ненароком Иван Васильевич дотронулся до своей треугольной бородки. Вот те раз! Слева бородка отклеилась. Она еще держалась, но нельзя же приехать в город с полуотвалившейся бородой?! Иван Васильевич мысленно сказал несколько «ласковых» слов Коле-парикмахеру. Но что делать? Подумал-подумал и совсем оторвал бородку. Незаметно выкинул ее в канаву. Не доехав с версту до Павлограда, Бабушкин соскочил с воза, растолкал задремавшего мужика, сунул ему серебряную монету и быстро свернул на боковую тропинку. А мужичонка еще долго стоял на дороге, обалдело глядя вслед Бабушкину. «Мабуть, помстилось?! — думал он, испуганно крестясь. — Садился, кажись, с бородой?. А слез — подбородок як яйцо. Что за притча?!» В Павлограде Иван Васильевич не пошел на вокзал. Станешь покупать билет — привлечешь внимание кассира, да и шпиков на вокзале, конечно, хватает. Он медленно брел по рельсам, исподлобья быстро оглядывая товарные составы. У чумазого смазчика узнал, что эшелон с углем идет на Киев. К хвосту поезда в этот момент прицепляли крытые товарные вагоны. Бабушкин откатил тяжелую — на роликах — дверь и украдкой влез в один из них. …В Киеве Бабушкин поколесил по городу, то пешком, то на извозчике, и, лишь убедившись, что за ним нет слежки, направился на «явку». Явочной квартирой служила маленькая аптека на окраине, с двумя цветными стеклянными шарами у входа. Густо усыпанный веснушками низенький аптекарь, как говорят подпольщики, «держал границу»: по заданию партии уже много лет подряд переправлял людей в Германию. — Так вы и есть товарищ Богдан? — засуетился аптекарь, когда Бабушкин назвал ему пароль. — О, весьма, весьма счастлив с вами познакомиться! Меня уже предупредили насчет вас. Великолепный побег, просто великолепный! Аптекарь восторженно сверкал глазами и размахивал руками, как глухонемой. — Давайте явку, — суховато перебил Иван Васильевич, которому не понравилась его излишняя болтливость. Аптекарь сразу стал серьезным. Он рассказал товарищу Богдану, как лучше всего добраться до нужного пограничного селения и как там найти Яна Драховского. — Это честный контрабандист. Можете не сомневаться. Но скуп! — Аптекарь воздел руки к потолку. — Как сто тысяч скряг! Вы ему больше десяти рублей ни в коем случае не давайте! Аптекарь оставил Бабушкина одного, ушел куда-то в глубь аптеки. Вскоре вернулся, неся на ладони золотую монету. — Это вам, — улыбнулся он. — От киевских друзей. Не помешает, а? Еще бы! У Бабушкина было всего два рубля и горсточка мелочи. Лежа на соломе в товарном вагоне, он всю дорогу до Киева мучительно ломал себе голову: где бы раздобыть еще денег? И вот — как в сказке!. Бабушкин сунул золотую десятирублевку в карман, но аптекарь замахал руками: — Нет, нет! Забрал монету. Потом оторвал у Бабушкина со студенческой тужурки пуговицу. Бабушкин не понимал: что он делает? Аптекарь ловко обтянул монету синей материей и пришил Бабушкину к тужурке вместо пуговицы. — Хитро! — сказал Бабушкин. — А зачем? — О, вы не знаете, сколько жулья вокруг! — засуетился аптекарь. — Вам придется ночевать в кабаках, и на постоялых дворах, и бог знает где. Вам мигом очистят карманы. А так — целее. Аптекарь сам купил Бабушкину железнодорожный билет и посоветовал сесть в поезд перед самым отправлением, когда уже прозвучат удары станционного колокола и свисток обер-кондуктора. Вскоре Иван Васильевич был уже в пограничном селении. Он легко нашел шинок [22] Драховского. Шинкарь — длинный, сутулый, с маленьким, с кулак величиной, лицом и большим носом — узнав, что незнакомцу надо переправиться через границу, сразу заявил, что это неимоверно трудно, и запросил пятьдесят рублей. Но Бабушкин, сославшись на аптекаря, предложил — «красненькую» и ни копейки больше. Торговались долго. Шинкарь подробно объяснял Бабушкину, как он рискует, переправляя людей в Германию, сколько взяток должен давать. 22 Шинок — кабак. — Красненькая, — твердил Бабушкин. Шинкарь говорил, что у него девять детей и всех надо накормить, одеть, обуть… — Красненькая, — повторял Бабушкин. Он держался твердо: все равно, кроме той золотой десятирублевки, денег у него не было. Наконец шинкарь убедился, что с Бабушкина больше не возьмешь. Он скис и, что-то недовольно бормоча по-польски, согласился. Бабушкин вышел во двор, украдкой оторвал пуговицу с тужурки и, вернувшись в кабак, передал шинкарю золотую монету. Вскоре Бабушкин лег спать. В три часа ночи его должны были разбудить. «Что такое граница? — думал Иван Васильевич, засыпая. — Колючая проволока? Глубокий ров с водой? Часовые? Река? Или, может быть, просто черта, полоса?» Ночью, под проливным дождем, Бабушкин с шинкарем углубились в лес. Капли барабанили по листве, ветер, глухо гудя, раскачивал стволы. Ноги то и дело глубоко проваливались в топкое месиво. Иногда шли прямо по воде: очевидно, тропинка превратилась в русло вновь рожденного потока. «Луна бы вышла. Или хоть молния», — думал Бабушкин. В кромешной темноте он ничего не различал и шагал, выставив руки вперед. Ему казалось, сейчас он с разгона налетит на дерево. К счастью, контрабандист, как сова, хорошо видел во мраке. Шли долго. Шинкарь впереди, Бабушкин — в двух шагах за ним. Вымокли до нитки. Начало светать. Вскоре лес поредел. Впереди торчал столб. На нем распластался черный двуглавый орел с огромными раскинутыми крыльями: российский герб. Вдруг сзади, сквозь шум дождя, послышался цокот копыт. Похоже было, скачут два всадника. Шинкарь прислушался. — Сюда ехают, — побледнев, шепнул он Бабушкину. — О матка боска! [23] Пусть пан побегит! Быстрей! Бабушкин побежал. Мелькнул другой столб. На нем тоже чернел хищный орел, но не двуглавый, а с одной головой. «Германский! — на бегу догадался Иван Васильевич. — Неужели это и есть граница?!» Пробежав с полкилометра, он, задыхаясь, упал на траву. Потом пробрался к видневшимся вдали домишкам. Это была станция. Названия ее Бабушкин не знал. 23 Божья матерь! ( польск .) Дождь кончился. Иван Васильевич лег в лесу на полянке возле железнодорожного полотна. От его мокрой студенческой формы шел пар: одежда быстро сохла на солнце. Показался поезд. Иван Васильевич притаился в кустах, пропустил первые вагоны и на ходу вскочил на товарную платформу в середине состава. Ждать хвостового вагона нельзя: там наверняка едет проводник. Бабушкина сильно тряхнуло, ударило коленями о какую-то скобу, но он не разжал рук. 11. Хозяин книжного магазина Иван Васильевич обходными путями, минуя станционные постройки, вышел на привокзальную площадь. Вот он какой, Штутгарт! Трижды менял поезда Бабушкин после границы, прежде чем добрался до него. И все-таки — Штутгарт! Настроение у Бабушкина было самое радужное: итак, первая часть побега осуществлена! Скоро, очень скоро он увидит Ленина! Бабушкин шел по веселым, празднично-пестрым улицам. Сняв фуражку, подставив голову солнцу, он улыбался: все отлично! И вдруг, проходя мимо парикмахерской, он бросил случайный взгляд на зеркало в витрине и чуть не обомлел. «Негр» убедился, что в его черных как деготь волосах появились зеленые пряди! Да, да, не какие-нибудь каштановые, или рыжие, или русые. Именно зеленые! Бабушкин остановился. Подождал, пока схлынут прохожие. Когда на панели стало пусто, он снова внимательно оглядел себя в зеркале. Черт побери! Пряди были ядовито-зеленые и притом спереди, на самом виду. Действуя «пятерней», как расческой, Бабушкин попытался по-другому уложить волосы. Получилось еще хуже: у зеленых прядей обнаружились грязно-малиновые подтеки. «„Негр Джимми“, — хмуро вспомнил Бабушкин. — Вот тебе и патентованная красочка! Облезла!» Попробовал сделать челку. Не помогло. «С такими волосами не то что шуцман — любой мальчишка заподозрит неладное», — покачал головой Бабушкин. Единственное, что он смог придумать, — нахлобучил поглубже студенческую фуражку, давно уже потерявшую свой щегольской вид, и решил нигде не снимать ее. Зайти в парикмахерскую и остричь волосы Бабушкин не мог: его, конечно, задержали бы. Правда, Германия не выдавала русскому царю политических беженцев и даже предоставляла им приют, но у Бабушкина не было паспорта. Как тут докажешь, что ты не вор, не убийца, не бродяга?! Бабушкин шел по улицам и у прохожих спрашивал: — Дитц? Где Дитц? Оказалось, найти его нетрудно. Дитц держал большой книжный магазин в центре города. Бабушкин постоял перед огромным зеркальным стеклом витрины, за которым были красиво разложены книги, посмотрел на внушительную вывеску: на обоих ее концах тоже были изображены книги. «Туда ли я попал? — подумал он. — Ведь Дитц — революционер? И, кажется, из рабочих. А тут…» Из магазина вышла изящно одетая седая дама, вслед за ней — нарядный господин с тросточкой. Бабушкин провел ладонью по щеке; под рукой — густая, колючая щетина. «С самого Екатеринослава не брился! — вспомнил он. — И когда соскоблю эту шерсть — неизвестно!» Посмотрел на свой потрепанный, грязный студенческий костюм, сапоги, измазанные глиной, и покачал головой. Но делать нечего. Бабушкин решительно толкнул дверь и вошел в сверкающий книжный магазин. — Господин Дитц? — спросил он у продавца. Тот изумленно оглядел оборванца и молча показал за прилавок, где виднелась обитая кожей дверь. Бабушкин вошел. Маленькая комната — кабинет хозяина: письменный стол, два книжных шкафа, два кресла и диван. Дитц — усатый, обрюзглый старик с полным, умным лицом и сигарой в углу рта, одетый в добротный черный костюм, — увидев странного посетителя, так растерялся, что даже не предложил ему сесть. К счастью, Дитц немного говорил по-русски: когда-то был в Петербурге. Но Бабушкин этого не знал. «Как же я объяснюсь с ним?» — волнуясь, подумал он. Бабушкин видел: старик глядит на него подозрительно, чуть не враждебно. — Мне нужен Ленин. Ленин, Владимир Ильич, — наконец сказал Бабушкин. Дитц совсем встревожился. — Никакого Ленина я незнаком, — с трудом выговаривая русские слова, сердито пробормотал осторожный немец. «Кто этот оборванец? Шпик? Или еще какой-нибудь прохвост? — подумал он. — Почему не знает пароля?» — Мне нужен Ленин, — упрямо повторил Бабушкин. Не мог же Он вот так, без результата, уйти от Дитца?! Как он тогда разыщет Ленина? Здесь, в чужой стране, не зная языка, без денег, без документов. «Нет, не уйду». И он твердо повторил: — Ленин. Дитц молчал. Исподлобья оглядел он усталое, побледневшее от напряжения лицо незнакомца, его потрепанную студенческую тужурку. Нет, на шпика не похож. Да и не станет шпик так, с плеча, рубить: «Мне нужен Ленин». Шпики — они хитрее… Но все же. Осторожность и еще раз осторожность. — Ви разыскивайт мистера Якоба Рихтера. Нах Лондон, Холфорт Сквер, около станции Кинг Кросс Род, — сказал Дитц. Встал и сухо кивнул головой. Огорченный Бабушкин вышел из магазина, непрерывно бормоча про себя: Рихтер, Холфорт Сквер, Кинг Кросс Род (он пуще всего теперь боялся забыть эти мудреные слова). 12. «Ви есть без паспорт…» Рядом находился сквер: цветочные клумбы, две шеренги аккуратно подстриженных, выровнявшихся, словно солдаты на параде, деревьев. Бабушкин сел на скамейку. «Что предпринять? — устало подумал он. — Как добраться до Лондона?» Иван Васильевич сидел долго, глубоко задумавшись. Рукою он изредка, по привычке, поправлял фуражку, чтобы из-под нее не вылезали пряди зелено-малиновых волос. «Скинуть бы лохмотья, — думал он. — Но как достать другую одежду? А впрочем, может, так и лучше? Похож на безработного. Меньше внимания привлеку…» Под вечер на скамейку, рядом с Бабушкиным, опустился здоровенный, широкоплечий, похожий на боксера, мужчина, с расплющенным носом и прыщавым лицом. На нем был пиджак в крупную клетку, щеголеватый котелок, в руке — тросточка и портфель. «Боксер» сидел, пристально поглядывая на Ивана Васильевича, чертил тросточкой узоры на песке и сквозь зубы небрежно насвистывал веселенький мотивчик. «Шпик», — подумал Бабушкин. Чтобы проверить свои подозрения, Иван Васильевич встал и неторопливо направился к урне, стоявшей метрах в пятнадцати. Кинул в урну какую-то ненужную бумажку, завалявшуюся в кармане, и, не вернувшись на прежнее место, сел тут же, на ближайшую скамейку. Незнакомец, ухмыляясь, встал, тоже подошел к урне, смачно плюнул в нее и сел рядом с Бабушкиным. В упор спросил: — Ви рус? «Так и есть, попался!» — подумал Бабушкин, оглядывая его могучую фигуру: под пиджаком легко угадывались литые мускулы. — О, не тревошьтесь! Я вам не хочу плохо. Я ваш фройнд — как это по-руссиш? — заклятый друг, — торопливо сказал «боксер». Говорил он бойко, но с сильным акцентом и употреблял странную смесь русских, польских и немецких слов. Но, в общем, его нетрудно было понять. Бабушкин молчал. — Я аллее знаю, я аллее вижу, — продолжал «боксер». — Ви без хаус-дома, без грошей, без один хороший костюм. Ви есть усталый и голодний человек. «Куда он гнет?» — настороженно думал Бабушкин. — Я очень люблю помогайт русменшен, — без умолку трещал прыщавый. — Я думайт, ви не протиф иметь свой хаус-домик, свой один садик, свой доллар уф банк? Бабушкин молчал. — В сквер — хороший цветки, но плохой разговор, — заявил «боксер» и вдруг хлопнул Ивана Васильевича по плечу: — Пошел в кабачок! Пьем пиво. Я угощай. — Благодарю, — ответил Бабушкин. — Но не могу. Тороплюсь на работу. — Те-те-те. — подмигнув, хитро засмеялся «боксер», помахивая пальцем перед носом Бабушкина. — На работу без паспорта не берут… Иван Васильевич вздрогнул: «Ловкий прохвост!» Но ответил спокойно, не торопясь. — Почему это «без паспорта»? — Те-те-те. — снова засмеялся «боксер». — Я — как это по-руссиш? — убитый воробей. Меня на мякише не обманешь. Я знай — ви есть без паспорт.. — Хочешь богатеть? — вдруг перейдя на ты, дружески зашептал он и снова положил руку на плечо Бабушкину. — Вот, — он вытащил из портфеля какую-то бумагу. — Читай. Едем нах Америка! — В Америку? Зачем? — удивился Бабушкин, быстро просматривая бумагу. Это был форменный бланк контракта, отпечатанный сразу на трех языках: немецком, польском и русском. Подписавший его давал обязательство отработать три года на сахарных плантациях в Аргентине. «Отказаться? — быстро соображал Бабушкин. — Нет. Этот прыщавый вербовщик кликнет шуцмана. Чует, собака, что я без паспорта». — В Аргентину? Отлично! — оживившись, заявил Бабушкин. — Всю жизнь мечтал: ковбои, прерии, индейцы. Вербовщик не заметил насмешки. — Вот здесь подписайт, — сказал он. — И не попробуй спрятайтся. Наша компани — как это по-руссиш говорят? — под мостовой найдет. «Какую бы фамилию поставить? — думал Бабушкин, вертя в руке карандаш. — Герасимов? Сидоров? Петров?» Усталый, голодный, он усмехнулся и, разозлясь, коряво, неразборчиво подписал: «Ловиветравполе». — Какой длинный имя! — присматриваясь к размашистым каракулям Бабушкина, удивился вербовщик. — Нормальная украинская фамилия, — ответил Бабушкин. Прыщавый здоровяк, уложив контракт в портфель, сразу оставил свой прежний — ласковый, дружеский — тон. Теперь он произносил слова жестко, требовательно. Не говорил — приказывал. Он отвел Бабушкина в какой-то полуподвал. Там уже находилось человек двенадцать. У всех у них было что-то общее: все походили на бродяг. «Компания что надо!» — усмехнулся Бабушкин. Тут же сидел за столом какой-то коренастый крепыш в плаще. Он был чем-то вроде помощника у «боксера». И все время молчал, как немой. — Ти есть голодний? — спросил «боксер» у Бабушкина и ткнул рукой в угол: там, прямо на полу стояли консервные банки. Бабушкин вскрыл одну из них. Бобы. Не очень-то вкусная еда, особенно, когда сало застыло. А разогреть негде. Но Бабушкину было не до выбора. Он пристроился поудобнее и опустошил всю двухфунтовую банку. «Боксер» объявил: отправка завтра в восемь утра. Маршрут — до Франкфурта, а там их сольют с другой группой. Все улеглись вповалку. Утром поели те же бобы. Шагая на вокзал, Бабушкин слушал, о чем толкуют завербованные. В общем, ехали охотно. Здесь, в Германии, судьба их не баловала. А в Америке, по слухам, жизнь богатая. Вербовщик обещает каждому работу, а со временем — и свой домик в рассрочку. — Хуже не будет, — подытожил один из бродяг. В поезде их поместили всех вместе, в один вагон. Бабушкин подметил: вербовщик и его помощник устроились так, чтобы видеть всю свою «команду». Поезд шел на северо-запад. Это было на руку Бабушкину. Пускай вербовщик везет его ближе к Лондону. «А приятно все-таки ездить с билетом! — подумал Бабушкин. — И не в товарном…» Но вот поезд стал приближаться к Франкфурту. «Нет, больше мне с вами, мистеры, не по пути, — подумал Бабушкин. — Неужто я бежал из русской тюрьмы, чтобы стать рабом на американских плантациях?» Он встал, вышел в тамбур. Вагон сильно качало. Значит, скорость большая. Бабушкин вернулся на свое место. Выждал, когда поезд пошел в гору. Снова вышел в тамбур. Поезд на подъеме замедлил ход. Бабушкин рванул дверь. В лицо ему ударил ветер. «Ну, мистеры, кланяйтесь президенту!» — он спустился на нижнюю ступеньку и прыгнул. 13. Мистер Рихтер Маленький пароходик, пыхтя и отдуваясь, шел через Ла-Манш. На носу, возле зачехленной шлюпки, засунув руки глубоко в карманы тужурки, надвинув фуражку на лоб, похожий на бродягу, стоял Бабушкин и глядел вперед: там должна появиться Англия. Но туман, густой как сметана, окутывал пролив: ничего было не разобрать. Бабушкин закрыл глаза, и так, стоя, привалившись к шлюпке, дремал. Ему казалось: то он колесит в пустом товарном вагоне по Германии; то в эшелоне, набитом мешками сахара, переезжает во Францию; то трясется, забравшись на крышу вагона, к берегу моря. Неужели самое трудное уже позади?! Бабушкину чудится: усталый и голодный, снова входит он в немецкий кабачок. «Битте», — говорит хозяин и, видя, что гость не понимает по-немецки, жестами предлагает раздеться, умыться. Трактир аккуратный, чистенький, как все у немцев. Бабушкин уже отвык от чистоты, тепла. Так хорошо бы посидеть, отдохнуть!. Но как снять шапку? Проклятые зеленые пряди! Он нахлобучивает поглубже фуражку, поворачивается и уходит. А ночевки?! Где он только не спал! И на скамейках, и в стогах сена, и в сараях. Однажды даже на кладбище ночевал. «Капиталы» его быстро иссякли. А есть-то надо?! Он пристраивался в очередь безработных у благотворительной столовой: все же бесплатная тарелка супа и ломоть хлеба. В одном городке нанялся грузить дрова на баржу. В другом месте копал картошку. …Пароходик дал низкий протяжный гудок. Долго перекатывался он над морем, прижатый туманом к самой воде. Разлепив усталые веки, Бабушкин спустился в обшарпанный салон, сел в углу и заснул… …Вскоре он уже был в Лондоне. «Наконец-то!» — Бабушкин медленно брел по оживленным улицам. Теперь осталась последняя, но нелегкая задача: найти мистера Якоба Рихтера, а потом через него — Ленина. Иван Васильевич шагал, разглядывая огромные магазины, рестораны, потоки людей. Свернув влево с шумного проспекта, он неожиданно попал в аристократический квартал. Тянулись тихие, заботливо убранные скверы. В глубине их — нарядные особняки, увитые зеленью, с огромными зеркальными окнами и внушительными швейцарами. Бесшумно катятся сверкающие кебы. Бабушкин пересек несколько улиц — картина вдруг резко изменилась. Узкие, грязные переулки с развешенным над мостовой бельем, рахитичные бледные малыши на задворках. «И здесь, как в России, — подумал Бабушкин. — Два Лондона, так же как два Питера и два Екатеринослава». — Кинг Кросс Род, Холфорт Сквер. — спрашивал он у прохожих. Те что-то подробно объясняли, но Бабушкин следил только за их жестами: по-английски он все равно ничего не понимал. На одной из улиц громадный «бобби» [24] в каске толкал перед собой хилого мальчишку — вероятно, уличного вора. Целая толпа шла сзади, гикала, свистела. «Знакомая картина», — подумал Бабушкин. Он свернул направо и очутился на Холфорт Сквер, возле станции Кинг Кросс Род. Сердце стучало неровно, толчками. Во рту вдруг запершило. Переждав минутку, чтобы успокоиться, он подошел наугад к одному из трех домов, выходивших на площадь, и постучал молотком в дверь. 24 Полицейский. — Мистера Якоба Рихтера, — взволнованно сказал он открывшей женщине и подумал: «Наверно, нет такого…» — Плиз, кам ин, — вдруг приветливо ответила та, удивленно глядя на странного оборванца и жестом приглашая его войти. Бабушкин вошел. Его провели в маленькую прихожую. — Мистер Рихтер! — воскликнула хозяйка. Сверху, из комнаты, выходящей на площадку лестницы, отозвался мужчина. Он что-то сказал по-английски. Что — Бабушкин не понял, но голос показался ему странно знакомым. «Чушь! — отмахнулся он. — Знакомый? У меня? В Лондоне?» Видимо, мужчина сказал что-то веселое. Женщина засмеялась. А невидимый мужчина еще что-то произнес. И опять Бабушкину показалось, что голос этого мистера удивительно знаком ему. «Бред! — нахмурился он. — Этого еще не хватало!» Дверь из комнаты отворилась. На площадку вышел невысокий, подвижной человек. — Ко мне? Кто бы это? — чуть-чуть картавя спросил он по-английски. Бабушкин слова не мог вымолвить от неожиданности. Мистер Рихтер — это и был Ленин. 14. Лондонские ночи холодные Бабушкин проговорил с «мистером Рихтером» с восьми вечера до глубокой ночи. Еще бы! Ведь уже почти три года не виделись. Ильич прямо-таки засыпал Ивана Васильевича вопросами. Ленина интересовало все о русских делах. Все, решительно все! Иван Васильевич едва успевал ответить на один вопрос, а Ленин тут же нетерпеливо задавал следующий. Беседуя, Ильич вставал, делал несколько быстрых шагов по комнате, заложив большие пальцы обеих рук в проймы черного суконного жилета. Бабушкин улыбался: эта привычка была так знакома ему! Крупская сидела тут же, в столовой, на диване. Кутаясь в плед — была уже осень, и лондонские улицы застилал промозглый туман — с удивлением и радостью слушала она Бабушкина. Подумать только! Неужели это тот самый простой рабочий парень, который всего-то лет восемь назад пришел к ней в вечернюю воскресную школу и заявил, что образования у него «четыре класса на двоих с братом»? Тот парень, который однажды на уроке глубоко задумался, глядя в окно, а потом с искренним недоверием спросил: «Так неужто ж вот эта крохотная звездочка поболе Земли?» А теперь перед Крупской сидел опытный революционер-подпольщик. Ясно и убежденно рассказывал он Ленину о последних стачках в России, о жандармском полковнике Зубатове, хитром и умном, который организовал свой фальшивый «Рабочий Союз» и обманом завлекает туда пролетариев. Поглядев на его волосы. Надежда Константиновна улыбнулась. Они лоснились и сверкали под лампой. «Будто в классе. Когда он, придя первый раз, смазал их репейным маслом». Но Крупская знала: на самом деле волосы у Бабушкина сейчас блестят вовсе не потому. Просто они были недавно вымыты и еще не успели просохнуть. Четыре раза меняла в тазу горячую воду Надежда Константиновна, пока черные с зелеными прядями и малиновыми подтеками волосы Бабушкина не обрели свой обычный русый цвет. …В час ночи Надежда Константиновна решительно встала: — Все! Пора спать! Она постелила в столовой на диване простыню, принесла подушку, а вместо одеяла положила свой плед. «Хоть и шерстяной, но тонкий», — покачала она головой. Однако лишнего одеяла не было. Бабушкин лег и сразу как в омут провалился. Немудрено! Так давно уже не спал в постели, мягкой и чистой. Все на полу, на скамейках, скорчившись, прямо в одежде. Вскоре дверь в столовую бесшумно отворилась. Тихо ступая, вошел Ленин. В руках у него было пальто. Осторожно накрыл им Бабушкина поверх пледа. Иван Васильевич, хоть и крепко спал, но по выработанной годами привычке подпольщика сразу разлепил веки. Хотел что-то сказать. — Не возражайте, не возражайте! — воскликнул Ленин, заметив его протестующий жест. — Лондонские ночи холодные. И, подоткнув пальто, вышел из комнаты. «Особые приметы» Всего четыре дня пробыл Бабушкин в Лондоне и уже стал поговаривать, что пора возвращаться в Россию. Время не ждет. — Ишь какой вы скорый! — улыбаясь, сказал за ужином Ленин. — Нет, батенька, так быстро от меня не вырветесь. Надо вам хорошенько отдохнуть! — Некогда, — горячо возразил Иван Васильевич. — Да и сами вы — незаметно, чтоб отдыхали. Это была правда. Ленин и Крупская работали с утра до ночи. Их маленькая квартирка в Лондоне напоминала боевой штаб. Иван Васильевич с удивлением видел, какие груды писем ежедневно доставляются сюда. Это стекались материалы для «Искры»: заметки рабочих, статьи революционеров, известия о всех важных событиях в России. Видел Бабушкин, как Надежда Константиновна — секретарь редакции «Искры» — по два-три часа бьется над расшифровкой какого-нибудь коротенького письма искровского агента из Астрахани, Пскова или Самары. А потом с таким же терпением тщательно пишет шифрованный ответ агенту: где и как следует организовать «явку», откуда достать деньги на побег трех революционеров из местной тюрьмы, где взять «платок» — так конспиративно называли поддельный паспорт. Таких писем ежедневно рассылались десятки во все концы России. Здесь Владимир Ильич редактировал материалы для «Искры», писал свои статьи. Отсюда давались указания, сколько отгрузить «мехов» (то есть нелегальной литературы) Осипу — значит, в Одессу, Терентию — значит, в Тверь, Пете — то есть в Полтаву. — А мне и отдыхать нечего, — засмеялся Владимир Ильич. — Я в тюрьмах и ссылках, слава богу, уже почти три года не гостил. А вот вы — только что из камеры. Не слушая возражений Бабушкина, Владимир Ильич устроил его жить в комнату-коммуну русских эмигрантов. — А что мне тут делать? — спросил Бабушкин. — Отдыхайте! Фундаментально отдыхайте! Однако Бабушкин не мог сидеть сложа руки. Когда через день Ленин и Крупская зашли в комнату эмигрантов, они удивились. Казалось, ее заново отремонтировали. Сверкали чисто вымытые полы и аккуратно застеленные кровати. Комната словно даже стала светлее: окна были вымыты. А на всех столах и тумбочках лежали, приколотые кнопками, свежие газеты. — И все это вы сами? — изумилась Надежда Константиновна, разглядывая сверкающий пол. — Мне не привыкать, — смутившись, ответил Иван Васильевич. — С малых лет один жил. — А партийную дисциплину почему нарушаете? Не выполняете мой приказ? — скрывая улыбку, нарочито строго спросил Ленин. — Сейчас устроим прогулку. Он вместе с Бабушкиным вышел на улицу, влез на империал омнибуса. Приехали в Гайд-Парк. Деревья уже пожелтели, под ногами шелестели багряные, сухие листья. Небо обволакивали два слоя туч: верхние — огромные, тяжелые, мрачные — висели неподвижно, а под ними бежали легкие серые облака. — Вы заметили, — задумчиво сказал Ленин, — осенью лес словно вырубленный, редкий. Я, как приду сюда, все Россию вспоминаю. Вот в Сибири леса!. Необъятные, дремучие, — не чета этому, игрушечному… Бабушкин кивнул. В разных концах парка виднелись редкие кучки людей. Каждая группка слушала своего оратора, стоящего на небольшой трибунке. — Что это? — удивленно спросил Бабушкин, прислушиваясь к резким звукам незнакомой речи. — Это — «свобода по-английски»! — засмеялся Ильич. — Вот этот — длинный, худой, с впалыми, заросшими щетиной щеками — атеист. Видите, с каким жаром он доказывает: бога нет. А этот проповедник, — Ильич указал на молодого человека, сопровождавшего каждое свое слово плавными движениями рук, — наоборот, попович, офицер «Армии спасения» [25] . Он призывает всех молиться. 25 «Армия спасения» — буржуазная религиозная организация. Бабушкин засмеялся. — А вон те две старушки, — сказал он, — сперва спокойненько послушали поповича, потом перешли к соседней группе, к безбожнику, и — глядите — уже кивают ему головами: значит, согласны… Вышли из Гайд-Парка. Ильич повел Бабушкина в собор Святого Павла. По дороге Ленин рассказывал о всех примечательных зданиях. Возле одного из подъездов Ильич задержался, толкнул дверь. Прямо с улицы они вошли в комнату. Там не было никакой мебели, даже стульев. Вдоль всех стен, как в гардеробной, стояли деревянные стойки, похожие на вешалки. На них висели папки с газетами. — Это читальня, — шепнул Ильич Бабушкину. — Таких в Лондоне много. То и дело хлопала дверь. Каждый входящий — прямо в пальто и шляпе — снимал со стойки газету, читал, потом вешал на место и уходил. — Удобная штука, — сказал Ленин, быстро пробежав глазами несколько газет. — Когда-нибудь мы у себя устроим такие же!.. Вернулись с прогулки уже под вечер. Владимир Ильич, веселый, оживленный, сидя за столом рядом с Бабушкиным, шутил, заразительно смеялся. Иван Васильевич хмуро катал хлебный шарик. — Сделали из меня не то барина, не то больного, — сказал он. — Отдыхай да отдыхай! Не привык я к этому! И взмолился: — Ну дайте мне хоть какую-нибудь работенку! Ленин сразу стал серьезным. — Работа вам будет! Не сомневайтесь! Пошлем вас на самый трудный, самый ответственный участок фронта. Но поймите — перед тяжелой битвой надо хоть немного отдохнуть! Вы же на мертвеца похожи! — Я жилистый, не умру, — усмехнулся Иван Васильевич. — Повторяю вам приказ партии: отдыхайте. А пока, чтобы времени зря не терять, — напишите для «Искры» свои воспоминания. Мы издадим отдельной книгой. Подробно расскажите всю свою жизнь… — Что вы, право, Владимир Ильич! — смутился Бабушкин. — Я же не Карл Маркс, не Пушкин и не Суворов. Неловко, ей-богу… — Никто не утверждает, что вы — гений, — сказал Ленин. — Но учтите, вы не для себя пишете, не для личной славы, не затем, чтобы показать: вот, мол, читайте, какой я хороший! Такая книжка очень нужна молодым рабочим, идущим в революцию. Пусть они учатся на вашей жизни, пусть видят, каким путем вы, рабочий человек, стали борцом за счастье народное. — Попробую, — нерешительно сказал Бабушкин. — А еще какого-нибудь поручения нет? — Попробуйте, попробуйте, Иван Васильевич, — вмешалась в разговор Надежда Константиновна. — А я пока могу предложить вам работку попроще… Она встала, вышла в смежную комнату и вернулась с пухлой, затрепанной книжкой. — Это «Письмовник» господина Берлинского, — сказала Крупская. — Будьте добры, перепишите отсюда десятка два писем. — Каких? — спросил Бабушкин. — Любых… Не понимая, зачем это нужно Крупской, Иван Васильевич взглянул на обложку. — «Полный русский письмовник, — прочитал он. — Письма на все случаи жизни: поздравительные, извинительные, пригласительные, укорительные, утешительные, благодарственные, рекомендательные, дружеские, любовные, шуточные и др.» — Ловко! — усмехнулся Бабушкин, Наугад раскрыл книгу и прочитал вслух: — «Милая душечка, ненаглядная моя! Нежный голубок не так жестоко тоскует по своей сизокрылой томной голубке, как я, несчастный, терзаюсь по тебе в разлуке. Муки мои неописуемы: будто угль пылающий вставили в мою разверстую грудь заместо разбитого сердца. Пленительный образ твой преследует меня и при свете божьего дня, и во тьме ночной…» Иван Васильевич озадаченно поднял брови, гмыкнул и перевернул страницу. — «Любезная тетушка, — начал он читать новое послание. — Во первых строках моего письма спешу поздравить Вас и дражайшего дядюшку со светлым праздником рождества Христова. Премного благодарен Вам за то, что Вы устроили малого братика моего Михайлу к сапожнику в обученье. Господь-бог воздаст Вам за доброту Вашу…» — Что за чепуха?! — недоуменно воскликнул Иван Васильевич, оглядываясь на улыбающихся Ленина и Крупскую. — Вы, конечно, шутите, Надежда Константиновна?! Зачем переписывать эту галиматью? Крупская засмеялась. — Нет, я не шучу. Письма действительно глупые. Но оно, пожалуй, и лучше. Перепишите их, а Владимир Ильич потом между строк напишет «тайными чернилами». И пойдут письма к искровским агентам в Россию. Если охранка заинтересуется, вскроет письмо — все в порядке: «голубок жестоко тоскует по своей сизокрылой голубке». Бабушкин засмеялся. — А может, мне самому сочинить письма? Все-таки придумаю что-нибудь попроще да поумнее. — Нет, — сказал Владимир Ильич. — Не стоит! Поберегите умственную энергию для вашей будущей книги. …С тех пор каждое утро Бабушкин переписывал по пять — шесть писем, одно глупее другого. Это занимало час — полтора. А остальное время Бабушкин отдавал будущей книге. Поручение Ленина постепенно увлекло его. Каждый день он исписывал своим четким почерком стопку бумаги. Черкал, перечитывал, снова зачеркивал. Трудно и непривычно было ему писать книгу. И все-таки рукопись росла… [26] Однажды вечером в комнату эмигрантов вошел Ленин. Бабушкин сидел, склонившись над бумагой. 26 «Воспоминания» Бабушкина были изданы лишь через двадцать лет после его смерти, уже при Советской власти. — Мы же с вами договорились, — недовольно покачивая головой, сказал Ильич, — писать «Воспоминания» будете только до обеда, а потом — гулять. Взглянув на часы, он велел Бабушкину быстро одеться. — Куда мы торопимся? — спросил Иван Васильевич, натягивая пальто. Ильич загадочно молчал. Они поехали на вокзал. Там собралось еще несколько эмигрантов-революционеров. Вскоре к перрону, пыхтя, подкатил поезд. Из роскошного спального вагона вышел нарядно одетый, представительный господин в модной шляпе с изящным чемоданчиком и палкой. Он прямо направился к Ильичу. «Кто бы это?» — подумал Бабушкин, наблюдая, как веселый, франтоватый господин стремительно обнял Ленина, расцеловался с ним и с Крупской. И вдруг он узнал приезжего. Да это же Грач! Живой, невредимый, всегда неунывающий Грач! Вот так встреча! Он сразу вспомнил, как всего год назад в Москве получил от Грача свежие, только что прибывшие из-за границы пачки «Искры», нелегальные брошюры, письма от Ильича. Но потом Грач попал в тюрьму. Как же он очутился здесь, в Лондоне? Бежал? Да, Грач бежал из Лукьяновской тюрьмы в Киеве. Идя рядом с Лениным, он весело рассказывал, как целая группа политических заключенных — десять человек — бежали из тюрьмы: опоили снотворным надзирателей, связали часового, закинули стальную «кошку» с веревкой и матерчатой лестницей, свитой из разорванных простынь, на высокую стену, окружающую тюрьму, перелезли и удрали. И Грач громко смеялся. Ильич смотрел то на Грача, то на Бабушкина. Два бежавших царских узника, два стойких русских революционера шли вместе по лондонской улице. Как не похожи они! Бабушкин — невысокий, молчаливый, с исхудалым желтым лицом и красными, словно от вечного недосыпания, веками, — казался больным рядом с цветущим, жизнерадостным Бауманом. «А ведь они — одногодки, — подумал Ильич. — И тому, и другому еще нет тридцати…» Дома Ленин сказал Бабушкину: — Шутки шутками, а ваш вид мне не нравится. Болезненно выглядите. И к тому же подпольщик не имеет права на «особые приметы». А у вас веки воспаленные. — Это с детства, — махнул рукой Бабушкин. — Тем более надо лечиться. Учтите: вы теперь — «государственный преступник», низвергатель основ, за вами тысячи шпиков и жандармов охотятся… — Ну, это уж вы преувеличиваете, Владимир Ильич, — улыбнулся Бабушкин. — Не такая я важная персона. Вот за вами — действительно. — Нисколько не преувеличиваю, — сказал Ленин. Иван Васильевич не знал, что Ленин прав. После побега Бабушкина из екатеринославской тюрьмы в жандармские управления всех губерний были разосланы запечатанные сургучом большие желтые конверты. В каждом из них лежало шесть фотографий Бабушкина (три в профиль, три — анфас) и подробное описание всех примет «беглого политического преступника Ивана Васильевича Бабушкина». И теперь тысячи шпиков во всех уголках России, встретив на улице, в трактире, на конке русоволосого коренастого человека с припухлыми веками, тотчас украдкой вынимали из кармана маленькое фото «государственного преступника» и сравнивали: не он ли? — А ну-ка, откроите рот! — скомандовал Владимир Ильич. Бабушкин засмеялся: «Вы как врач…» Но послушно открыл рот. — Так вот, — решительно сказал Ленин, — завтра вы пойдете к дантисту — у вас слева торчит корень от зуба, и к окулисту — относительно припухлости век. Вот вам адреса врачей. И запомните: никаких «особых примет»! На следующее утро Иван Васильевич пошел к зубному врачу. «Как же я с ним столкуюсь?» — думал Бабушкин, шагая по оживленным лондонским улицам. Иван Васильевич знал по-английски всего несколько слов: «да», «нет», «я — русский», «сколько платить?» И еще одну фразу, которую он употреблял чаще всего: «не понимаю!» «Задушевной беседы у нас, пожалуй, не получится»! — усмехнулся Бабушкин, постучав молоточком в дверь врача. Доктор, как назло, оказался очень разговорчивым. Но Бабушкин на все его вопросы только указывал пальцем на сломанный зуб и делал такое движение, словно вытаскивал пробку из бутылки. Врач замолчал и вырвал зуб. «Хорошо еще, что я не сделал татуировку, — подумал Иван Васильевич, выйдя на улицу и трогая языком непривычно пустое место во рту. — Вот бы от Ленина попало!» И он вспомнил, как уговаривали его приятели в кронштадтских торпедных мастерских наколоть тушью якорь на руке. Рабочие пареньки носили морские фуражки, полосатые тельняшки и всячески старались походить на заправских моряков, которых так много в Кронштадте. К счастью, у приятеля сломалась игла, и Ваня так и остался без якоря. Зашел Бабушкин и к глазнику. Старичок врач оказался поляком и немного понимал по-русски. Он вымыл пухлые маленькие ручки, долго осматривал Ивана Васильевича, направляя ему в глаза острый луч света от зеркальца. Потом покачал головой. — Пан работал грузчик? Носил ноши на затылку? — Грузчиком не работал, — ответил Иван Васильевич. — А вот тяжести на голове — носил… В детстве… Старичок врач недовольно пожевал толстыми губами и выписал рецепт. — Не знаем, чи поможе, — на прощанье сказал он. — Еднако все же. Бабушкин дал ему гинею — так велел Ленин — и ушел. «Как дорого дерут врачи в Англии!?» — подумал он. Иван Васильевич неясно представил себе, сколько это — гинея — в переводе на русские рубли, но понимал: деньги большие. Он, конечно, очень смутился бы и даже рассердился на Владимира Ильича, если бы узнал, что Ленин в то время остро нуждался в деньгах и отдал своему ученику на врачей последние две гинеи. Сам Ленин, заболев в Лондоне нервным расстройством, из экономии не пошел к врачу. Лечила его Крупская домашними средствами. …Вечером Бабушкин доложил Ленину о результатах медицинского осмотра. — Одну «особую примету» уничтожил, — указывая на рот, сказал он. — А вторая — припухлые веки — останется навсегда. — Почему? — спросил Ленин. — Слишком «счастливое» детство у меня было, — хмуро ответил Иван Васильевич. Он рассказал Ленину, как служил «мальчиком» у купца, как хозяин издевался над ним. Рассказал, как однажды купец избил его до потери сознания. Ленин расхаживал по комнате, заложив руки за спину, и взволнованно слушал Ивана Васильевича. — Три месяца я на койке провалялся. Совсем слепой. Открою глаза — черно вокруг. Доктора всяко меня вертели, сказали — бочонки с огурцами да селедками виноваты. На мозг давили. Выписался я из больницы, а глаза так и остались опухшими. — Мерзавцы! — возмущенно воскликнул Ленин, безостановочно шагая по комнате. И, немного успокоясь, добавил: — А чтобы ни у кого больше не было таких «особых примет», есть хорошее средство — уничтожить капитализм! Я — отец! По вечерам Ленин иногда бродил с Бабушкиным по Лондону, показывал ему старинные здания, знаменитые памятники, суровые мрачные соборы, своими толстыми стенами и узкими окнами напоминающие крепости. Однажды после такой прогулки они возвращались в омнибусе. Проехали мимо Британского музея. — В библиотеке этого музея много работал Карл Маркс, — сказал Ленин. — Следующий раз обязательно поедем на Хайгетское кладбище, на могилу нашего учителя. Ильич задумался. — Скромным человеком был Маркс, и могила его скромна, — продолжал он. — Простая каменная плита, потрескавшаяся, и надпись: «Карл Маркс». Только два слова. И все! Да несколько вечнозеленых кустиков… И вот что обидно: на других могилах — свежие цветы, а эту — редко кто посещает. Я у кладбищенских сторожей нарочно спрашивал: «Где могила Маркса?» Не знают! Могилу какой-нибудь певицы или лорда всегда покажут, а Маркса — не знают. Ильич с досадой махнул рукой и замолчал. Молчал и Бабушкин. Двухэтажный неповоротливый омнибус медленно двигался по оживленным улицам. — Чудесная жена была у Маркса, — задумчиво сказал Ленин. — В трудную минуту — а их было много, слишком много! — всегда поддерживала мужа. И как стойко, как смело! Она, между прочим, была из знатной аристократической семьи. И все бросила ради Маркса. Всю жизнь потом нуждалась, бывало, даже в нищете жила, но ни разу не попрекнула его. И каких дочерей вырастила! Трех дочерей!.. Вскоре они приехали в маленькую квартирку, где жил Ленин. Надежда Константиновна сидела у письменного стола, накинув на плечи серый шерстяной платок, и разбирала корреспонденцию. Недавно почтальон принес целую груду писем: из Англии, Германии, Франции. Но больше всего — из России. — Поможем секретарю редакции? — шутливо предложил Ильич Бабушкину. — Конечно, поможем! Они подсели к столу и стали вскрывать конверты. Шифрованные сообщения от искровских агентов откладывали на маленький столик возле книжной полки: Надежда Константиновна потом расшифрует их. А обычные письма сразу прочитывали, тут же коротко сообщая друг другу содержание их. Если в конвертах были статьи и заметки для «Искры», — их складывали в верхний ящик стола. — Из Самары, — сказала Крупская. — От «Улитки» [27] . — От «Улитки»?! — оживился Ильич. — Что у нее? Крупская передала Ильичу письмо, а у Бабушкина перед глазами сразу возникло худощавое, бледное, с большими внимательными глазами лицо его учительницы из воскресной школы — Зинаиды Павловны. Как давно он не видел ее!. — И от «Дяденьки» [28] есть весточка! — радостно воскликнула Крупская. 27 «Улитка» — подпольная кличка известной революционерки — З. П. Невзоровой-Кржижановской. 28 «Дяденька» — Лидия Михайловна Книпович, революционерка, вместе с Крупской учительствовала в воскресной школе в Петербурге. — Все мои учительницы собрались, — сказал Бабушкин. Ленин засмеялся: — Берегитесь: сейчас устроят вам экзамен и влепят единицу! Э! — вдруг воскликнул он. — А вот и вам письмецо, — и передал Бабушкину маленький серый конверт, густо покрытый штемпелями. — Мне? — переспросил Бабушкин. — Не может быть! Но он все же взял конверт, извлек из него тетрадочный листок и стал читать. Ленин и Крупская просматривали другие письма. В комнате стояла тишина. Вдруг Бабушкин еле слышно и как-то растерянно произнес: — Я — отец… Ленин на мгновение оторвался от письма: — Что? — Я — отец. — тихо, все так же растерянно повторил Бабушкин. — Это в каком же смысле? — спросил Ленин. — Я — отец! Я — отец! — вдруг радостно закричал Бабушкин. — Я — отец! — И он неистово запрыгал по комнате, размахивая письмом. Только теперь Ленин и Крупская всё поняли. — Радость-то какая! — воскликнула Надежда Константиновна и обеими руками сжала широкую ладонь Бабушкина. — Поздравляю. — Поздравляю, — сказал и Ленин. — От всей души. Он крепко обнял Ивана Васильевича. — Сын? — Дочка, — смущенно сказал Бабушкин. — Смотрите-ка, он словно оправдывается, — воскликнул Ленин. — Дочка — это же чудесно! — Жена пишет: глаза голубые. Вся в меня. — пробормотал Бабушкин. Он еще больше смутился, даже отвернулся. Радость от неожиданного известия была так сильна, что он не мог сейчас думать ни о чем другом. Дочка! У него дочка! «А как ее назвать?» — вдруг подумал он. Стал перебирать одно за другим женские имена, выискивая самое лучшее, потом задумался. Долго ходил по комнате. Остановившись возле Ленина, неожиданно спросил: — Как ее звали? — Кого? — Жену Маркса. — Жену Маркса? — Ленин оторвался от письма. — Женни… Женни фон Вестфален. — Женни, — негромко произнес Бабушкин. — Женни, — медленно повторил он. А что, если в честь этой замечательной женщины назвать дочку Женни?! Женни Бабушкина. Он тут же поделился своей идеей с Лениным. — Имя хорошее, — сказал Владимир Ильич. — Отличное имя! Только… — Он прищурил один глаз. — Может быть, взять что-нибудь попроще?. — Да, пожалуй, — согласился Бабушкин. Ему уже и самому казалось, что ни к чему называть дочку не по-русски. — Нареките Машей. Или Надей, — предложил Ленин. — А то еще хорошее имя — Зина. Бабушкин задумался. Ильич тоже замолчал. Потом он вдруг подозрительно посмотрел на Бабушкина. — А не кажется ли вам, — улыбаясь сказал он, — что мы несколько запоздали? Дайте-ка… Взял у Бабушкина письмо, быстро пробежал его глазами. — Ну, конечно! Новоявленный папаша от радости голову потерял. Тут же написано — Лидочка! — Не может быть! — Бабушкин схватил письмо. Действительно, сбоку, на полях, жена приписала: «Дочку назвала Лидочкой». — Ли-доч-ка, Ли-доч-ка, — медленно, словно проверяя, изучая на слух это имя, произнес Бабушкин. Он робко повернулся к Ленину: — Правда, неплохое имя? — Очень даже неплохое! — вполне серьезно ответил Ильич. А Бабушкин еще долго ходил по комнате и то громко, то шепотом на разные лады повторял: — Лида. Лидочка. Лидок.. «Дать бы телеграмму жене! Или хоть письмо послать, — думал он. — Да разве можно?.» — Вот она — конспирация, — с горечью прошептал он. — Даже в такой момент и то жене ни словечка… Бабушкину казалось, что он говорил тихо, но Ленин услышал. — Почему? Поздравьте жену! И от меня — тоже… — Шутите, Владимир Ильич? — недоверчиво спросил Бабушкин. — Жандармы же перехватят телеграмму. И письмо вскроют. — Ну и пусть! — Ленин засмеялся. — Ведь в охранке и так знают, что Прасковья Никитична — ваша жена. Так? — Так. — Значит, это не тайна. А если раскроется ваше пребывание в Лондоне, — какая беда?! Здесь русской полиции вас не достать — руки коротки. А в Россию поедете, все равно придется сменить фамилию. — Значит, в самом деле можно? — обрадовался Бабушкин. — По такому случаю — можно! И знаете, даже лучше, если в охранке узнают, что вы в Лондоне. А то они прямо остервенели, ищут вас по всей России, все «явки» перетряхивают, неблагонадежных хватают. Кто-нибудь может пострадать от их усердия. А узнают, что вы в Лондоне, — утихомирятся. Бабушкин сразу сел за письмо. Нарочно писал подробно и открыто. Было какое-то особое, острое наслаждение писать вот так — просто, без шифра, как все люди, писать подробно и обо всем: был в старинном замке Тауэре, видел торжественную смену караула у дворца королевы; очень смешно смотреть на шотландских стрелков в юбочках. Рассказал и о жене Маркса. «Здешние бобби ничуть не отличаются от наших полицейских: тоже важные и глупые», — злорадно написал он и засмеялся звонко, как мальчишка, представив себе лица жандармов, читающих письмо. В конце приписал: «Поздравляет тебя также Николай Петрович». Жена, конечно, вспомнит старое подпольное имя Ильича. — Пойду опущу, — сказал Бабушкин, едва кончив писать. Накинул пальто и выскочил на улицу. Прошло больше часа. Он не возвращался. Ильич стал уже не на шутку беспокоиться. Что случилось? Ведь Бабушкин не знает английского языка: мало ли в какую историю может попасть такой «немой»! И несчастные случаи теперь участились. Ильич хотел, уже направиться на поиски, когда раздался стук молотка в дверь — Бабушкин вернулся. Был он усталый, но радостный. В руке нес огромную красивую куклу в шелковом платье, в кожаных туфельках, с красной лентой в длинной косе. А главное — у куклы, если ее положить на спину, сами закрывались глаза. — Это к чему? — спросил Ильич. — Игрушка. Лидочке, — пояснил Бабушкин. — Полгорода обегал. Хотел что-нибудь необычное. «Новорожденной-то? Куклу? — сдерживая улыбку, покачал головой Ильич. — Вместо погремушки?» Но ничего не сказал. А Бабушкин, довольный своей покупкой, немедленно уложил ее в саквояж. — Домой поеду — отвезу, — сказал он. — Лидочке. И повторил: — Лидочке. Словно все еще не мог поверить, что отныне у него есть дочка. Господин Шубенко Вагон мелко трясся, как в ознобе. И от этого малярийного озноба жалобно звякала эмалированная крышечка на чайнике, дребезжали стаканы, дробно постукивала металлическая дверца фонаря. Вагон был дряхлый, неказистый. И тащился он медленно. И места — только сидячие. Но зато билет — вдвое дешевле, чем в курьерском. Бабушкин сидел у окна. Был он в черном триковом костюме — тройке. Из-за этого костюма он вместе с Крупской несколько часов бродил по мелким лондонским лавчонкам на окраине города. В крупных магазинах одежда стоит дороже. И все же подобрали вполне подходящий костюм. И солидный и недорогой. Рядом сидящие пассажиры не обращали внимания на Бабушкина. В начале пути то один из них, то другой пытались заговорить с этим невысоким русоголовым мужчиной. Но на все их вопросы — и по-английски, и по-немецки, и по-французски — он лишь смешно разводил руками, виновато улыбался и бормотал «ай ду нот андестенд». И пассажиры, с трудом разбираясь в его варварском произношении, догадывались, что незнакомец пытается сказать по-английски «не понимаю». В конце концов Бабушкина оставили в покое. Он сидел, смотрел в окно. Два месяца… Да, почти два месяца прожил он у Ленина. Ильич все не отпускал: отдохните да отдохните. Очень изнуренный вид у вас. Мимо проскальзывали маленькие чистенькие домики с высокими черепичными крышами и ровными дорожками, выложенными разноцветными кирпичиками. «Как игрушечные, — усмехнулся Бабушкин. — Да, аккуратный народ немцы». Возле каждого маленького домика был маленький садик и в нем — одинаковые маленькие клумбы и маленькие беседки. «Итак, поздравляю, — сказал сам себе Бабушкин. — Скоро будете дома, господин Шубенко». Он провел ладонью по карману пиджака — там, на груди, лежал паспорт с его фотографией. Но в графе «фамилия» значилось — Шубенко. И чуть пониже: «крестьянин Полтавской губернии». Когда Крупская за неделю до отъезда Бабушкина из Лондона вручила ему этот паспорт, Иван Васильевич долго, дотошно изучал документ, по которому отныне ему предстояло жить. Каждую печать вертел и так, и этак, каждую запись придирчиво перечитывал несколько раз и даже на свет разглядывал. — Не сомневайтесь, Иван Васильевич, — успокоила его Надежда Константиновна. — Это «железка». Так подпольщики называли паспорт недавно умершего. Как раз этой осенью из одной больницы сочувственно настроенный медик передал два таких паспорта Крупской. «Железка» — самый надежный документ. Все печати — подлинные. Все записи, и все прописки — тоже подлинные. Захочет полиция проверить — пожалуйста! Не подкопаешься. Вагон подскакивал на стыках и дребезжал так, — казалось, сейчас развалится. Рядом с Бабушкиным сидел пожилой немец. Он дремал. Седая, аккуратно подстриженная голова его дергалась в такт вагонным толчкам. Напротив, у окна, также сидя, дремал длинный тощий студент. «Значит, господин Шубенко!» Бабушкин усмехнулся. Сколько фамилий и партийных кличек сменил он за последние годы! Был он и «Богданом», и «товарищем Трамвайным», и «Вязьминым», и «Николаем Николаевичем». И даже женскую фамилию носил (в письмах для конспирации его называли «госпожа Новицкая»). «Итак, господин Шубенко, кем же вы станете в Питере? — подумал Бабушкин. — Опять слесарем?» Это уже несколько дней беспокоило его. Вот приедет он в столицу. Если «крестьянин Полтавской губернии» нигде не будет работать, — сразу привлечет внимание полиции. Значит, надо работать. Но где? Кем? Опять на завод? Простоишь весь день у тисков, а когда же выполнять поручения Ленина? Когда организовывать стачки, собрания, митинги? «Столяром заделаться? Как в Полоцке? Нет, тоже не годится…» Бабушкин прикрыл глаза. Задумался. «На паровоз кочегаром? Газетами торговать? Землекопом? Грузчиком?» Он перебирал самые разные профессии и отвергал их. Все. Одну за другой. Любая из них отнимала слишком много времени и сил. Он так ничего и не решил. Задремал, прислонясь головой к дрожащей стене. Очевидно, он заснул, потому что, когда вновь открыл глаза, напротив, у окна, сидел вовсе не студент, а толстенький господин в ярко-зеленом пальто, и возле него сверкал коричневой кожей и никелем такой же толстенький новенький саквояж. Бабушкин протер глаза, уселся поудобнее. — Простите, — сказал толстяк. — Вы, кажется, русский? Бабушкин кивнул. — О, как приятно вдали от отечества встретить соплеменника! — Толстяк весь расцвел и с чувством долго тряс руку Бабушкину. Глаза у толстяка были умные, с хитринкой, и весь он так и лучился бодростью. Он был оживленный, говорливый, и вскоре Бабушкин уже знал, что едет господин Троекуров в Москву, что у него жена и шесть дочерей — да, да, шесть дочерей и ни одного сына! — и что работает он страховым агентом. — Вот, пожалуйста, — он вынул из саквояжа щегольскую черную папку и из нее достал глянцевитый плотный лист бумаги. — Страховой полис, — пояснил он. — Извольте, господин Шубенко, можете сейчас же на самых выгодных условиях застраховать свое имущество, как движимое, так и недвижимость. Бабушкин усмехнулся. Недвижимости у него сроду не водилось. А из движимости имеется, пожалуй, лишь вон тот черный, внушительных размеров чемодан под полкой. В чемодане сверху лежала большая кукла с закрывающимися глазами — подарок Лидочке. И при кукле — двенадцать маленьких платьиц — полный кукольный гардероб. Кроме куклы в полупустом чемодане находились полотенце, мыло в плоской английской мыльнице, немного белья и несколько книг. Все это уложила в чемодан Крупская. Книги были старые, ненужные. Положила их Надежда Константиновна только для веса. В щегольском чемодане было двойное дно. И там, в тайнике, надежно скрытые от посторонних глаз, лежали пачки «Искры» — двадцать фунтов. Если жандарм на границе, проверяя багаж, откроет полупустой чемодан «господина Шубенко», а потом приподымет его, — может заметить, что он слишком тяжел. Вот на этот случай Крупская и напихала в чемодан старые увесистые книги. Хотя страховать ему было нечего, Бабушкин взял полис, с любопытством разглядывал его. И вдруг… Он прищурился, усмехнулся. А что?! Мысль недурна! Честное слово, недурна! Через несколько дней в Питере в правление страхового общества «Феникс» пришел невысокий мужчина в черном костюме-тройке. Он сказал, что хотел бы работать страховым агентом. Его провели к помощнику управляющего. — Имейте в виду, господин Шубенко, — сказал тот. — Агенты получают у нас только проценты с застрахованного. Никакого жалованья агентам не положено. — Так точно, — ответил Шубенко. — Ваши заработки будут зависеть целиком от вашей предприимчивости. — Так точно, — повторил Шубенко. — Паспорт? Шубенко положил на стол свой паспорт. — Так. Прописаны, значит, на Охте?. Так. — Помощник управляющего пролистал паспорт. — И вот еще, господин Шубенко. Дело связано с денежными суммами. Поэтому необходимы два поручителя. Желательно, чтобы это были люди состоятельные, с весом и положением… — Слушаюсь, — сказал Шубенко. Он ушел. Через три дня на стол помощника управляющего легли два поручительства. Известный в столице зубной врач Аксельрод и талантливый профессор-химик Охлопков писали, что они давно знают господина Шубенко и всецело гарантируют его честность. (И богатый зубной врач, и ученый-химик никогда не видели «господина Шубенко», но они сочувствовали борцам за свободу и иногда даже помогали им: когда это было не очень опасно.) Так в Питере появился новый страховой агент. Каждое утро, всегда в одно и то же время, из маленького подслеповатого деревянного флигелька на самой окраине Охты выходил солидный господин в строгом черном триковом костюме. В левой руке он всегда нес черную кожаную папку. На внушительной папке был вытиснен распростерший крылья огромный двуглавый орел. И также золотом напечатано: «Страховое общество „Феникс“». Господин с папкой неторопливо выходил за ворота, где обычно встречался с дворником Харитоном, подметающим улицу. Харитон отличался строгостью и аккуратностью: всегда носил белый фартук и на груди блестящую медную бляху, которую другие дворники надевали только в парадных случаях. — Здравия желаю, господин Шубенко! — басил Харитон, приподнимая картуз. — Здравствуй, любезный! — отвечал Шубенко и останавливался у ворот, глядя на тусклое, серое небо. — Погодка-то опять подгуляла… — Одно слово — климат! — многозначительно произносил Харитон, с уважением поглядывая на тисненную золотом папку. Как и многие столичные дворники, он был тайным агентом охранки и имел задание «приглядываться» к жильцам. К новым квартирантам — супругам Шубенко, снявшим две маленькие комнатки во втором этаже, — он тоже сразу стал принюхиваться. Но хорошие «чаевые», а главное — солидная папка с золотым орлом вскоре внушили ему полное почтение к страховому агенту. Дворник, конечно, и не подозревал, что в толстой папке, под пачкой чистых глянцевитых страховых бланков, у господина Шубенко зачастую лежали несколько номеров «Искры», отпечатанных на тонкой, почти прозрачной бумаге. К беседе господина Шубенко и дворника вскоре обычно присоединялся и сам домовладелец — маленький тощий старичок с дергающимися, как на шарнирах, ногами и с палочкой. Каждое утро в это время он совершал прогулку по Охте. — Для моциону, — объяснял он. — В смысле желудка крайне пользительно… Шубенко всегда заводил с ним один и тот же разговор о необходимости застраховать дом. — Строение-то деревянное, — вкрадчиво говорил он. — Не дай бог, пожар, — тут господин Шубенко широко крестился. — Что тогда? Да будет вам известно, что за последнее пятилетие в одном только Петербурге сгорело не застрахованных строений на сумму семьсот восемнадцать тысяч рублей! По моему скромному разумению, владелец недвижимости не может спать спокойно, не застраховав имущества. Домохозяин внимательно слушал господина Шубенко, поддакивал, вздыхал, но страховать дом отказывался. — На все божья воля, — говорил он, крестясь, и уходил. Старичок был скуп и не хотел платить страховые взносы. Бабушкин, помахивая папкой с крупными золотыми буквами «Феникс», неторопливо направлялся в центр города. «Хитро хозяева подобрали название», — усмехнувшись, думал он. Иван Васильевич как раз недавно по совету Ленина прочитал книжку о греческих мифах. Феникс — это птица, возрождающаяся из пепла. Название страхового общества как будто говорило всем: «Страхуйтесь! Если погорите, ваше имущество вновь возникнет после пожара, как чудесная птица феникс из пепла!» Профессию Бабушкин выбрал очень удобную. Целыми днями колесил страховой агент Шубенко по столице. Не вызывая подозрений, заходил в любой дом, якобы страхуя имущество от огня, а на самом деле — устанавливал связи с революционерами, подготовлял собрания и стачки, распространял среди рабочих ленинскую «Искру». Ленин поставил перед Бабушкиным трудную задачу. В Петербургской партийной организации было много предателей; главные из них — «экономисты» [29] . 29 Экономистами их называли потому, что они говорили: рабочие должны вести только экономическую борьбу, то есть добиваться, чтобы хозяин увеличил им жалованье, снизил штрафы, уменьшил рабочий день. А политическая борьба — борьба с царем, с самодержавием, подготовка революции — рабочим, мол, ни к чему. Вождь петербургских «экономистов», студент Токарев, выбросил лозунг: — Вышибить «искровцев» из руководства! За это Ленин презрительно прозвал его Вышибалой. Ильич в Лондоне не раз говорил Бабушкину: — «Экономисты» — самые коварные наши враги: они таятся внутри партии и, прикидываясь революционерами, обманывают рабочих! Объявите им войну! Объедините всех искровцев! Разгромите Вышибалу! Приехав в Петербург, Бабушкин пошел на явочную квартиру к незнакомому адвокату. — Тетушка просила взять у вас «Войну и мир», — сказал он открывшему мужчине — невысокому, с длинными волосами. Вместе с густыми бакенбардами и большой бородой они обрамляли все его лицо. Это был пароль. — Пожалуйста. Тетушка забыла у нас эту книгу еще месяц назад, — любезно ответил мужчина. Отзыв был правильный, и Бабушкин вошел в прихожую. — Вы «хвоста» не привели? — спросил адвокат, накидывая цепочку на дверь. — Кажется, нет. Двух извозчиков сменил, через проходной двор прошмыгнул. — Тяжелые времена, товарищ Богдан, — сказал хозяин явки, проведя гостя в комнату. — Провал за провалом… — Кто из руководителей уцелел? — спросил Иван Васильевич. Адвокат назвал несколько фамилий. — И все? — Да, все. Бабушкин покачал головой. Он знал: петербургская партийная организация переживает трудные дни, но все же не думал, что дело настолько плохо. А впрочем, все понятно: самые опытные, преданные «искровцы» — в тюрьме, а другие — неустойчивые, молодые — изменили Ленину. — Давайте завтра соберем уцелевших, — предложил Бабушкин. — Надо потолковать. На следующий день вечером на квартире у адвоката собрались «искровцы». Бабушкин рассказал о поручении Владимира Ильича — разгромить «экономистов». — Послезавтра они как раз устраивают собрание рабочих, — сказал адвокат. — Где? — спросил Бабушкин. — На Выборгской. Сам Токарев будет выступать! «Удобный момент, — подумал Иван Васильевич. — Там можно при рабочих дать первый жестокий бой Вышибале. Да и познакомиться с ним мне уже пора…» — Я пойду на их собрание, — сказал Бабушкин. Один из товарищей стал отговаривать его: с Токаревым, мол, очень трудно спорить, особенно на таком большом собрании. Во-первых, студент необычайно речист. Говорит красиво, умно и так выразительно — любой адвокат позавидует. А во-вторых, Токарев очень начитан и память у него прямо-таки изумительная: наизусть приводит целые страницы из Маркса и Энгельса. — Я, бывало, сцеплюсь с ним, — пожаловался Бабушкину его старый друг Никита Федоров — слесарь с Семянниковского завода. — Да где мне, полуграмотному!.. Хлещет цитатами, как нагайкой, спасу нет! А ведь ты тоже академий да университетов не кончал. Сомнет тебя студент! — Да, образование у меня невеликое, — усмехнулся Иван Васильевич. — У студента-то папаша фабрикант: чего ему не учиться? А у меня отец солеваром был. Рос я, как крапива — без ухода и забот. Сызмала сам себе хлеб добывал. Тут уж не до науки. Однако Бабушкин вместе с Никитой Федоровым все же пошел на собрание «экономистов». Оно проводилось в квартире зубного врача. Врач был беспартийный, но «сочувствующий». Участники, кто завязав щеку платком, кто прижав ее рукой, поодиночке, под видом пациентов проходили в большую, хорошо обставленную приемную врача. В центре стоял огромный, точенный из ореха круглый полированный стол. На нем лежали газеты и журналы, чтобы больные, ожидая приема, не скучали. Вокруг по стенам стояли мягкие ореховые стулья с высокими резными спинками и большой кожаный диван. Собралось человек тридцать: с разных заводов Выборгской стороны. В приемную все не вместились. Пришлось раскрыть обе створки широкой двери в соседнюю комнату — кабинет врача. Некоторые уселись там: возле белых шкафов со сверкающими никелем инструментами, на подоконнике (окно было затянуто шторой), а лысый пожилой наборщик даже сел в жесткое зубоврачебное кресло. Бабушкин устроился возле бормашины, рядом с маленьким столиком, где на толстом стекле лежали белые гипсовые слепки челюстей. Никита примостился тут же. Первым выступал Токарев — высокий, красивый юноша в студенческой форме. Золотистая, пышная грива волос, величаво откинутых назад, прямой нос, тонкие губы. Держался он непринужденно, как артист. И говорил тоже, как артист: то повышал голос и, встряхивая шевелюрой, вздымал руки к потолку, то уверенно и твердо чеканил фразы. Друзья не зря предупреждали Бабушкина. Студент так и сыпал цитатами, мудреными словами, говорил он горячо, живо, и Бабушкин видел, что речь Токарева одобряется многими рабочими. — Наша святая, главная задача — улучшить условия своей многострадальной жизни, — страстно говорил Токарев. — Наши дети голодают. Мы ютимся в грязных бараках. Мы требуем, чтобы заводчики увеличили зарплату рабочим. Прибавка — хоть копейка на рубль — важнее для мастерового, чем борьба за какие-то далекие неясные свободы. Лучше синица в руке, чем журавль в небе! Едва Токарев кончил, Бабушкин попросил слова. Студент, откинувшись на стуле, с любопытством оглядел незнакомца, неловко пристроившегося возле колеса бормашины. Бабушкин был одет в добротный черный костюм, в руке держал шляпу, под пиджаком у него виднелась манишка. Идя на собрание, «страховой агент Шубенко» не успел переодеться. «Наверно, новоиспеченный интеллигент из рабочих», — подумал Токарев. Выйдя к круглому полированному столу, стоящему в центре приемной, Бабушкин неторопливо положил шляпу, обернулся к Токареву и сказал: — Представьте себе, господин студент, что живут два раба. В Древнем Риме, например. Измываются над ними хозяева-патриции. Заставляют с утра до ночи тяжелые камни ворочать. Бьют нещадно. Но при всем том одного раба кормят черным хлебом, а другого — белыми булками. Дозвольте узнать, господин студент, каким из этих рабов вы хотели бы быть? Токарев откинулся на высокую резную спинку стула, выпустил колечко дыма и, улыбаясь, ответил: — Я вообще предпочел бы быть не рабом, а свободным гражданином! — То-то и оно! — сказал Бабушкин. — А рабочим вы советуете лишь бороться за белый хлеб, но притом на веки вечные оставаться рабами. — Позвольте!.. — возмущенно перебил Токарев. — Не позволю, — решительно отрезал Бабушкин. — Вы уже тут много говорили. И цитировали все подряд, к месту и не к месту. Кстати, зловредно цитировали. — То есть как? — вскочил Токарев. — Очень просто, — ответил Бабушкин. — Вот вы из Ульянова привели отрывок. — Бабушкин наизусть прочитал несколько фраз из статьи Владимира Ильича. — Вы этим хотели доказать, что Ульянов противоречит сам себе: то призывает рабочих к экономической борьбе, то почему-то набрасывается на вас, «экономистов». Но вы сжульничали, господин студент.. — Прошу выбирать выражения! — вспыхнул Токарев. — Повторяю — сжульничали, — твердо произнес Бабушкин. — Вы оборвали цитату там, где вам выгодно. Владимир Ильич действительно призывает рабочих бороться против штрафов. А дальше — вы помните, что он говорит дальше?! Токарев пожал плечами. — Дозвольте тогда напомнить… — И Бабушкин наизусть прочитал большой отрывок из той же статьи Владимира Ильича. — Смысл высказываний Ульянова вполне ясен! — сказал Бабушкин. — Экономические требования должны быть лишь составной частью нашей борьбы с царизмом. Только широкой политической борьбой завоюют пролетарии свободу! Собравшиеся зашумели. — Ловко поддел студента за жабры! — громко шепнул один из рабочих соседу. Токарев смутился. И, чтобы скрыть свою растерянность, ехидно спросил Бабушкина: — Где это вы так вызубрили Ульянова, господин… господин. Не знаю вашей фамилии. — Там, где вы не были, — в тюрьме! — спокойно отрезал Бабушкин. — А фамилия моя… ну, хотя бы… Искров! По приемной снова пробежал шепоток. Так вот это кто — искровец! — Кстати, «господином» можете меня не величать, — продолжал Бабушкин. — Просто — товарищ Искров. Я — слесарь и к «господину» не привык… Рабочие заулыбались. Большинство уже перешло на сторону Бабушкина. А последние его слова еще больше обрадовали их. Им нравилось, что свой, рабочий, так здорово громит заносчивого студента. — Вы — слесарь?! — Токарев расхохотался и недоверчиво оглядел строгий черный костюм, манишку и шляпу Бабушкина. — Ой ли? Рабочие грамоте и то, к сожалению, не все обучены, а тут… — он насмешливо скривил губы, — такой блеск мысли, такое красноречие!. — Вот и видно, что вы втайне презираете рабочих! Считаете их отсталыми, быдлом, скотом! — гневно воскликнул Бабушкин. — А передовые рабочие понимают не меньше вашего, господин студент. И твердо знают, что правда на стороне Ульянова. — Верно! — громко поддержал Бабушкина пожилой наборщик, сидящий в зубоврачебном кресле. Когда Бабушкин заявил, что он слесарь, наборщик обрадовался. Но потом недоверчиво подумал: нет ли тут подвоха? Слесарь ли? Наборщик поглядел на руки Бабушкина и сразу убедился: да, слесарь. Руки у Бабушкина — сильные, мозолистые, в застарелых ссадинах и царапинах. А большой палец искривлен и отогнут назад, как у большинства слесарей. Токарев растерялся. Он считал себя главарем петербургской партийной организации. А тут — такой позор! И при рабочих! Он снова хотел взять слово, но собрание зашумело. — Пусть лучше товарищ Искров расскажет об Ульянове! — крикнул наборщик. — Давненько мы «Искру» не видали. — Могу вам помочь, товарищи, — сказал Бабушкин и вытащил из внутреннего кармана пиджака несколько аккуратно сложенных номеров «Искры». — Пожалуйста, берите… Рабочие потянулись за газетами. Этого уж Токарев не мог вытерпеть. Здесь, на собрании «экономистов», распространять враждебную газету! Возмутительно! И он покинул помещение, так громко хлопнув дверью, что старик врач обеспокоенно выскочил из соседней комнаты: уж не жандармы ли пожаловали? А Бабушкин еще долго беседовал с рабочими. Врач, прислушиваясь из соседней комнаты к громкому, четкому голосу незнакомца, испуганно поправлял пенсне, упорно соскакивающее с переносицы. Никогда еще на собрании «экономистов» не раздавалось таких боевых речей. Каждые три — пять минут кто-либо из присутствующих, надев повязку на щеку и скривив лицо, словно от нестерпимой боли, покидал кабинет зубного врача. Никита Федоров, прощаясь, как клещами, стиснул руку Ивану Васильевичу и радостно шепнул: — Попало Вышибале! Бабушкин, приложив платок к щеке, вышел последним. Возвращаясь домой, на Охту, он думал: надо каждый день, каждый час драться с «экономистами», неустанно разъяснять рабочим, что это — предатели! День за днем Бабушкин так и поступал. И лучшей наградой ему было коротенькое письмо из Лондона. «Приветствуем энергичное поведение Новицкой, — писал Владимир Ильич, называя своего ученика партийной кличкой. — И еще раз просим продолжать в том же боевом духе, не допуская ни малейших колебаний». «Бубна звон» Бабушкин неторопливо, как и положено солидному страховому агенту, шел по улице. Был Иван Васильевич в черном касторовом пальто и котелке. В левой руке нес отливающую глянцем внушительную кожаную папку. Уже полтора месяца работает Бабушкин страховым агентом. Привык помаленьку. Идет Бабушкин по Малой Охте, повернул к своему дому. По двору прошел все так же солидно, неторопливо, но едва очутился на лестнице, быстро взбежал на второй этаж, влетел к себе в квартиру и крикнул: — Пашенька! Покорми голодного. Ел он тоже торопливо и все время поглядывал на часы. — Умаялся, поди? Приляг, — сказала мужу Прасковья Никитична. — День-деньской мотаешься. Всех страхуешь от пожаров, наводнений, увечий. А себя не бережешь. — Если бы вот от жандармов застраховаться — я бы с радостью! — отшутился Иван Васильевич. — А отдыхать, Пашенька, некогда. Наш брат, знаешь, где отдыхает? В тюрьме! — Типун тебе на язык! — замахала руками жена. — Ну, опять, поди, в трактир? — Опять! — засмеялся Бабушкин. — Не бойся, Пашенька, не сопьюсь! Он подошел к кроватке, точнее, ящику из комода, в котором спала Лидочка. Дочке было три месяца. Во сне ее левая ручонка как-то выпуталась из пеленок, и Лидочка держала ее возле лица, смешно шевеля крохотными пухлыми пальчиками. Прикосновения этих пальчиков, видимо, беспокоили девочку, она морщила носик и смешно надувала губы, будто хотела сдуть что-то, прогнать, как надоедливую муху. Иван Васильевич усмехнулся, осторожно заправил непослушную руку в пеленку и поспешил к двери. На улице он опять сразу стал неторопливым, солидно прошагал мимо дворника и, только скрывшись за углом, вновь заспешил. Вскоре он уже был у своего товарища — Петра Градова. Задернув занавеску, Бабушкин быстро скинул черный триковый костюм-тройку, крахмальную сорочку, штиблеты, в которых колесил по городу «страховой агент Шубенко». Так же быстро надел сатиновую косоворотку, простые суконные брюки, подпоясался широким ремнем, натянул высокие сапоги. Вместо шляпы-котелка и черного касторового пальто Бабушкин надел потертую фуражку и старенькую подбитую ватой тужурку. Конечно, проще было бы переодеться у себя дома. Но — нельзя. Дворник увидит — обязательно заподозрит неладное. — Ну? — сказал Бабушкин. — Пошли? Петр Градов обошел вокруг него, оглядел, все ли в порядке. — Пошли, — кивнул он. На конке добрались до Невской заставы и быстро зашагали. Улицы были малолюдны и плохо освещены. С неба сеял редкий снежок и сразу превращался в грязь. Под ногами хлюпали зияющие проломами деревянные мостки. Сбоку тянулся облезлый забор, залатанный ржавыми обрезками кровли. Он был такой длинный, казалось, нет ему конца. Иван Васильевич шагал уверенно. Места были знакомые. Даже очень знакомые. Здесь, за Невской заставой, много лет назад слесарил он на Семянниковском заводе. «Когда это было?» На ходу стал подсчитывать. Последний раз он был тут лет восемь назад. Да, лет восемь. А кажется — так давно!.. — Сюда? — спросил Петр. Трактир «Бубна звон». На вывеске — две огромные кружки с пивом, лихо пенящимся через край. Возле трактира мерно прохаживался городовой в черной шинели с шашкой на боку. Бабушкин открыл дверь. Сразу же ударило в нос кислятиной и запахом водки. Из «музыкальной машины» неслись бойкие звуки мазурки. В тусклой низкой «зале» быстро и ловко шмыгали половые с перекинутыми через локоть полотенцами, с подносами, густо заставленными пивом, водкой, закусками. Стены трактира, выкрашенные в «веселый» канареечный цвет, были увешаны лубочными картинками. Но что на них нарисовано — Иван Васильевич не смог разобрать: свешивающиеся с потолка керосиновые лампы были, как в бане, окружены облаками пара. Бабушкин и Петр пересекли «залу», заполненную десятками людей, и прошли в соседнюю комнату. В ней стояли два больших, обтянутых зеленым сукном стола. Игроки — подвыпившие рабочие парни — длинными полированными киями азартно гоняли костяные шары. После ловкого удара шар со стуком влетал в лузу. Бабушкин и Петр, не задерживаясь, прошли в третью, заднюю комнату. Здесь было гораздо тише, чем в «зале» и биллиардной. За несколькими столиками сидело десятка два рабочих. В углу стоял высокий, сутулый мужчина и что-то говорил. Когда он открывал рот, под пышными усами виднелись длинные зубы. Волосы у него были приглажены, смазаны чем-то и челкой спускались на лоб. Мужчина был в простеньком кургузом пиджачке; из рукавов чуть не по локоть вылезали крепкие волосатые руки. Небольшая комната освещалась одной керосиновой лампой-молнией, подвешенной к потолку на бронзовых цепочках. Бабушкин, стараясь не шуметь, прошел к среднему столику, над которым висела лампа, сел и заказал половому бутылку пива. Петр сел неподалеку. — Братцы-мастеровые, — то и дело приглаживая челку, говорил усатый. — Тяжко скорблю я о вашем житие. Некоторые из вас, овцы заблудшие, слушают наущение диавола, устраивают стачки и прочие беспорядки. А к чему? Детишки ваши малые голодом мучаются из-за этих стачек. Жить надо по-божески. Миром, полюбовно поладим с начальством. Оно учтет скудость нашу, надбавит заработок. Ежели кто чем недоволен — приходите в наш «Рабочий Союз» — мы завсегда поможем. Бабушкин украдкой оглядывал соседей. На столиках стояли бутылки, но сидели все тихо и слушали усатого. Бабушкин внимательно присматривался к нему. Было в длинном сутулом мужчине что-то странное. По виду этот усач в кургузом пиджачке и узких, коротких брюках напоминал рабочего. Но иногда он расправлял плечи, делал несколько шагов около столика, четко по-военному поворачивался, и тогда Бабушкину казалось, что это — переодетый полицейский. Но говорил полицейский почему-то как дьячок. «Наверно, попом был когда-то, да за пьянство изгнан, — поглядывая на его багровый с сизыми прожилками нос и мутные глаза, подумал Бабушкин. — Потом в полицейские подался — дорожка прямая…» Послушав усача еще немного, Бабушкин решил, что пора действовать. — Удивительное дело, — шепотом, но таким громким, чтобы слышали все сидящие, сказал Бабушкин соседу по столику. — Вот у нас сейчас — рабочее собрание. А возле трактира стоит городовой. И носом не ведет. Будто его и не касается. Впервые такое вижу. Обычно, как рабочие соберутся — полиция сразу разгоняет. Сосед Бабушкина — пожилой наборщик — усмехнулся, но ничего не ответил. За другими столиками переглянулись. Усатый забеспокоился. Исподлобья хмуро поглядывая на Бабушкина, он повысил голос. «Неплохо поставил дело жандармский полковник Зубатов! — подумал Бабушкин. — Хитрая бестия! Понимает: только тюрьмами да ссылками революцию не остановишь. И вот додумался: устроить свой фальшивый „Рабочий союз“. Зачем, мол, вам, рабочим, вступать в подпольные кружки, прятаться, скрываться? Нате вам „Рабочий союз“, собирайтесь открыто, толкуйте, о чем хотите, Хитро! „Союз“ рабочий, а во главе — жандармский полковник!» Бабушкин на минуту прикрыл глаза. Вспомнил, как на прошлой неделе ему рассказывал один его приятель, токарь с «Айваза». Да, ловкий пройдоха этот полковник! Так и стелется! Соловьем поет. Зазвал семерых рабочих с «Айваза» к себе на квартиру, папиросами угощал, поил душистым кофе, деньги «взаймы» навязывал. Ну, конечно, сознательные рабочие не поддались. Но отсталые — а их еще ой как много! — отсталые клюнули на эту удочку. Бабушкин снова оглядел соседей, посмотрел на Петра Градова. Тот сидел, выложив обе тяжелые руки на стол, и словно бы внимательно слушал усатого. Бабушкин тоже стал слушать. «Ишь, как этот проповедник сладко поет, — подумал он. — Сейчас, наверно, скажет: ни к чему рабочим политика, нечего думать о революции, сам царь улучшит нашу жизнь». И действительно, словно подслушав его мысли, зубатовец сказал: — Зачем вам заниматься политикой, православные? От сотворения мира так поставлено: мастеровые работают, фабриканты — управляют. Сам царь-батюшка денно и нощно радеет о нас, рабочих. — Дозвольте вопросик? — перебил его Бабушкин. Усатый круто остановился, щелкнув каблуками. — Вот вы говорите: царь-батюшка и заводчики сами все сделают для рабочих, — смиренно сказал Бабушкин. — Полюбовно, мол, надо, по-божески. А скажите, божий человек, — что как заводчик не согласится на уступки? Не надбавит заработок по-христиански? — Еще раз попросить! С миром во сердцах, а не как социалисты — суть смутьяны и бунтовщики, — ответил зубатовец. — Вот на Нобеле наш «Рабочий союз» попросил — и заработок увеличили… — Увеличили! — гневно воскликнул Бабушкин. — Копейку на рубль накинули! Как нищим милостыню! — А у нас вот, на Семянниковском, попросили «с миром во сердцах», а хозяин казачков вызвал! Да с нагаечками! — ехидно выкрикнул низенький клепальщик из-за крайнего столика. — А у нас, на Стеклянном, старшой — он из вашего этого «Рабочего союза» — с хозяином за ручку здоровкается, — поддержал его биллиардист с кием в руке. Бабушкин и не заметил, когда тот вошел в комнату. — «Рабочий союз», — из-за соседнего столика выкрикнул Петр. — Вот так «рабочий»! У нас в цеху мастер обещал: кто будет ходить в «Союз», тому от самого хозяина благодарствие выйдет! — Это что — вот у нас история была! — крикнул немолодой уже рабочий, сидевший за тем же столиком, где и Петр. — Мастер мне говорит: нужно прочистить заводскую трубу. Раздевайся нагишом, лезь в мешок! А у нас завсегда так заведено: как чистить трубу — значит, бери скребок, садись голым в мешок, и тебя на веревке спустят в трубу. Я говорю мастеру: «Не полезу. Пускай хозяин не скупердяйничает, наймет трубочиста. А я — слесарь. Нет таких правов — в мешок меня голым пихать. Я ж все-таки не кутенок слепой?!» Мастер к другому рабочему, к третьему, а мы заранее уговорились: все отказываются. И тут — что б вы думали? — один холуй из этого самого «Рабочего союза» скидывает рубаху, портки и берет скребок. Шум в трактире нарастал. — Настоящие друзья рабочих — социал-демократы, искровцы, — громко заявил Бабушкин. — А этот «Рабочий союз» правильнее называть «полицейским союзом»! Посмотрите-ка на этого «тихоню», «божьего человека»: он того и гляди кликнет околоточного на помощь! Этого уж усатый не выдержал. — Держи его! Бунтовщик! — закричал он. — Вот так рабочий! Ай да божий человек! Городовых зовет! — заволновались вокруг. Несколько рабочих и Петр Градов, вскочив, загородили дорогу зубатовцу, который рвался к Бабушкину. — Ах, так! — заорал усатый и вдруг, выхватив из кармана свисток, пронзительно заверещал на весь трактир. Но Бабушкин был уже готов к этому. Не первый раз сталкивался он с зубатовцами, и все эти стычки оканчивались почти одинаково. — Рассвистелся, соловей, — усмехнулся он и, схватив табурет, смаху ударил им по лампе. В кромешной темноте со столов со звоном посыпалась посуда. Из соседней комнаты с киями в руках вбежали биллиардисты. — Батюшки! Жизни решили! — вдруг басом взревел кто-то. По голосу Бабушкин узнал зубатовца. В углу уже шла потасовка. Очевидно, усатого били. И крепко. Слышался глухой стук бутылок. В темноте биллиардист длинно выругался. — Это уж я точно приметил: у прохвостов завсегда голова ровно чугунная, — раздраженно гудел он. — Кий сломал об евоную башку! А какой ладный кий был… Пользуясь суматохой, Бабушкин незаметно вышел из трактира и остановился неподалеку в переулке. Вскоре к нему подошел Петр. — Ну? — спросил Бабушкин. Петр кивнул. Мол, все в порядке. — Тогда вот что. Ты двигай домой. Тебе ведь завтра в шесть на завод. А у меня еще одно дельце есть. Бабушкин пожал руку Петру и быстро зашагал прочь. Он торопился. Сегодня вечером зубатовцы устраивали еще одно собрание в ночлежке на Сенной площади. Бабушкин надеялся еще успеть и туда. Один рубль Получалось как-то даже глупо. И неприятно. Казалось бы, мелочь. А все-таки досадно. Нет, никто его, конечно, не проверяет. И не будет проверять. Никаких отчетов. И все же очень неприятно. Будто присвоил что-то чужое. Именно присвоил. Бабушкин покачал головой, задумался. Еще раз пересчитал все свои расходы. Да, четырнадцать рублей. Где же пятнадцатый? Он походил по комнате, остановился у окна. На дворе за что-то выговаривал высокому, как гренадер, дворнику Харитону старичок — хозяин дома. У хозяина верхняя губа как-то странно наползала на нижнюю. Совсем скрывала ее. Казалось, он бережно прятал губу. Хозяин заметил стоящего у окна нового жильца господина Шубенко — беззвучно пошлепал губой и приподнял шляпу. Бабушкин молча кивнул. И отошел от окна. Да, теперь он солидный человек, страховой агент, и не пристало ему так вот, в рубахе навыпуск, красоваться у окна. «Где же все-таки пятнадцатый рубль?» — снова подумал он. Если бы деньги были свои, ну, тогда черт с ним, с этим рублем проклятым. Никто никогда не мог упрекнуть Бабушкина ни в скупости, ни в мелочной расчетливости. Но тут деньги были партийные. Вот в чем загвоздка! Партийные деньги! А к ним Бабушкин всегда относился с величайшей щепетильностью. Иногда, пожалуй, даже с излишне скрупулезной точностью и дотошностью. «Хорошо было когда-то… — подумал Бабушкин. — На Семянниковском… По тридцать, а то и по сорок в месяц выгонял». Да, в те годы, в юности, Бабушкин слесарил на заводе, и заработки были приличные. Правда, работал как вол. По четырнадцать часов в сутки. Главное — свои были деньги, собственными мозолями добытые, они не давили на душу. Хоть проешь, хоть на бильярде продуй — сам себе господин. А тут совсем другое. Как ни крути, а живет он на партийные деньги, на те деньги, что по копейкам стекаются от рабочих в партийную кассу. И хотя понимал Бабушкин, что профессиональный революционер все силы и все время свое должен отдавать революции, а если будет он стоять день-деньской у тисков, то когда же заниматься забастовками и собраниями, когда же распространять подпольную газету и проводить занятия кружков… хотя все это Бабушкин отлично понимал, но все-таки. Каждый раз, когда получал он пятнадцать рублей из партийной кассы — на месяц жизни, каждый раз чувствовал себя как-то неловко. Словно иждивенец он у партии. «Не иждивенец — работник партии», — внушал он себе. И все-таки… Лучше бы не брать этих денег. Обойтись бы как-нибудь… Одно только утешало: партия «платила» своим бойцам-подпольщикам так мало — никто ни позавидовать, ни упрекнуть не мог. С горечью шутили друзья Бабушкина: «И на воле, и в ссылке наш потолок — пятнадцать». И впрямь, ссыльному царская казна выделяла «на содержание» пятнадцать рублей в месяц. Только-только, чтоб с голоду не умер. Но вот оказался он на свободе. И опять, как это ни печально, те же пятнадцать в месяц. Их вручала подпольщику партия. Не обессудь, товарищ! Уж очень тоща партийная касса!.. Бабушкин и жил на эти пятнадцать рублей. Скупо жил, конечно. Обычно жена прирабатывала. Брала белье в стирку. Но это раньше. А теперь… Теперь появилась Лидочка. Где уж тут о приработке думать! Да и неловко: жена солидного страхового агента — и вдруг белье в стирку берет. Сразу на подозрение попадешь. Задумался Бабушкин. Подошел к кроватке. Это только называлось — «кроватка». А вообще-то просто ящик из комода. Приспособили вот. Лидочка спит. Крохотное, сморщенное, как у старушки, безбровое личико. И словно бы хмурится. «Чем же она недовольна? — Бабушкин усмехнулся. — В ее возрасте, кажется, все и всем довольны!» Он долго глядел на дочку, потом вдруг опять вспомнилось: «Где же этот чертов рубль?» Десять рублей он передал жене. На прокорм. Мало, конечно, но что поделаешь? А пять положил в «банк». Так у них с женой называлось местечко под книгами. На всякие «прочие» расходы. «Куда же делись эти пять?!» Жену он уже спрашивал. Нет, она из «банка» ни копейки не брала. Он опять зашагал по комнате. Была она крохотная — шесть шагов от окна к двери, шесть обратно. «Так. Два рубля — Фельдману». Это он помнил точно. На явке случайно встретил Льва Фельдмана, бежавшего из ссылки. Отдал все, что было при себе. «Семьдесят копеек — на марки». Да, это тоже точно. Марки пожирали много денег. «Полтинник — перчатки». Единственная трата, которую он позволил «на себя». Начиналась уже зима. Руки коченели. Но это ладно, потерпел бы. Но главное, неприлично: страховой агент — и без перчаток. Нет, не годится. Пришлось купить. «Восемьдесят копеек — две бандероли». Это Ильичу. Когда прощались в Лондоне, Ильич просил непременно выслать две очень нужные ему книги. Бабушкин, как прибыл в Питер, разыскал, послал. «Итого — четыре рубля. Ровно четыре. А пятый?» Это становилось уже навязчивым. Нет, никто не потребует у него отчета. Но все-таки где же рубль? Партийный рубль. Не пропил же он его, в самом деле! И курить он не курил. И на бильярде давно уже не играет. Забыл даже такую привычную когда-то, приятную тяжесть кия. Какой уж тут бильярд! Вечно не хватает времени. На самое необходимое — и то не хватает. Бабушкин переоделся, вышел из дому. Путь его лежал в центр. «Да, надо как-то зарабатывать, — думал он. — На партийных хлебах не протянешь». Страховым агентом Бабушкин стал недавно. Каждую неделю, в пятницу, агент должен сдавать отчет в бухгалтерию «Феникса». Когда пришел Бабушкин в первую свою пятницу и выяснилось, что за всю неделю никого он не застраховал, бухгалтер аж очки снял от удивления. Но Бабушкин отговорился: мол, жена болела, и дочка тоже, но впредь все будет в порядке. Однако и во вторую пятницу его отчет был столь же краток. И бухгалтер уже с явным недовольством глядел на лентяя. «Да, придется хоть два-три домишка застраховать, — подумал Бабушкин. — И чтоб снять подозрение в „Фениксе“. И чтоб заработать рубль-другой». Он шагал неторопливо, солидно, будто гуляя. Смотрел по сторонам. До центра от Охты далековато. Надо бы взять извозчика, но… Бабушкин побренчал в кармане монетками. И не вынимая их, он знал: четыре монетки, три — двухкопеечные, и одна — алтын. Вот и все капиталы. Да, не густо! Он шел и шел по деревянным тротуарам, мимо длинных, залатанных обрезками кровли заборов. Шел и мысленно составлял маршрут своего сегодняшнего дня. Надо побывать у «Сименса», потом на «Айвазе», надо встретиться с Михалевым, а вечером — кружок на Стекольном. Да, нынче без извозчика тяжело. Сейчас очень пригодился бы тот рубль. «Рубль… Извозчик… Извозчик…» И вдруг он вспомнил. Да, точно! Вот куда канул тот злосчастный рубль! Это случилось недели две назад. Так же неторопливо шел господин Шубенко, помахивая палкой, по Невскому, у Гостиного. Он направлялся в Летний сад. Там, возле памятника Крылову, была назначена встреча с Петей Лаптевым. Он шел среди гуляющей пестрой толпы, шагал спокойно, неторопливо, как и должен идти знающий себе цену страховой агент. И вдруг насторожился. Он даже не понял, почему, в чем причина тревоги, но тотчас внутренне напрягся, весь как-то напружинился. Однако по выработанной годами привычке подпольщика он не остановился, не засуетился, а продолжал все так же размеренно и степенно плыть в общем потоке. Только наметанный, цепкий взгляд его быстро, словно сортируя, скользил по идущим. Ага! Вот… Вот что насторожило его. Какой-то невысокий господин в синем пальто и с тросточкой обогнал его, а теперь остановился у афишной тумбы и смотрит, что и в каком театре идет. Но главное, этот шустрый господин, обгоняя Бабушкина, на миг обернулся и глянул ему в лицо. Взгляд был острый и мгновенный, как удар клинком. И тотчас господин заспешил дальше. «Может, случайность? Ну, посмотрел — и все. Но… Зачем остановился? Хочет еще раз поглядеть. Нет, не случайность». Не оглядываясь, Бабушкин быстро зашагал. Он не сомневался: шпик следует за ним. Впереди, у Александринского театра, стоял извозчик. Один. Это удача. Бабушкин вскочил в пролетку. — Гони! — и назвал кучеру первый пришедший в голову адрес. Он видел, как заметался на тротуаре шпик, как что-то кричал и махал рукой. Бабушкин проехал по Невскому, свернул на Фонтанку, потом опять свернул — на Гороховую. Постепенно он успокоился. Кажется, ничего подозрительного. Хотел уже слезть с пролетки, как вдруг… Сзади, в одном из экипажей, мелькнуло синее пальто! Господин стоял в пролетке и, тыча кучера кулаком в спину, что-то приказывал. «Он! Но как же?.. Как он сумел?..» Однако решать загадку было некогда. Быстрей! Быстрей ускользнуть от этого ловкача. К счастью, Бабушкин вспомнил: здесь, за углом, проходной двор. — Поворачивай! — крикнул кучеру. И, когда пролетка свернула, сунул извозчику деньги. — Гони! Не останавливайся! А сам соскочил и нырнул во двор. Быстро пересек его и очутился на другой улице. Схватил дремавшего на углу извозчика: — На Финляндский! И откинулся на сиденье: «Ну, кажется, удрал!..» Однако радовался он рано. Вскоре опять увидел за собой знакомую пролетку, синее пальто. Шпик оказался опытным. Но как же он все-таки?.. Или сообразил, что Бабушкин скользнул в проходной?. «Ну, ничего! — разозлился Бабушкин. — Ты у меня, милок, попляшешь!» У него давно уже был заготовлен хитрый трюк. — К перевозу! — крикнул он, когда выехали на Неву. Пролетка свернула и помчалась по набережной. Бабушкин, привстав, глядел, как садились люди в лодку перевозчика. — Тише! — скомандовал он кучеру. Лошадь сбавила шаг. И когда лодка совсем уже была готова к отплытию, он, сунув кучеру две серебряных монетки, соскочил, бросился к воде. Прыгнул в лодку и сильно оттолкнул ее от причала. Он видел, как вскоре подкатила к реке пролетка со шпиком, как тот носился по берегу. Но другой лодки поблизости не было. «Так вот он, рубль! Как же это я?.. Запамятовал? — покачал головой Бабушкин. — А впрочем… Немудрено». Да, конечно, немудрено. Столько раз приходилось Бабушкину ускользать от шпиков, хитрить, менять свой костюм, адрес и даже фамилию!.. Он уже так привык ко всем этим конспиративным уловкам — они стали будничными, ежедневными, самыми обычными. Вот потому и забыл. Бабушкин усмехнулся. Нашлась пропажа! Он шел по улице. Настроение у него сразу улучшилось. Вот ведь как смешно устроен человек! В общем-то, ничего же не изменилось. Как не было у него денег, так и теперь нет. А куда делся этот рубль, в общем-то, не так уж и важно. И все-таки, выходит, важно! Не простой ведь рубль. Партийный! Бабушкин шел и шел. И уже думал совсем о другом. Надо Владимиру Ильичу написать о питерских делах. Надо для «Искры» — статью. Надо достать печатный станок. И закупить хотя бы фунтов сто бумаги. Да и хозяину за квартиру пора заплатить. И Лидочке кроватку надо. Сколько можно ей в ящике спать? А денег. Денег — ни гроша. Ну, ничего. Не впервой. Как-нибудь выкрутимся. Он шагал по улице, питерский слесарь Бабушкин, а ныне, волею партии, страховой агент Шубенко — и настроение у него опять было боевое, и весь он был собран, подтянут, как и положено солдату. Солдату революции. Встреча Бабушкин возвращался с подпольного собрания. Неторопливо пройдя малолюдный квартал, он остановился, наклонился к ботинку, будто поправляя развязавшийся шнурок. Украдкой быстро оглядел улицу. Сразу заметил: вслед за ним так же неторопливо шел невысокий, щупленький человек с тросточкой. У него было плоское, неприметное лицо с короткими усиками щеточкой и узенькие, как щелочки, острые глаза. Бабушкин свернул в пустынный переулок. Щупленький господин тоже свернул. «Шпик?» Иван Васильевич скользнул в проходной двор, быстро пересек его и вышел на Садовую. Здесь было шумно, катились пролетки, сверкали фонари и огни витрин. Не оглядываясь, торопливой походкой делового человека подошел к извозчику. — На Сенную! Пролетка — старая, неказистая — скрипела на ходу. Лошадь, хотя извозчик усердно понукал ее, плелась медленно. Бабушкин велел свернуть в переулок направо, потом в другой — налево. Оглянулся. Не следует ли сзади другой извозчик? Нет, переулок пуст. «А может, померещилось? Просто нервы?» — Стой! — крикнул Бабушкин, расплатился и неторопливо сошел с пролетки. Бородатый извозчик, подпоясанный широким красным кушаком, недоуменно посмотрел на седока. Странно. Сперва приказал ехать к Сенной, а в пути вдруг велел свернуть и так неожиданно выскочил. «Выпимши, что ль?..» А Бабушкин — вернее, «страховой агент Шубенко» — уже шагал по тротуару, помахивая внушительной черной папкой. Иван Васильевич был в добротном черном костюме-тройке, черных сверкающих полуботинках и котелке. Красноватые припухлые веки, очень приметные для филеров, Бабушкин теперь, по совету Ленина, каждое утро аккуратно «закрашивал» душистым кремом, который ему купила Крупская в лондонской аптеке. Было уже часов десять вечера. Бабушкин снова свернул и вышел на Садовую. Погода стояла не по-осеннему хорошая, и по улице медленно текли толпы гуляющих: мастеровые, мелкие чиновники, студенты, мещане, принаряженные женщины. Очень хотелось оглянуться, убедиться, что за спиной нет «хвоста», но Бабушкин не позволил себе этого. Оглядываться подпольщику не рекомендуется: может вызвать подозрение. Да и ни к чему. Он же прошел через проходной двор, поколесил на извозчике… Нервы, все нервы.. Он снова стал думать о матери. Лепек, Екатерина Платоновна Лепек. Бабушкин усмехнулся. Он все еще не мог привыкнуть к новой фамилии матери — фамилии его отчима. Шесть — нет, уже семь лет не видел ее. Последний раз они виделись, кажется, в Кронштадте. Да, точно, в Кронштадте. Он еще тогда привез валенки для своей сестренки. Холода были лютые, а Маша — совсем разута. На улицу вовсе не выходила. Еще в поезде, возвращаясь из Лондона с новым поддельным паспортом в кармане нового костюма, Иван Васильевич радовался: «Наконец-то! Скоро встречусь с матерью!..» Все эти годы он даже не переписывался с нею. Писать было нельзя. Иван Васильевич понимал: жандармы, конечно, давно уже взяли на заметку мать «государственного преступника». Каждое его письмо просмотрят цепкие полицейские глаза. К тому же мать неграмотна, и сестренка тоже. Понесут кому-нибудь читать письмо — начнутся разговоры, расспросы. Нет, писать нельзя. От товарищей он знал: к Екатерине Платоновне уже не раз наведывались жандармы, старались выпытать, где находится ее сын. Екатерина Платоновна от всех вопросов отделывалась незнанием. Она и в самом деле не знала, где он и под какой фамилией живет сейчас. Только иногда, раз в год, а то и реже, заходили к ней какие-то незнакомые люди: мастеровые или студенты; один раз пришел даже важный чиновник. Екатерина Платоновна всякий раз пугалась, не понимала, что нужно студенту или чиновнику в ее убогой комнате. Эти люди обычно начинали с расспросов о ее житье-бытье и только в конце разговора кратко, шепотом передавали привет от «Николая Николаевича», или «Богдана», или «Трамвайного». …И вот сейчас, шагая по Садовой, Иван Васильевич снова, уже в который раз, обдумывал: как же ему увидеть мать? Ведь жандармы не дураки. И особенно теперь, после его побега из тюрьмы; они, конечно, в сто глаз следят за домом Екатерины Платоновны. Ждут, притаившись, как опытные матерые охотники — ждут, понимая, что сын, конечно, захочет повидать мать. Надо направить к матери жену. Нет, жену, пожалуй, не годится. Лучше кого-нибудь из товарищей. Пусть уговорятся о встрече. Где-нибудь в саду. Или прямо на улице. Иван Васильевич шагал медленно. А сам пытался представить себе лицо матери. Узнает ли он ее? Бабушкин живо вспоминал ее большие красные руки, до локтей покрытые мыльной пеной, — она брала белье в стирку и гнулась над корытом с утра до ночи. Вспоминал ее печальные, вечно испуганные глаза и сутулую фигуру, и сердце его сжималось от боли. Ведь мать тогда была еще совсем молодой, а казалась старухой. Редко-редко говорила она, и то всего несколько слов. А чаще молчала. И двигалась осторожно, неслышно, как тень. Казалось, ее вообще нет в комнате. Так шагал он по Садовой и дошел уже почти до Сенной, как вдруг остановился. Остановился резко, внезапно, словно налетел на какое-то невидимое препятствие. Навстречу по тому же тротуару шла невысокая, сухощавая женщина в суконном полупальто. У нее было маленькое, иссеченное морщинами лицо, голова по-деревенски повязана платком. «Невероятно! — подумал Бабушкин. — Совершенно невероятно!..» Если бы Иван Васильевич только что не думал так долго и настойчиво о матери, ему, наверно, это не показалось бы таким странным. Могут же случайно встретиться два человека, живущих в одном городе?! Но теперь — он сперва даже не поверил глазам. А между тем ноги сами уже несли его все быстрее навстречу матери. Однако профессиональная привычка подпольщика сразу заставила его замедлить шаги и мгновенно отрезветь. «Нет ли „хвоста“?» Он остановился у магазина, словно внимательно рассматривая лежащие на витрине сверкающие кольца, часы, брошки, портсигары. Краешком глаза быстро оглядел улицу. И тотчас его наметанный взгляд вырвал из толпы пестрой гуляющей публики невысокого, неприметного, щупленького человека с тросточкой. Как шпик очутился здесь? Ведь Бабушкин так старательно заметал следы! Раздумывать было некогда. Ясно одно: подходить к матери теперь ни в коем случае нельзя. «Надо немедленно перейти улицу, подумал Бабушкин. — Или свернуть в переулок…» Это напрашивалось само собой. Но тут, может быть, впервые за долгие годы настороженной, тревожной жизни, Бабушкин нарушил правила конспирации. Он понимал: идти навстречу матери опасно и неблагоразумно, и все-таки шел. «Не остановлюсь, не заговорю с ней, — подумал он. — Только пройду мимо. Взгляну — и все». Мать, конечно, не узнает его. Ведь прошло долгих семь лет. Тогда он был еще совсем молодым. А теперь на нем сшитый на заказ, добротный костюм, котелок. И обычная краснота воспаленных век скрыта слоем крема. А в руке — внушительная кожаная папка. С каждым шагом расстояние между ним и матерью быстро сокращалось. Иван Васильевич уже хорошо видел и ее глаза, и с детства знакомую родинку на правой щеке, и светлые, словно выгоревшие, брови. Он уже почти вплотную подошел к матери и тут допустил еще одну оплошность. Ведь он отлично знал: можно как угодно изменить свою наружность, переодеться, приклеить бороду, перекрасить волосы, но глаза изменить невозможно. Он же сам учил молодых подпольщиков: если при встрече со знакомым человеком хочешь быть неузнанным, — не смотри ему в глаза. А тут — мать. Подходя к ней, он еще успел подумать: «Не гляди в лицо! Ни в коем случае…» Но в последний момент не удержался и, уже почти поравнявшись с матерью, прямо, в упор глянул в ее робкие, будто вечно испуганные глаза. Он заметил, как в них что-то дрогнуло, потом на лице матери быстро, как кадры в кинематографе, промелькнули и радость, и испуг, и недоумение, и даже ужас. Бабушкин тотчас отвел глаза и ускорил шаги. Но было уже поздно. За спиной он услышал негромкий стон. Бабушкин заставил себя не обернуться и продолжал удаляться. И тут он всем своим существом вдруг почувствовал: сзади что-то случилось. Какие-то возгласы, шум. Сделав еще несколько шагов, он все же оглянулся. Мать сидела на тротуаре. Не лежала, а именно сидела. Ее вдруг смертельно побледневшее лицо было обращено к нему. Глаза открыты, но, казалось, ничего не видят. Вся ее поза была такая странная, что Иван Васильевич враз остановился. «Обморок?!» Он резко повернул. Сделал несколько быстрых шагов к матери, вокруг которой уже суетились незнакомые люди, как вдруг заметил, что шпик тоже подошел к матери, но притом пристально глядит на него. Это страшное мгновение Бабушкин запомнил на всю жизнь. Чужие люди суетились вокруг матери, обмахивали ее шляпами и платками, произносили — кто искренне, а кто равнодушно — сочувственные фразы, какие всегда говорятся в подобных случаях, а он — сын, ее сын — должен был безучастно стоять в стороне, делая вид, что он тоже чужой и что все это его вовсе не касается. — Задавили кого? — с жадным любопытством спросила Бабушкина барышня в дешевой, но кокетливой шляпке с вуалью, усыпанной черными мушками. Он не ответил. Барышня, работая локтями, протиснулась в гущу толпы. И тут Бабушкин не выдержал. Он понимал, что это безумие, но тоже подошел к толпе и, отодвинув плечом пожилого чиновника в поношенном мундире, наклонился над матерью. Она все еще была без сознания. Глаза ее теперь были закрыты. И она уже не сидела, а, неловко подогнув ноги, лежала на панели. Все лицо ее покрылось мелкими бисеринками пота. Какая-то красивая дама вынула из ридикюля флакон, протянула студенту. Он поднес флакон к лицу Екатерины Платоновны. Та поморщилась, отдернула голову, и веки ее затрепетали. «Уйди! Сейчас же уйди!» — внушал себе Иван Васильевич. Мать вот-вот очнется и заговорит с ним. И тогда сразу выяснится, что «господин Шубенко» вовсе не Шубенко, а беглый «государственный преступник» Бабушкин. Иван Васильевич все время ощущал на себе понимающий, острый, сверлящий взгляд шпика. Но уйти не хватало сил. И только когда мать приоткрыла глаза, Иван Васильевич, чувствуя, что, если он помедлит еще хоть секунду, все рухнет, резко рванулся из толпы, и кольцо любопытных сразу сомкнулось за его спиной. Он быстро пошел к Гороховой. Оглянулся. Шпик, выбравшись из толпы, семенил за ним. Следовало бы прыгнуть на первого попавшегося извозчика, но словно какая-то сила держала Ивана Васильевича возле того места, где стояла толпа, где лежала его мать. Он свернул в переулок и, все время чувствуя за своей спиной шпика, быстро свернул в другой переулок, снова свернул, и, описав круг, вернулся на Садовую, как раз напротив того места, где стояла толпа. Он видел, как студент с помощью какого-то господина усадил его мать на извозчика. Толпа расступилась, пролетка медленно тронулась. Иван Васильевич все еще стоял на противоположном тротуаре. Руки его сами сжимались в кулаки. Лицо побледнело. Пролетка скрылась. Бабушкин оглянулся. Шпик стоял неподалеку от него, делая вид, будто читает газету. «Ладно, — с неожиданным холодным спокойствием подумал Бабушкин. — Когда-нибудь за все сочтемся. Сполна. А пока…» Он медленно, как и подобает знающему себе цену страховому агенту, зашагал к Гороховой. Шпик шел за ним. Бабушкин свернул в проходной двор, быстро пересек его и прыгнул на конку. Он видел, как шпик торопливо подзывал извозчика. «Удеру. Не впервой! — зло подумал он. — И нынче же попрошу товарища сходить к матери. Мы еще встретимся. Обязательно…» Клятва Всего два месяца прожил Бабушкин в Петербурге. Жандармы схватили его и снова, уже третий раз, бросили в тюрьму. Случилось это в январе 1903 года, когда Ивану Васильевичу как раз исполнилось тридцать лет. В этот вечер к Бабушкину пришел дорогой гость — Василий Андреевич Шелгунов. Он только что приехал в столицу из Баку. Друзья тихо беседовали. Тихо, потому что было уже поздно, дочка спала. В этот момент и нагрянули жандармы. В тюрьму кинули и Бабушкина, и его жену — Прасковью Никитичну, и дочку Лиду, а заодно — и неизвестного высокого широкоплечего мужчину в черных очках, случайно оказавшегося в квартире Бабушкина. Дочке было всего четыре месяца. Когда в комнату ворвались жандармы и стали срывать обои, вспарывать шашками перины, отдирать задние доски от зеркала и даже снимать иконы, ища нелегальщину, Лидочка лишь бессмысленно таращила свои голубые, как у отца, глазенки и пыталась ухватиться за блестящий шнур усатого жандарма, который, в поисках крамолы, переворошил даже пеленки в ящике от комода, служившем детской кроваткой. Бабушкин в начале обыска как бы случайно сбросил со стола бутылочку с шифровальной жидкостью — раствором желтой соли, чтобы она не попала в руки жандармов. Этими чернилами пишешь между строк, и написанное не видно. Но стоит провести по письму специальным составом — и выступают синие буквы. — Стоять смирна-а! — рявкнул пожилой щеголеватый подполковник, услышав звон стекла. — Ты что это вылил? Заложив руки за спину, расставив ноги в синих тугих рейтузах и легких лакированных сапогах со шпорами, подполковник наклонился, глядя на бутылочку. — Пузырек уронил невзначай, — тихо, словно оправдываясь, произнес Иван Васильевич. — Лекарство для дочки… Это от волнения, ваше благородие, — с чуть заметной усмешкой продолжал он. — Так волнуюсь, так волнуюсь, прямо руки-ноги трясутся. Подполковник подозрительно оглядел Бабушкина, встретился с его решительным взглядом и отвернулся. Шелгунов за все время обыска не проронил ни слова. Он делал вид, что он посторонний и все происходящее его не касается. Иван Васильевич спокойно наблюдал, как переворачивают комнату вверх дном. Высокий молодцеватый жандарм, засунув в щель между половицами сверкающее лезвие топора, навалился на топорище. Лицо его побагровело: половица не поддавалась. — А ты у дворника возьми лом, красавец, — сочувственно посоветовал Бабушкин. — Ломом-то сподручней полы расковыривать! Подполковник снова исподлобья настороженно оглядел Бабушкина: тот не улыбался. — Без вашей помощи обойдемся, — вдруг перейдя на вы, громко сказал подполковник и, понизив голос, прибавил: — Федор, слетай за ломом. А Бабушкин уже вполне серьезным тоном советовал другому жандарму слазить в отдушину трубы: не спрятана ли там бомба?! Не уловив насмешки, жандарм, гремя заслонками, до плеча засунул руку в трубу, долго шарил там и вытащил ее всю в саже. Бабушкин не смеялся. Только взгляд его выражал презрение. Шелгунов тоже молчал. А если и смеялся, то одними глазами, прикрытыми, словно плотными шторами, черными стеклами очков. Наконец, когда за окном уже рассвело, обыск, длившийся пять часов, кончился. — Собирайсь! Все собирайсь! — скомандовал подполковник. — Неужто и дочку брать с собой? — спросила Прасковья Никитична, когда ей приказали следовать в тюрьму. — Может, соседке оставить? — С собой! Обязательно! — воскликнул подполковник и, предчувствуя возражения, выкатив глаза, гневно заорал: — Ма-алчать! Иван Васильевич крепко стиснул руки за спиной. — Бери дочку, Прасковья, — тихо, едва сдерживая гнев, сказал он. — Заверни потеплей важного «государственного преступника»! Уже не первый раз сидел Бабушкин в тюрьме. Он знал: главное — не опускаться, не раскисать, держать себя в руках. Иначе в темной, сырой одиночке недолго и сойти с ума. Десять месяцев провел Бабушкин в камере петербургской предварительной тюрьмы. Это была сводчатая каменная клетушка, с квадратным, чуть побольше носового платка, окошком, забранным частой решеткой, с железным откидным столиком и железным стулом. У узника была жестяная миска для супа, жестяная тарелка для каши, деревянная ложка. Ножа и вилки узнику не полагалось, чтобы не вздумал покончить с собой или напасть на тюремщика. И подтяжки у него отобрали: чтобы не повесился. Каждое утро он делал зарядку, аккуратно застилал свою наглухо привинченную к стене койку, мылся тепловатой, противной водой и заставлял себя три часа в день ходить взад-вперед по тесной камере. Надзиратель часто наблюдал за ним в дверной глазок-волчок. Узник всегда казался спокойным, а получая пищу, даже шутил. Иногда он вполголоса запевал свою любимую песню о безработном: Быть тунеядцем не хочу, Я не изнежен барской спячкой. И чтоб идти просить подачки С лукавой лестью к богачу, Помимо честного труда, — Нет, не решусь я никогда! Находясь долгие годы в могильной, сводящей с ума, безысходной тишине одиночной камеры, заключенный отвыкает даже от собственного голоса. И Бабушкин с любопытством прислушивался к своему пению. Голос казался ему чужим — глухим и надтреснутым. «Мерещится! — отгоняя уныние, внушал себе Иван Васильевич. — Просто этот каменный мешок искажает звуки. Надо побольше петь и говорить вслух. А то, рассказывали, в Шлиссельбургской крепости „одиночники“ после нескольких лет заключения даже самые простые слова забывают…» И он еще бодрее продолжал петь: Дитя фабричной голытьбы, По вечерам, закрывши глазки, Не слушал я забавной сказки, Как внемлет баловень судьбы, Который ласкою согрет, Всегда накормлен и одет. «В одиночке — и поет! Крепкий мужик!» — удивлялся надзиратель. Он отодвигал засов, открывал тяжелую дверь и строго говорил: — По тюремной инструкции петь не положено. — А дышать положено? — насмешливо спрашивал заключенный. Он начинал приседать, подпрыгивать, потом широко разводил руки в стороны, делая глубокие вдохи и выдохи: комплекс дыхательных упражнений по Мюллеру. Надзиратель смущенно уходил. «Как идут дела на воле? — долгими часами думал Бабушкин. — Состоялся ли Второй съезд партии? Удалось ли Ленину сплотить всех настоящих революционеров вокруг „Искры“? Знает ли Владимир Ильич о моем аресте?» Меряя камеру шагами, он беспокойно думал: «А что с Шелгуновым? Отпустили его жандармы или — полуслепого — тоже упрятали за решетку?» Бабушкин не знал, что Шелгунов уже не в тюрьме: охранка выслала его обратно в Баку. Очень тревожился Иван Васильевич за свою жену и особенно за дочку. Что с ней? Неужели до сих пор томится где-то тут же, в сырой камере? Бабушкин знал свирепые нравы жандармов, но все же надеялся, что ведь и они — отцы, и у них есть дети, не станут они держать грудного младенца в тюрьме. Между тем шел месяц за месяцем, а от жены не было никаких известий. Неимоверно тяжело сидеть в глухой, темной одиночке. Зимние дни коротки, а в этом каменном мешке почти всегда сумрак. Часы у Бабушкина отобрали в тюремной канцелярии. То ли утро, то ли вечер — разбери! Только сигнал «подъем» в 7 утра, да поверка, да кое-какие другие привычные церемонии тюремного режима отличали утро от вечера. Первые три месяца Бабушкин считал дни, делая царапины на стене, потом бросил — к чему? И только два живых существа — кроме надзирателя — регулярно появлялись в камере «государственного преступника» — крысы. Каждую ночь две тощие тюремные крысы вылезали из дыры возле трубы парового отопления. Бабушкин, лежа на койке, наблюдал, как в призрачной лунной полоске на асфальте медленно бродят они, уныло волоча по полу длинные, голые, похожие на бечевки, хвосты. И вспоминалось, как лет семь назад впервые попал он в тюрьму. В эту же питерскую «предварилку». И как точно так же бродили тогда по асфальту две тощие крысы. Машка и Щеголиха. «А может, это они и есть?!» Бабушкин усмехнулся. Внимательней пригляделся к зверькам. Да, одна крыса вроде бы потолще, добрая и ленивая. Неужели это и впрямь та самая Машка? А другая — поменьше. И усы подлиннее. Только вот Щеголиха любила то и дело лапками умывать мордочку, приглаживать усы, словно охорашивалась перед зеркалом. А эта не имеет такой привычки. «А может, просто состарилась, бросила кокетничать?!» — усмехнулся Бабушкин. Вряд ли, конечно, это были те самые крысы, но узнику все же приятно было думать, что видит старых знакомцев. Единственное, что скрашивало Бабушкину пребывание в тюрьме, — перестукивание с другими заключенными. Ленин не раз говорил своему ученику: — Профессиональный революционер должен уметь обмануть врагов, перехитрить их, должен никогда не падать духом. Ленин научил Бабушкина тюремной азбуке. Чтобы пользоваться ею, надо обладать большим терпением. Весь алфавит разбивается на четыре ряда, в каждом — шесть букв: а б в г д е ж з и к л м н о п р с т и так далее. Стучат так: сперва — номер ряда, пауза, потом место буквы в ряду. Например: буква «е» — один удар, пауза, шесть ударов; буква «л» — два удара, пауза, пять ударов. Всего в «тюремном телеграфе» 24 буквы, гораздо меньше, чем в русском алфавите. Это потому, что подпольщики для упрощения выкинули «ненужные» буквы, вроде «ь», «ъ», «й». Долог и утомителен перестук. Одно слово отнимает уйму времени. А бывает, сосед недослышит, перепутает — начинай все сначала. Ивану Васильевичу пригодились уроки Ленина. Как только Бабушкина поместили в «одиночку», он сквозь толстые тюремные стены стал налаживать связь с соседними камерами. Сделать это было не просто. Ведь неизвестно, кто сидит за стеной. Может быть, нарочно подсунутый шпик? Бабушкин выстукал в камеру справа: «К-т-о?» Ответ пришел сразу — «Костя». Бабушкин знал: «Костя» — это подпольная кличка Щеглова. Но может быть, за стеной не Щеглов, а кто-то «работающий под Щеглова»? Бабушкин устроил проверку. «К-о-г-д-а, г-д-е м-ы п-о-з-н-а-к-о-м-и-л-и-сь?» — выстукал он соседу. Тот через стену долго и подробно описывал, как они первый раз встретились в воскресной школе, на уроке Крупской, и как была одета Надежда Константиновна. Рассказал даже про большую икону Георгия Победоносца, висевшую в классе, на которой у белого жеребца валил из ноздрей, как из паровозной трубы, черный дым. Все было правильно. Но Бабушкин на всякий случай задал еще один контрольный вопрос: — К-а-к з-о-в-у-т м-о-ю ж-е-н-у? Сосед ответил сразу: «Прасковья Никитична». Сомнений быть не могло: это действительно Щеглов. А тот, с помощью подобных же вопросов, убедился, что рядом сидит именно товарищ Богдан. Медленно, буква за буквой, передали заключенные друг другу сквозь толстые стены вести с воли. От Щеглова Бабушкин узнал, что борьба ленинцев с провокаторами и внутрипартийными изменниками подвигается успешно. Из камеры слева, где сидел уголовник Федька Хлыст, Бабушкин узнавал о тюремных событиях: кто из узников объявил голодовку, кто выпущен, кого избили на допросе. Медленно, час за часом, день за днем, неделя за неделей, тянулись долгие десять месяцев пребывания Бабушкина в одиночной камере. Однажды уголовник Федька Хлыст в неурочное время тихо, отрывисто постучал в стену Бабушкину. Иван Васильевич прислушался. Это были позывные. Сейчас начнется передача. И действительно, повторив условный сигнал, Федька Хлыст начал выстукивать: «П-е-р-е-д-а-й-т-е п-о-л-и-т-и-ч-е-с-к-о-м-у Б-а-б-у-ш-к-и-н-у…» Бабушкин прильнул ухом к стене. «Значит, за стеной уже не Хлыст, — подумал Иван Васильевич. — Тот знал, что я сижу рядом. Кто же этот новичок? И что он хочет сообщить?» Медленно, буква за буквой, складывались слова: «В т-ю-р-ь-м-е с-к-о-н-ч-а-л-а-с-ь е-г-о д-о-ч-ь Л-и-д-а, ж-е-н-а в-ы-с-л-а-н-а П-о-л-т-а-в-у.» Бабушкин, как стоял, прислонясь к стене, так беззвучно и осел на пол. В голове не было ни одной мысли. Только словно маленькие молоточки часто-часто колотили в виски. А стук в стену продолжался: «С-к-о-н-ч-а-л-а-с-ь е-г-о д-о-ч-ь Л-и-д-а, ж-е-н-а в-ы-с-л-а-н-а…» Новичок, не получив от соседа знака о приеме; передавал сообщение сначала. Надзиратель, тихонько заглянув в глазок камеры, удивился. Всегда выдержанный, спокойный, Бабушкин сидел на холодном каменном полу, обхватив руками голову. Плечи его судорожно вздрагивали. «Видно, и он того… тронулся», — подумал надзиратель, привыкший за долгие годы к таким сценам, и опустил железную створку «волчка». А сквозь стену прямо в голову Бабушкину продолжал настойчиво, букву за буквой, словно гвозди, вбивать новичок: «С-к-о-н-ч-а-л-а-с-ь д-о-ч-ь Л-и-д-а…» Тогда Бабушкин встал и торопливо, но четко выстукал в стену: «Я Б-а-б-у-ш-к-и-н». Стук сразу прекратился. Иван Васильевич ничком бросился на койку. Сколько так пролежал, не помнил. Вдруг услышал тихий, осторожный стук из правой камеры. «К-р-е-п-и-с-ь, т-о-в-а-р-и-щ», — выстукивал Щеглов. И вслед за тем стал передавать печальное известие. Очевидно, новость уже успела обойти всю тюрьму. …Примерно через час надзиратель вновь подошел к камере «государственного преступника» и заглянул в «волчок». Он увидел: узник быстрыми шагами ходит по камере из угла в угол и губы его шевелятся, словно он говорит сам с собой. Пройдя несколько раз по камере, заключенный ударял кулаком по трубе парового отопления и вновь продолжал свое безостановочное хождение. «Спятил раб божий», — подумал надзиратель и перекрестился. А Бабушкин еще долго ходил по камере и сурово, яростно шептал: — Над телом дочурки моей. Кровью всех честных, замученных в тюрьмах и ссылках… Клянусь тебе, товарищ Ленин, я не отступлю, не сдамся, не прекращу борьбы. Ударив кулаком по трубе, он громко повторил: — Клянусь! Труба глухо загудела. Повернув, он снова быстро зашагал по камере. — Нас хотят запугать, сломить. Пытками, виселицами, железом… Не удастся! Нет, не удастся! Клянусь тебе, товарищ Ленин, я буду стойким. Так ты меня учил! Повернувшись к маленькому тюремному окошку, затянутому, как паутиной, густой решеткой, он поднял руку и, словно видя сквозь толстые стены каземата своего учителя и друга, твердо, решительно повторил: — Клянусь! «Дум спиро…» В камере № 18 александровской пересыльной тюрьмы день начался как обычно. Первым проснулся лохматый грузин, уголовник Баркадзе. Он потянулся на верхних нарах, под потолком, громко прочитал объявление на стене: «Нэ курыть, нэ сорыть!» — и смачно плюнул на пол. Потом, почесывая волосатую грудь, принялся читать подряд все наклеенные на стене бумажки: «Запрэщаэтца: а) стаять у окна, б) пэть, в) громко разговарывать…» «И в камэрэ помни, что ты — чэловэк!» «Чыстота — пэрвый признак порадочного чэловэка». Ниже висело объявление, написанное не по-русски: «Дум спиро — сперо». Тот, кто писал, очевидно, не надеялся, что заключенные знают латынь, и внизу поместил перевод: «Пока дышу, — надеюсь». Эти «циркуляры» были гордостью начальника корпуса — Коваленко. Заключенные прозвали его «Сиктранзит», потому что он часто, к месту и не к месту, повторял латинскую поговорку: «Сик транзит глориа мунди» (так проходит земная слава). Сиктранзит сам сочинял «циркуляры», сам переписывал их набело каллиграфически четким почерком, сам наблюдал, чтобы они были развешаны во всех камерах. И упаси бог сорвать их или приписать какое-нибудь «примечание». Виновного ждал карцер. …Вскоре заворочались и другие обитатели маленькой, душной камеры. Нары в ней были расположены в два этажа, но все равно заключенные не помещались на них, многие спали прямо на полу. И неудивительно: в камере, рассчитанной на шесть человек, сейчас находилось тринадцать. Верхние, самые лучшие, нары занимали «Иваны» — так в тюрьмах называли крупных уголовников: убийц, матерых грабителей. «Иваны» командовали, а «шпанка» — уголовная мелюзга, расположившаяся на нижних нарах, — беспрекословно подчинялась им. «Политиков» в камерах и уважали, и ненавидели. Уголовники считали их барами, «чистюлями», интеллигентами. К тому же тюремное начальство натравливало уголовников на «жлобов» [30] . «Политиков» было всего пять. Их привели, когда камера была уже полна. Волей-неволей пришлось разместиться под нарами, прямо на полу. Впрочем, если бы политические заняли нары раньше уголовников, — все равно их согнали бы. 30 Так уголовники называли политических заключенных. Бабушкин лежал на полу, как и четверо его товарищей. Не открывая глаз, слушал, как наверху, на нарах, сиплыми голосами лениво переругивались двое воров. Баркадзе, уже прочитавший все «циркуляры», приставал к маленькому, тщедушному Фомину. Трудно было поверить, что этот молчаливый, застенчивый Фомин зарубил топором кассира. В камере от безделья и тоски Фомин затеял «научный опыт» — привязал себе полотенцем под мышку куриное яйцо и ждал: вылупится цыпленок или нет? Так, с яйцом, он и ел, и сидел, и спал — уже девять дней. Вся камера потешалась над ним. — Фомын, а Фомын! — приставал Баркадзе. — А што, ежэли цыпленок в отца будэт? Савсэм глупый получытца! Фомин молчал. — Фомын, — не унимался Баркадзе. — Тэбэ уй как много надо кушать! Нэ то цыпленок малокровный будэт. Бабушкин старался не слушать разноголосый шум камеры. Перед закрытыми глазами вновь проплывали станции и полустанки, разбитые, в колдобинах, тракты, ночевки в вонючих камерах — весь долгий путь этапа после того, как около года Бабушкин отсидел в петербургской тюрьме. Целый месяц — то пешком, то в арестантских вагонах — медленно двигался этап по России. И вот он здесь — в семидесяти верстах от Иркутска, в александровской пересыльной тюрьме. В «пересылке» арестанты обычно не засиживаются. Прибудет этап вечером, переночует, грязь соскоблит, починит лохмотья — и дальше. Постоянных жильцов в пересыльной нет. Поэтому там вольготнее, чем в других тюрьмах. Неохота начальству возиться с этапником, учить его уму-разуму, дисциплину подтягивать да свои нервы трепать. Все равно уйдет он завтра чуть свет, тонко позванивая кандалами, по пыльному тракту, по которому уже десятки лет тянутся ссыльные, все дальше и дальше на север… Но в александровской «пересылке» порядки установились особые, потому что здесь почти не было «временных жильцов». Тюрьма находилась вдали от центра, в глубине Сибири, этапы прибывали сюда редко, а прибудет — обязательно задержится. Здесь этап разбивался на партии. Ссыльных сортировали: кому назначено жить в Колымске, — в одну камеру; кому в Якутске, — в другую; в Верхоянске — в третью. И вот сидят в камере будущие колымские жители — ждут. И месяц, бывало, ждут, и два, а случалось — и три. Пока не соберется полная партия, чтобы зря не гонять конвойных. В камере № 18 александровской «пересылки» вот уже три недели сидел Бабушкин — ждал, пока соберется партия сосланных, как и он, в Верхоянск. В тюрьме рассказывали про Верхоянск всякие ужасы. Самое холодное место на земле: птицы на лету замерзают, падают мертвые. Даже волки, бывает, околевают от этакой стужи. Бабушкин слушал эти разговоры молча, не вмешиваясь. Что говорить-то?! Поживем — увидим.. Задержка в «пересылке» даже радовала Бабушкина. Хоть отоспишься да в бане попаришься. И отекшие, потертые ноги отдохнут. Ведь впереди еще далекая, утомительная дорога до Якутска, а оттуда еще целая тысяча верст до Верхоянска. Одно только плохо: начальник корпуса был новый и пытался завести тут особые, строгие порядки, не как в обычных «пересылках». То ли начитался он всякой литературы об «образцовых» заграничных тюрьмах с их изматывающим нервы железным режимом. То ли отличиться, выслужиться хотел. Высокий, с аккуратной бородкой и золотым пенсне на интеллигентном лице, Сиктранзит был всегда подтянут, и даже некрасивый мундир тюремного ведомства сидел на нем ловко и изящно. Он никогда не повышал голоса, был холоден и неизменно вежлив. Но своими мелочными придирками, дотошностью, пунктуальностью доводил узников до белого каления. Особенно доставалось от него политическим. Сиктранзит ненавидел их, изводил холодно, расчетливо. Бабушкин столкнулся с ним сразу, как только прибыл в александровскую пересыльную. Заключенных стали распределять по камерам, не дав им вымыться в бане. А об этом мытье Бабушкин и его товарищи — запыленные, в пропотевшем, грязном белье — мечтали все последние дни. Бабушкин заявил протест. И добился бани. Так и пошло. Каждые два-три дня Бабушкин заявлял какую-нибудь новую жалобу начальнику корпуса. И сейчас, лежа на полу, под нарами, стараясь не слушать историю, которую под общий смех громко рассказывал Баркадзе, Бабушкин вспоминал свое вчерашнее столкновение с Сиктранзитом. Прошлой ночью в темноте вдруг раздался крик. Кого-то били. Пока Бабушкин проснулся, пока разобрался, в чем дело, нападающих и след простыл. Лишь на полу камеры лежал избитый политический Сахарнов. А все из-за шапки. Баркадзе приглянулась теплая заячья шапка Сахарнова. И уголовник на глазах у всех попросту переложил ее на свои нары. Это означало, что отныне она принадлежит ему. Сахарнов, вспыхнув от возмущения, забрал свою шапку обратно. И вот ночью «неизвестные» избили его. Вечные драки, скандалы с уголовниками стали невтерпеж политическим. И вчера Бабушкин, посовещавшись с товарищами, заявил начальнику корпуса «претензию»: политические требуют, чтобы их поместили отдельно от уголовников. — Требуете? — переспросил Сиктранзит. — Вы, вероятно, хотели сказать «просите»? — Требуем поместить нас отдельно от уголовников, — повторил Бабушкин. — Я разберусь в вашей… просьбе, — вежливо сказал начальник корпуса. Он добавил еще что-то по-латыни и ушел. Бабушкин не знал латыни. — О чем это он? — спросил он у одного из политических, студента-медика. — «Экс унгве леонэм», — повторил студент и перевел: — «По когтям узнаю льва». Это было вчера. А сегодня, когда в камеру внесли бак с гороховым супом — «шрапнелью», как называли его в тюрьме, — и староста, аккуратно сняв ложкой плавающих сверху зеленых гороховых червей, разлил похлебку по мискам, в камеру вошел Сиктранзит. Заключенные встали. Начальник корпуса молча оглядел камеру, потом повернулся к Бабушкину. — Я рассмотрел вашу просьбу. — Требование, — поправил Бабушкин. — Я рассмотрел вашу просьбу, — нажимая на слово «просьба», настойчиво повторил начальник. — И счел возможным удовлетворить ее. Политические будут переведены в отдельную камеру. Надеюсь, вы довольны? Когда начальник ушел, политические собрались вокруг Бабушкина. — Что-то мне не нравится его морда, — хмуро сказал студент, показывая глазами на дверь, куда только что вышел Сиктранзит. — Ухмыляется зловредно. Нет ли тут подвоха? Бабушкина тоже удивило, что начальник корпуса так легко и быстро согласился выполнить их требование. Но он промолчал. После обеда пятерых политических перевели в камеру № 23. В ней было шесть нар, а политических всего пять. При неимоверной тесноте, царившей в «пересылке», странно было, что им отвели такую большую камеру. Под вечер к политическим опять заглянул начальник корпуса. — Теперь-то, надеюсь, господа довольны? — заложив руку за борт мундира, спросил он, обращаясь ко всем, но глядя на Бабушкина. Никто из заключенных не ответил. — Однако пустую койку все же придется занять, — развел руками Сиктранзит. — Вынужден подселить к вам еще одного жильца. — Уголовника? — спросил Бабушкин. — О, нет, нет! Что вы! — воскликнул начальник. — Политического! Так сказать, единоверца! Хе-хе! Будете довольны!. Сиктранзит ушел. — Подозрительны мне его смешки, — решительно заявил студент. — Чует мое сердце: какую-то пакость готовит. Теперь и Бабушкин был уверен: начальник корпуса что-то задумал. Но что? Вскоре все выяснилось. Утром в камеру привели еще одного заключенного: невысокого худенького старика. — Примайте, — сказал надзиратель, здоровенный, усатый мужик, бывший фельдфебель, и в тюрьме сохранивший военную выправку. — Тоже ваш брат — политик. Пять годков на поселении прожил. Не стерпел — убег. Ан спымали. Еще пять накинули. Длинные волосы старика, растрепанная борода и усы казались грязными из-за пробивающейся проседи. Маленькие глаза все время вопросительно-виновато оглядывали окружающих. Вел он себя очень странно. Едва лишь надзиратель, оставив его в камере, захлопнул обитую железом дверь, старичок, часто-часто кивая головой и жалостно улыбаясь, забормотал: — Здрасте, здрасте, здрасте. — Здравствуйте, папаша, — сказал Бабушкин. — Милости прошу к нашему шалашу, — он указал рукой на табурет возле стола. Но старичок, стоя возле двери, все так же часто-часто кивал головой и, виновато улыбаясь, бормотал: — Здрасте, здрасте, здрасте. Политические переглянулись: «Пьян? Или болен?» — Освободи-ка спальное место, — сказал Бабушкин студенту. Тот быстро слез с нар. — Отдохните, папаша, — предложил Бабушкин. — Прилягте. Но старик словно не слышал. Он сел на табурет, положил голову на стол, вытянул губы — и вдруг камеру наполнил негромкий, но жуткий вой. Вой был такой заунывный, такая страшная тоска, отчаяние и затравленность слышались в нем, что окружающие похолодели. Стоило на мгновение закрыть глаза, сразу чудилось — ты один темной ночью в бескрайней зимней пустыне. А вокруг — голодные осатаневшие волки. Бабушкин содрогнулся. Подошел, пристально поглядел в глаза старику. Как ни странно, в них не отражалось ни ужаса, ни страдания. Блеклые, словно выцветшие, маленькие мутные глазки были безразличны и пусты. Но это-то и было ужаснее всего. «Что делать?» — подумал Бабушкин. Он не знал, что сумасшедший старик побывал уже во многих камерах. И везде заключенные избивали его до полусмерти, пытаясь отучить от этого ужасного воя. Но безуспешно. Бывало, колотят его так, что несколько дней лежит неподвижно, но едва очухается — все начинается сызнова. …А в камере все нарастал шум. Студент-медик, стоя возле старика, пристально глядел ему в глаза и в краткие мгновения, когда старик прекращал выть, спрашивал у него, какое сегодня число, сколько месяцев в году, какого цвета снег. Старик отвечал, в общем, правильно, но глаза его метались из стороны в сторону. Это было и жалкое, и страшное зрелище. Жалко было безумного старика, которому место в больнице, а не в тюрьме. Но еще больше тревожился Бабушкин за товарищей. Старику, наверно, все же легче, чем им: он хоть не чувствует ни унижения, ни обид. А каково здоровым сидеть с сумасшедшим?! Заключенные угрюмо переговаривались и, сдерживая раздражение, исподлобья поглядывали на своего нового соседа. Бабушкин молча подошел к нему, отвел к нарам. «Авось за ночь заскок пройдет. Может, это вроде припадка?» Утром камера проснулась рано. Старик еще спал. Все говорили шепотом, чтобы не разбудить его. Когда принесли завтрак, старик открыл глаза. — Здрасте, здрасте, здрасте… — приветливо бормотал он, обеими руками обхватив жестяную кружку с кипятком. «Кажется, на этот раз обойдется без „концерта“», — облегченно подумал Бабушкин. Сделав несколько глотков, старик отставил кружку. Вся камера, затаив дыхание, следила за ним. «Неужели завоет?» Старик молчал. Староста разложил по мискам тушеную капусту. Этой прихваченной морозом капусты тюремное начальство по дешевке закупило целую гору. И теперь скармливало ее заключенным и утром, и днем, и вечером. Все стали есть. Никто не заметил, как старик исподтишка протянул свою грязную, с длинными ногтями, руку к чужой тарелке, быстро схватил комок капусты и ловко сунул ее в рот соседу. Того чуть не вырвало. А старик, улыбаясь, уже влез в тарелку к другому. Потом положил голову на стол и завыл. — Не могу! Хоть убей, не могу есть! — нервно воскликнул один из заключенных и выплеснул кипяток в угол. — С нутра воротит… Бабушкин тоже, хоть и был голоден, чувствовал: кусок не лезет в горло. В камере и без того было мрачно, а теперь некоторые заключенные совсем приуныли. Непрерывный жуткий вой безумного старика приводил окружающих в содрогание. Невольно начинало казаться, что, пробыв несколько дней взаперти, в маленькой темной камере, бок о бок с сумасшедшим, и сам потеряешь рассудок. Первым не выдержал Сахарнов — молчаливый, замкнутый пожилой человек. Он теперь целые дни неподвижно лежал на нарах, отвернувшись к стене, покрытой клопиными пятнами, и молчал. Молчал, не отвечая на вопросы товарищей, глядя куда-то мимо безучастными стеклянными глазами. От него веяло таким унынием, таким отчаянием, какие бывают только в тюрьмах да еще в больницах. …Вслед за Сахарновым постепенно «скисали» и другие заключенные. «Что предпринять?» — думал Бабушкин. Он пытался запеть, хотя за это полагался карцер. Глуховатым, словно надтреснутым голосом он начал, стараясь перекрыть унылый вой сумасшедшего: Среди лесов дремучих Разбойнички идут И на плечах могучих Товарища несут. Его не поддержали. Товарищи были так измучены долгим движением по этапу, что, кажется, уже не имели сил сопротивляться тоске. Все же он упрямо допел до конца. Потом, также «соло», исполнил песню о Стеньке Разине. Все молчали. Только старик, сидя на табурете, по-прежнему заунывно и страшно выл. Принесли обед. Заключенные зашевелились, вытаскивая миски и ложки. Сахарнов, получив свою порцию, уселся спиной к старику и стал есть. Но тут сумасшедший украдкой выхватил картофелину из чужой миски с похлебкой и ловко сунул ее ему в рот. Молчаливый, вялый Сахарнов вдруг вскочил, швырнул миску на пол и, отплевываясь, заорал: — Убить гада! Камеру внезапно охватил словно приступ бешенства. Измученные люди на мгновение лишились выдержки. — Из-за него хоть с голоду подыхай! — Кляп в рот! — кричали заключенные. — Избить! — истерически вопил Сахарнов. Бабушкин видел: еще минута — и старику в самом деле не поздоровится. — Стойте! — крикнул он. Бабушкин еще не знал, что делать. Понимал только одно: нельзя допустить, чтобы старика избили. Оттягивая время, он подошел к сумасшедшему, долго, пристально глядел на него. — Веревка у кого-нибудь есть? — спросил Бабушкин. Веревки не нашлось, но студент протянул ему полотенце. Иван Васильевич стал стягивать им руки старика за спиной. — А что проку? — спросил студент. — Выть-то все равно будет. Кляп в рот. — Нет. Это уж слишком, — возразил Бабушкин. — Это ведь наш товарищ. Кто знает, сколько пришлось ему перетерпеть? И почему он потерял рассудок… Бабушкин затянул полотенце. — Извините, папаша, — сказал он. — Ничего не поделаешь.. Но старик не обижался. Он, казалось, и не чувствовал, что его связывают. Все так же шамкал толстыми губами и благодушно улыбался. …До вечера сумасшедший лежал связанный на нарах. В камере было по-прежнему мрачно. И слишком тихо. Только выл старик, да в углу студент вслух вспоминал, какой вкусный кофе со сливками пил он за два дня до ареста. Бабушкин, сидя у стола, думал: как бороться с этой эпидемией тоски? Сейчас главное — взбудоражить, поднять людей. Но как? И тут мелькнула мысль: «Старик!» Иван Васильевич забарабанил кулаком в дверь. Заключенные насторожились: в чем дело? Коридорный надзиратель открыл «форточку», через которую в камеру подавали пищу. — Чего буянишь? — Вызовите начальника корпуса, — сказал Бабушкин. — Надо поговорить.. — Много вас тут, указчиков, — проворчал надзиратель и захлопнул «форточку». Бабушкин снова стал стучать. К нему присоединился студент. Наконец «коридорный» отодвинул створку «волчка». — Перестань колошматить, — сказал он. — Начальнику уже доложено. Придет. Но прошли вечер и ночь, и еще один день — Сиктранзит не являлся. Однако настроение в камере понемногу начало меняться. Бабушкин объявил товарищам свой план: потребуем, чтобы сумасшедшего забрали в госпиталь. — Верно! — поддержал студент. — И нам лучше. И старику. И вообще не имеют права держать умалишенного в тюрьме. Обязаны лечить!.. Заключенные оживились, деловито обсуждали, что предпринять, если Сиктранзит откажется выполнить их требование. Лишь на третий день утром Сиктранзит вошел в камеру. Бабушкин видел: начальник корпуса с удивлением глядел на сумасшедшего, вставшего, как и все заключенные, при его появлении. Старик был цел и невредим. А начальник полагал, что политические, конечно, изобьют его, как это было во всех камерах. — Ну-с, на что вы опять жалуетесь, господин Бабушкин? — спросил начальник. — Как видите, ваша просьба выполнена. Теперь в камере только политические. — Уберите старика! Отправьте его в больницу для умалишенных! Начальник сделал удивленное лицо. — А разве старик сумасшедший? — Вы отлично знаете это, — ответил Бабушкин. — Я рассмотрю вашу просьбу. — Сиктранзит повернулся, собираясь выйти из камеры. — Учтите, — сказал Бабушкин, — если вы не уберете сумасшедшего, и притом немедленно, мы примем меры. Сиктранзит остановился, неторопливо снял пенсне и стал протирать стекла кусочком замши. — Вы, кажется, изволите угрожать мне? — насмешливо произнес он. — Оригинально! А позвольте узнать: какие же «меры»?.. — Пошлем жалобу вице-губернатору. — Пошлите, пошлите! — съехидничал Сиктранзит. — Смейтесь! — спокойно сказал Бабушкин. — Мы знаем не хуже вас: вице-губернатор не станет слишком беспокоиться из-за нас. Но учтите, мы предадим гласности всю эту историю. Сообщим в газеты, как на Руси сумасшедших держат в тюрьмах. Найдутся охотники обнародовать такую скандальную историю. Это вам по вкусу? Сиктранзит промолчал. — Есть и еще одно сильное оружие у заключенных, — сказал Бабушкин. — Голодовка. — Ну что ж, — произнес Сиктранзит. — Посмотрим, что у вас получится. «Финис коронат опус». И он вышел из камеры. — Что он сказал? — спросил Бабушкин у студента. — «Конец венчает дело», — перевел тот. — Правильно, — сказал Бабушкин. — «Конец — делу венец». И конец будет в нашу пользу. На следующий день Бабушкин вручил начальнику корпуса жалобу для передачи вице-губернатору. — Хорошо, — сказал Сиктранзит и, не читая, сунул бумагу за борт мундира. «Определенно не передаст, скотина», — подумал Бабушкин, глядя на его спокойное насмешливое лицо. — Обратите внимание, — сказал он Сиктранзиту. — Там в конце мы пишем: если вице-губернатор не даст ответа в течение суток, наша камера объявит голодовку. Сиктранзит пожал плечами: — Каждый делает, что ему нравится. Это было в одиннадцать утра. На следующий день к одиннадцати утра никаких известий от вице-губернатора не поступило. — Итак, голодовка? — спросил Бабушкин у соседей по камере. — Значит, голодовка! — за всех ответил студент. — Учтите, товарищи, — предупредил Бабушкин. — Голодовка — штука серьезная. Тут обратно хода нет. Взялся голодать — на том и стой. До конца… — Ясно! — сказал студент, хотя ему и не хотелось уточнять, о каком «конце» говорит Бабушкин. В камере было пять человек, не считая сумасшедшего. — Пусть каждый обдумает. Хорошенько. Хочет ли он участвовать в голодовке, — сказал Бабушкин. — Выдержит ли? Не отступит ли? Больным и пожилым советую отказаться. Если кто не чувствует в себе достаточных сил, тоже пусть лучше откажется. Нет, нет, ответ не сразу. Через час. Прошел час. В голодовке согласились участвовать все. Но Бабушкин настоял, чтобы пожилой, издерганный Сахарнов не голодал. — Придется не есть шесть — семь, а может, и восемь суток, — сказал Бабушкин Сахарнову. — Вы уже не молоды. Можете не выдержать. Да и за сумасшедшим нужен уход. А нам — голодающим — невтерпеж будет подносить ему суп да кашу. На следующее утро началась голодовка. Казалось бы, в тюрьме одна камера наглухо отделена от другой толстыми каменными стенами и железными запорами. И все-таки в тот же день вся «пересылка» знала: «политики волынят». Об этом сообщили сами политические соседям стуком в стену. Об этом рассказали товарищам дежурные по кухне. Они разносили утром по камерам кипяток и хлеб. Староста камеры. № 23 взял только две кружки чая и два куска хлеба. Остальные четыре порции дежурные вернули на кухню. Сиктранзит тоже сразу узнал о голодовке. Но сделал вид, что это его не касается. «Пусть поголодают, — подумал он. — Денька через два-три шелковыми станут…» Так прошел первый день. За ним второй. Мучительное чувство голода становилось все сильнее. Бабушкин за свою короткую жизнь уже трижды сидел в тюрьмах, но в голодовке не участвовал ни разу. Однако из рассказов более опытных товарищей он знал — через день сосущее, изматывающее ощущение голода притупится, станет не таким сильным. — Советую всем лежать. Поменьше двигаться. Не разговаривать. Побольше спать, — сказал Бабушкин. На третий день Сиктранзит подошел к камере № 23. Молча постоял у закрытой двери, прислушиваясь. Из камеры доносился только тихий зловещий вой сумасшедшего. — Куда они девают еду? — спросил Сиктранзит у надзирателя. — Так что обратно вертают. На кухню, значит… — Не брать, — приказал Сиктранзит. — Не хотят есть — их дело. Но пища пусть остается у них в камере. Понял? — Так точно. Чтобы пища, значит, оставалась в камере… «Теперь они узнают, что такое Танталовы муки» [31] , — подумал Сиктранзит, довольный своей выдумкой. Вскоре заключенным принесли обед. Сахарнов, как обычно, хотел отделить две порции — для себя и старика, а остальное вернуть, но надзиратель гаркнул: — Это еще что?! Бери, как положено, весь бачок! — и захлопнул «форточку». По камере пополз щекочущий ноздри, дразнящий запах. В бачке была обычная тюремная «баланда» и тушеная капуста. Но сейчас заключенным казалось, что давно уже осточертевшие блюда пахнут удивительно ароматно и вкусно. 31 Царь Тантал (греч. миф.) был обречен богами на вечный голод и жажду, хотя стоял по горло в воде и возле его головы висели гроздья спелых плодов. Голодные, ворочались они на нарах, стараясь не вдыхать дурманящие запахи и не глядеть в угол возле двери, где стояли бачки и лежали четыре аппетитных ломтя хлеба. Вдруг Бабушкин встал и подошел к бачкам. «Неужели?..» — насторожились товарищи. Бабушкин молча взял бачок с капустой и вытряхнул в парашу. Потом вылил туда же баланду, бросил куски хлеба. И так же молча вернулся на нары. Под вечер Сиктранзит вызвал к себе надзирателя. — Едят? — Никак нет! Осмелюсь доложить, в парашу выбросили… Сиктранзит задумался. Дело принимало неприятный оборот. В Иркутск уже просочились слухи о голодовке в тюрьме. Днем приезжал молоденький щеголеватый иркутский прокурор. Не заходя в канцелярию, он прошел прямо в двадцать третью камеру и задал обычный вопрос: — Всем довольны? На это всегда следовал столь же обычный ответ: — Всем довольны! Хотя, казалось бы, как и чем может быть доволен человек, запертый в тюрьме? Но нынче при входе прокурора политические даже не встали с нар. Только сумасшедший старик молодцевато прокричал: — Так точно! Всем довольны! — Передайте вице-губернатору, — сказал Бабушкин. — Мы требуем немедленного ответа на нашу жалобу. Мы требуем перевести умалишенного в госпиталь. Иначе голодовку не прекратим… Прокурор потом спросил у Сиктранзита, где жалоба. Тот замялся: он до сих пор не передал ее вице-губернатору. Это могло плохо кончиться. А вдруг кто-нибудь из голодающих умрет?! «Политики» — народ хлипкий. Пойдут расследования, шум. «И зачем я связался с ними?» — раздраженно подумал Сиктранзит. Все время, пока начальник корпуса размышлял, словно забыв о надзирателе, тот молча стоял навытяжку. Наконец Сиктранзит повернулся к нему. — Старика из двадцать третьей. Ну, того, который… — Свихнулся? — подсказал надзиратель. Сиктранзит поморщился. Он не любил такой прямолинейности. — Старика перевести в госпиталь. — Слушаюсь! Надзиратель ушел, а Сиктранзит снова задумался. Зачем он, собственно говоря, держит здесь, в пересыльной, Бабушкина и его товарищей? Правда, партия на Верхоянск еще не подобралась, ну да бог с ней. Прогуляются конвойные лишний раз — не беда. Зато он навсегда избавится от этих смутьянов. Через два дня из ворот александровской пересыльной тюрьмы вышла этапная партия. Среди других этапников был и Бабушкин. Путь его лежал на Якутск, а оттуда еще дальше — в затерянный в снегах, неведомый Верхоянск. Самое страшное Самое страшное в ссылке — тоска. В этой гнилой, затерянной в болотах и снегах дыре тоска наваливается на ссыльного неожиданно. Тяжелая, как могильная плита. Грязно-серая, как верхоянское угрюмо нависшее небо. И сразу начинает казаться, что все зря. Зря ты живешь на свете. Зря борешься с несокрушимым чугунным идолом — царем. Что всеми ты забыт. Что время остановилось. Что пять лет ссылки никогда не кончатся. И вообще — пошло все к черту. Человек, захлестнутый тоской, сидит в дымной вонючей юрте, где пол земляной и крыша тоже земляная, сидит у камелька неподвижно, долгими часами не сводя тусклых глаз с огня. Неделями не выходит из юрты. Пропади все пропадом! Надоело. Хватит. От камелька пышет жаром. И все же в углах юрты — иней. Еще бы! Ведь за стеной мороз такой — даже ртуть в термометре на доме стражника и та замерзла. А тут еще верхоянская полугодовая ночь, которая тянется утомительно, как бессонница, и кажется, нет ей конца. Словно живешь ты в погребе. И тут и умрешь, в густой, непролазной этой тьме. Самое страшное, что тоска заразительна. Она — как эпидемия. Перекидывается от заболевшего к здоровому и крушит наповал. И вот уже ссыльные перестают ходить друг к другу. И вспыхивают какие-то мелкие, противные дрязги, ссоры. И одному не хочется видеть осточертевшее лицо соседа. А другому стало невмоготу даже слышать голос недавнего друга-товарища. А третий и вовсе запил. Пьет беспробудно уже вторую неделю. — Да, — думал Бабушкин. — Скверно… Он шел по вихляющей между юрт тропинке. Вокруг столько снега, что юрты почти не видны. Только по дымкам да кучам навоза и отличишь юрту от огромных сугробов. А вокруг — тундра. Голая, без деревца. Вся засыпанная снегом. Ни кустика. Карликовые северные березки, стелющиеся возле самой земли, погребены так глубоко под снегом, будто вовсе и нет их. Толстой варежкой Бабушкин прикрыл рот. Так и дышал — сквозь варежку. Мороз лютый, градусов пятьдесят. К такому привычка нужна. В первые дни, бывало, вдохнет Бабушкин, — и в грудь сразу словно струя расплавленного свинца. Кажется, насквозь прожигает. А плюнешь на таком морозе — слюна застывает на лету и падает на землю звонкой ледяшкой. Идет Бабушкин по тропочке. А куда идет? И сам не знает. Просто так. «Прогулка, — Бабушкин хмуро усмехнулся. — Прелестная прогулочка!» И впрямь трудно назвать прогулкой такой вот поход на свирепом холоде. Но не сидеть же безвыходно у огня?! Шагает Бабушкин, и кажется ему, опять едет он на оленьих нартах. День за днем, день за днем. Говорят, Якутск — на краю света. Но от него до Верхоянска — еще тысяча верст. Тысяча пустынных, промерзших, унылых верст… И вновь мелькают редкие «станки» да «поварни» — одинокие избы на пути этапа. Окоченевшие на лютом морозе ссыльные вваливались в «станок» и тут же засыпали. А утром конвоиры шашками расталкивали спящих. Пора. В путь. Сколько же он тут, в ссылке? Бабушкин быстро прикинул — четырнадцать месяцев. Всего. А кажется, четырнадцать лет… Да, проклятое место. Идет Бабушкин, а на душе — пасмурно. И перед глазами все стоит гигантский факел. Полыхает, переливается, сверкает. Горит юрта. Хотя уже несколько месяцев прошло с той поры, а Бабушкину все не забыть. В той юрте жил ссыльный Фенюков. Жил тихо, как-то в стороне от всех. Молчаливый. И глаза у него — черные, глубокие, как ямы. И какие-то печальные. Такие печальные, что долго смотреть в них ну просто невозможно. Но не жаловался Фенюков. Жил и жил. Три года прожил. Тихо. Неприметно. И вдруг однажды ночью проснулись все. Треск, пламя, собачий лай, тревожный рев коров. Горит юрта Фенюкова. Потом узнали: облил он керосином и себя, и юрту. И ноги сам себе сыромятным ремнем стянул. Крепко-накрепко. Чтоб в последний момент не струсить, не выскочить. Так и сгорел. А один из ссыльных потом записку у себя нашел: «Прощайте, товарищи. Видно, не герой я… Не могу…» Идет Бабушкин между сугробов. А перед глазами — пылающая юрта. Переливается в ночи, как огромный костер. «Прощайте, товарищи…» «Да, недоглядели, — думает Бабушкин. — И моя тут вина…» Хотя, конечно, не он виноват, а жизнь ссыльная, проклятая. Идет Бабушкин, хмурится. Вспоминается ему Хоменчук. Только что был у него Бабушкин. Звал на прогулку. Илья Гаврилович лежал на каком-то тряпье. Молчал. Лишь головой мотнул. Нет, мол. Не пойду. Не понравился он Бабушкину. Интеллигент ведь, умница. Университет окончил. И певун какой! Бывало, ссыльные соберутся, Хоменчук как заведет свои украинские песни — заслушаешься. А как опустился… Зарос весь. Видно, неделю уже не брился, а то и две. И аккуратную курчавую бородку тоже теперь не узнать. Как метла. А вокруг… И окурки. И горки пепла. И миска с остатками еды. И какая-то одежда навалом. А главное — глаза. Безучастные. Тусклые. Словно глядит на тебя и не видит. И вообще — неинтересен ты ему. И не приставай. Скверные глаза. «Как у Фенюкова», — Бабушкин покачал головой. Ветер ударил ему в грудь. На миг даже задохнулся. Пришлось повернуться спиной к ветру и так переждать несколько минут. «Да, надо что-то делать, — подумал Бабушкин, когда перед ним опять возникли тусклые, стеклянные глаза Хоменчука. — Но что?» На следующий день среди ссыльных только и разговоров было о «пельменном пире». Каждый ссыльный получил от Бабушкина приглашение. Оно было написано четкими печатными буквами на твердом квадратике картона. И обведено синей рамкой. Из всех цветных карандашей у Бабушкина сохранился только синий. Утром Бабушкин зашел к Хоменчуку. Как открыл дверь — в нос сразу шибануло затхлой вонью. В юрте у якутов под одной крышей — и жилье для людей, и хотон-хлев. Разделяет их лишь тонкая переборка. И потому пронизывает всю юрту острый запах коровьей мочи, навоза. И от этого не спасешься. Хоменчук по-прежнему лежал. Все такой же небритый. Помятый. И длинные космы спутанных волос наползают на лоб и на уши. Он был прикрыт какой-то старой, облезлой шкурой. Такой облезлой и засаленной, что даже не поймешь — медведь это? Или олень? Или вовсе — кабарга? Из-под шкуры торчали ноги в торбасах [32] . — Вот, — сказал Бабушкин. — Приглашаем вас, сеньор, на пир! — и протянул картонный квадратик. «Сеньор», — не вставая, молча, взял квадратик, надел пенсне, прочел и так же молча сунул куда-то в тряпье. 32 Торбаса — мягкая якутская обувь. — Насколько я понял, сеньор принимает приглашение?! — воскликнул Бабушкин. — Итак, вставайте! — А зачем? — вяло протянул Илья Гаврилович. — Ведь пир-то в субботу? А сегодня что? — Ха, — сказал Бабушкин. — До субботы еще три дня. Но ведь пельмени-то приготовить надо. А слуги у сеньора, да и у меня, все отпущены. Так что придется самим. В общем, организационный пельменный комитет постановил: всю подготовку пира возложить на Бабушкина и Хоменчука. Вставайте же, сеньор! Организационный комитет ничего никому не поручал. Да и вообще комитета такого не было. «Не поднимется», — подумал Бабушкин. Но, как ни странно, Хоменчук, кряхтя, встал, натянул кухлянку. Бабушкин даже удивился: как гладко все получилось! Потом догадался: «Видимо, привычка к партийной дисциплине сработала. Раз комитет постановил — все!» Они пошли к Бабушкину. Три дня возились с пельменями. Надо было приготовить тесто. Мясо. Слепить пельмени. Да не пять, не десять, а несколько сотен. А тут еще выяснилось — перца нет. Ну, хоть караул кричи! Нет и нет. — А если без?.. — робко предложил Илья Гаврилович. — Пельмени без перца?! — возмутился Бабушкин. — Это — как пила без зубьев! Приказываю: достать перец! Совсем загонял Хоменчука, но в конце концов тот все-таки раздобыл перец. И у кого?! У стражника! И наконец наступила суббота. Бабушкин с утра долго убирал «балаган» — так якуты называют юрту. Земляной пол он подмел. Тщательно, как, наверно, никогда его здесь не подметали. Попросил у хозяина оленьи и коровьи шкуры, расстелил их на полу и на лавках. А несколько красивых соболиных шкурок повесил на стену. Вместе с Ильей Гавриловичем камелек почистил. И шесток глиняный тоже почистил. И дров побольше подложил в камелек. Вернее, не подложил, а подставил. Потому что якуты дрова ставят. Вертикально, под самой трубой. Сперва это удивляло Бабушкина, потом привык. Вроде бы, так даже и лучше. Вскоре собрались все ссыльные — четырнадцать человек. На огне уже бурлил котел. С улицы Бабушкин внес мешок с пельменями. Они замерзли — хоть топором руби. — Приглашаю к остуолу, — сказал Бабушкин. Он теперь любил ввернуть якутское словечко. «Остуол» — это по-якутски «стол». Похоже, только гласных больше. Бабушкин уже подметил: якуты всегда в русские слова вставляют много лишних гласных. Ссыльные сели к «остуолу». Глотали острые, в масле, мягкие и вкусные комочки, запивали кисловатым, чуть хмельным кумысом и похваливали поваров. — Это не я. Это — Илья! — отвечал Бабушкин и смеялся: вот, даже в рифму говорить стал. Смеется Бабушкин, а сам все на Хоменчука поглядывает. Тот принарядился, побрился. И даже космы кое-как подровнял. Вертится по юрте: одному подай, у другого — забери. То масла подлей, то дровишек добавь. «Вот, — радуется Бабушкин. — Суетится. Это хорошо! Только глаза все такие же. Или чуть веселее?» Один из ссыльных — студент Линьков — стал читать стихи. Потом кто-то запел про ямщика, как замерзает он в глухой степи. А потом и Бабушкин запел свою любимую: Среди лесов дремучих Разбойнички идут И на плечах могучих Товарища несут. Поет Бабушкин, кое-кто из ссыльных подпевает. А Бабушкин нет-нет да и глянет украдкой на Хоменчука. Ведь какой певун! Неужели утерпит? Неужели не присоединится? А Хоменчук будто и не слышит песен. Сидит, молчит. О чем-то своем думает. Пришли, остановились, Сказал он: «Братцы, стой!» — поет Бабушкин. Выройте могилу, Расстаньтесь вы со мной! Неужели Хоменчук так и не подтянет? Так и промолчит? Кончил Бабушкин. Все зашумели, заговорили. И тут встал Хоменчук. Поднял голову, глаза прикрыл. Ревэ та стогнэ Днипр широкий… Все сразу умолкли, только его и слушают. А голос у Хоменчука густой, как сметана. И сочный, как спелый арбуз. «Ага!» — радуется Бабушкин. Поздно разошлись ссыльные по домам. Бабушкин лег, но, хотя устал, не спалось. И все слышался в темноте густой бас Хоменчука. «А что глаза — это ничего. Не все сразу. Главное — лед тронулся». Вскоре выяснилось: рано Бабушкин радовался. «Пельменного» заряда хватило Илье Гавриловичу всего на два дня. А уже на третий — он снова лежал, прикрывшись облезлой шкурой, вялый и безучастный. И глаза у него по-прежнему были тусклые, неподвижные. Рыбьи глаза. И даже космы опять на лоб лезли. Будто уже успели за три дня отрасти. «Так, — подумал Бабушкин. — Вот, значит, какая петрушка…» И опять вспыхнул перед ним сверкающий в ночи факел.. Прошло несколько дней. К Илье Гавриловичу снова пришел Бабушкин. Тот по-прежнему лежал возле огня. Казалось, он все эти дни вовсе и не вставал. — Ого! Так можно и бока продавить! — покачал головой Бабушкин. — А что прикажете? Танцевать? — вяло пошутил Илья Гаврилович. — Есть план. — Бабушкин снял меховую кухлянку, рукавицы, сел у огня. — Вставайте. Нужна ваша помощь. — Опять пельмени? — невесело протянул Хоменчук. — Нет, тут дело посерьезнее… Бабушкин рассказал свой замысел. Каждый ссыльный получает «на харчи» от казны 15 рублей в месяц. На эти деньги не очень-то разгуляешься. И вот он решил устроить мастерскую. Чинить прохудившиеся ведра, кастрюли, чайники, если нужно — и старое ружьишко исправить. Короче — мастерская на все случаи. Инструмент кое-какой имеется. Так что можно начинать. Он уже сегодня обошел соседние юрты, передал якутам: «Открывается мастерская, несите заказы». — Ну и чините, — неторопливо раскурив коротенькую якутскую трубку, сказал Илья Гаврилович. — Чините себе на здоровье. Он лежал на спине, глядя в низко нависший черный земляной потолок. — Одному не совладать, — сказал Бабушкин. — Вдвоем оно всегда сподручней. Вот вместе с вами и откроем мастерскую. — Шутить изволите, сударь? — Возмущенный Илья Гаврилович даже надел пенсне, словно хотел получше разглядеть Бабушкина. — Вы слесарь. А я — юрист, присяжный поверенный. Я и паяльника-то никогда в руках не держал! — Ничего, ничего, — улыбнулся Бабушкин. — Научу. И слесарем, и жестянщиком сделаю. И столяром. Говорят, из присяжных поверенных как раз превосходные столяры получаются. — Вам весело?! — вспыхнул Хоменчук. — Я сказал — нет, и все. — Так… Значит, нет? — Бабушкин сразу стал серьезным. — Значит, не хотите помочь? И это по-товарищески? Одному же мне не осилить. Подсобите хоть только начать, наладить мастерскую, а там — как угодно. Долго Хоменчук еще упрямился, но, как ни отбивался, пришлось ему встать. Пошли к Бабушкину. — Во-первых, надо смастерить верстак, — сказал Бабушкин. Два дня потратили они на этот проклятый верстак. Все было трудно. Доски — где их тут возьмешь? Все же нашли. На берегу Яны откопали из-под снега старую развалившуюся лодку. Разобрали ее — вот и доски. Гвозди? Тоже раздобыли. Совсем немножко, но раздобыли. Хуже всего оказалось со столярным клеем. Нет, хоть умри. Ни плитки. — Пока придется обойтись, — сказал Бабушкин. — А потом сварю. Я рецепт знаю. Будет не хуже фабричного. В общем, сколотили верстак. Не очень красивый. Но крепкий. Поглядеть, как они мастерят, в юрту набилось много якутов. Старики сидели у огня на лавках, сосали свои коротенькие трубочки и изредка коротко и солидно давали советы. Тут же хозяйка пекла на огромной сковороде ячменные лепешки. Они у якутов заменяют хлеб. Тут же ползали чумазые ребятишки. Тесно в юрте, шумно. А когда верстак встал, совсем уж не повернуться. Потом Бабушкин и Хоменчук налаживали инструменты. Точили стамески и пилу. И топор наточили, как бритву. И новые рукоятки сделали — для долота и молотка. Но инструментов было мало. Бабушкин по всем юртам прошел: у кого, может, какой-нибудь стертый напильник завалялся, или молоток, или отвертка, давно отжившая свой век. — Дайте в долг, — говорил Бабушкин. — Потом верну. Якуты народ добрый, простодушный. — Бери, Уйбан. Работай хорошо, Уйбан. Так они переделали на свой лад имя Бабушкина. Это Иван Васильевич, с первых дней ссылки подметил: якуты не выговаривают «в». Потому простое «Иван» для них слишком заковыристо. А один старый, совсем старый якут где-то раздобыл и принес даже тяжелую кувалду. Как только дотащил? — На, сударский, бери. «Сударский» — это значит «государственный». «Государственный преступник» — только короче и проще. И вот — мастерская готова. Мастерская готова, а заказов что-то нет. Даже странно. Ведь якуты так поддерживали бабушкинскую затею. А теперь вот — не идут. — Ну? — сказал Илья Гаврилович, когда и второй день прошел, а никто из клиентов так и не появился. — Придут! — уверенно сказал Бабушкин. — Увидите, скоро нас с вами на части будут рвать. А пока… — Он порылся в старом хламе, извлек ржавое ведро без днища. — Обновим. Илья Гаврилович мельком глянул на ведро, надел пенсне, снова внимательно оглядел ведро и покачал головой. И в самом деле, овчинка не стоила выделки: уж очень скверно выглядела старая посудина. — Ничего! — успокоил Бабушкин. Он научил, как отодрать ржавчину; сам выкроил новое днище, потом показал, как делается шов. Такой шов, чтоб ни капли не просочилось. — Усвоили? Илья Гаврилович кивнул. — Ну, действуйте. Целый день возился Хоменчук с первым своим изделием. — Ничего. Сойдет, — сказал Бабушкин, когда Илья Гаврилович кончил. Тот ушел. А Бабушкин подумал: «Интересно, а какую работу я ему завтра дам? Если заказов не принесут?» Главное, нет жести. Научил бы делать кружки, кастрюли. Но где достать жести? Бабушкин уже все юрты обошел. Нет нигде ни кусочка. Утром пришел Илья Гаврилович. Постоял у верстака. — Ну? — Усмехнулся и потрогал пенсне. — Финита ля комедиа? Бабушкин итальянского не знал, но и так понял. — Вот что, — сказал он. — Сегодня будем отдыхать. Ведь мы уже неделю работаем. А завтра — за дело. — За какое, простите, дело? — Дел много, — неопределенно, но уверенно заявил Бабушкин. Илья Гаврилович ушел. Весь день Бабушкин тревожился. Как же быть? Где достать жести? Вот обида! Неужели из-за того, что нет каких-то жалких двух-трех листов железа, все лопнет? Утром опять явился Илья Гаврилович. — Нынче я занят, — хмуро сказал Бабушкин. — Извините. Придется отложить работу на завтра.. — Заняты? — Илья Гаврилович прищурился. Мол, понимаю, все понимаю. — Ну что ж — завтра так завтра… И опять Бабушкин раздумывал: что же предпринять? Думал весь день, весь вечер. И вдруг надумал. Ведь так просто! Как это ему сразу в голову не пришло?! Взял недавно починенное ведро и разрезал его на две пластины. Выровнял их деревянным молотком. Пластины стали хоть куда. А наутро, когда пришел Илья Гаврилович, Бабушкин сказал: — Сделайте кастрюлю. Шов такой же, как в ведре. И все время, пока Хоменчук возился у верстака, Бабушкин нетерпеливо поглядывал на дверь. «Ну же!.. Ну… Хоть какой-нибудь заказик…» Но никто не входил. Часа через два кастрюля была готова. Илья Гаврилович протянул ее Бабушкину, вопросительно глянул сквозь пенсне: видно, ждал похвалы. — Неплохо, — сказал Иван Васильевич и повертел кастрюлю в руках. Была она кривовата, и шов подгулял. — Совсем неплохо, — повторил Бабушкин. — Вот шов только надо исправить. И тут тоже — вмятина. Хоменчук снова суетился у верстака, а Бабушкин опять украдкой поглядывал на дверь. И все же в мире, наверно, есть справедливость. И хорошие дела вознаграждаются, как в новогодних сказках. Дверь вдруг открылась. Мальчишка якут в длинном, ниже колен, соне [33] из кобыльей шкуры принес помятый самовар с отломанным краном. — Давай, давай! — крикнул Бабушкин. Еще немного — и он, кажется, расцеловал бы мальчонку. А потом — пошло. Обтянутая коровьей шкурой, низенькая дверь хлопала раз за разом. Принесли дырявый таз, прогоревший чайник, котелок без ручки. Последним пришел старик, принес старое-престарое ружье. 33 Сон — верхняя одежда у якутов. — Бачка, чини, — присев на корточки у огня, просил он, видя, как Бабушкин недоверчиво оглядывает дряхлое ружье. Оно и впрямь было такое, что непонятно, как не разорвалось при первом же выстреле. — Мне сто лет, — неторопливо бубнил старик, посасывая трубку. — Ружью сто лет. Однако ничего. Чини, Уйбан. «Сто лет!» — Бабушкин покачал головой. — Ну, как? Возьмемся? — спросил он у Ильи Гавриловича. Тот водрузил на нос пенсне, солидно оглядел ружьишко со всех сторон. Даже в дуло заглянул. — А что ж! — пожал плечом. — Сделаем! …И не раз потом Бабушкин украдкой наблюдал, с каким азартом бывший присяжный поверенный мастерит кастрюлю или запаивает прохудившееся ведро. Сперва Бабушкина даже удивляло это. Честно говоря, он не ожидал, что адвокату так полюбятся старые кастрюли да чайники. А потом Бабушкин догадался: наверно, именно потому, что интеллигентные руки присяжного поверенного прежде никогда в жизни не смастерили ни одной даже самой простой вещицы — ни табуретки, ни стола, ни шкафчика, — именно поэтому, наверное, ему так приятно сейчас делать что-то простое, нужное, делать самому, своими собственными руками. И глядя, как Хоменчук паяет кастрюлю и как бодро посверкивают его глаза за маленькими стеклами пенсне, Бабушкин ухмылялся: «Вот это — глаза! Такие — годятся!» Тюрьма без стен и решеток Иван Васильевич сидел на камне возле юрты. Из куска жести, принесенного соседом-якутом, мастерил кастрюлю. Юрта издали напоминала низкий, плоский зеленый холм. Крыша и стены ее, чтобы зимой не проникал холод, были обложены толстым слоем земли, глины, навоза и сверху прикрыты большими пластинами дерна. Поэтому весной вся юрта — и стены, и крыша — прорастала бледно-зеленой травой. Воздух был насыщен гнилыми болотными испарениями. Вокруг расстилалась чахлая, блеклая тундра, кое-где покрытая жалким карликовым кустарником. Бледное, холодное солнце, скорее напоминавшее луну, вот уже много недель не уходило с неба. Стоял долгий, изматывающий нервы полярный день. На голове у Бабушкина была густая сетка, спускавшаяся, как у пчеловода, на лицо. Но и она не вполне защищала от назойливой мошки, целые тучи которой с легким звоном колыхались в воздухе. Мошка проникала под сетку, забивалась в нос, в уши, под рубаху. Все тело зудело. Иван Васильевич большим деревянным молотком неторопливо колотил по куску жести, придавая ему нужную форму. И в такт ударам повторял про себя: «Бе-жать, бе-жать, бе-жать!» Эта мысль возникла у него давно. Еще в Петербурге, когда Бабушкина привели в канцелярию тюрьмы и объявили, что он высылается за Полярный круг, в Верхоянск, сроком на пять лет, Бабушкин спокойно выслушал «высочайшее повеление» и тут же решил: «Убегу!» Но убежать оказалось очень трудно. Верхоянск — самое холодное место на земле, «полюс холода», как называют его в учебниках географии. На много тысяч верст отброшен он от центра России. Прошла первая бесконечная полярная зима: сплошная мрачная ночь, когда несколько месяцев подряд не показывалось солнце. Быстро промелькнуло короткое полярное лето: всего полтора-два месяца, в течение которых солнце не покидало небосклон и стояла такая жара, что маленькие якутята бегали голые. И опять восьмимесячная зима. Кончался второй год пребывания Бабушкина в Верхоянске. И вот сейчас, мастеря кастрюлю для нищего якута, Бабушкин снова, наверно в тысячный раз, обдумывал план побега. Трудно, почти невозможно вырваться из этой «тюрьмы без решеток». Летом тундра раскисает, и тогда на сотни верст вокруг лежат гнилые болота. Ни проехать ни пройти. Зимой лютый мороз сковывает тундру, перехватывает дыхание, заставляет прятаться все живое. А до ближайшего города, Якутска, — тысяча верст… И все-таки Бабушкин решил: как только выпадет первый снег — надо бежать. Взяв большие ножницы, Иван Васильевич стал вырезать из жести днище для будущей кастрюли. Работал он неторопливо: куда спешить?! «Бежать, — снова подумал Бабушкин. — Преступник я перед партией, перед Лениным. В такие дни — оторван от борьбы. Не уберегся. А ведь Ленин предупреждал меня в Лондоне и потом в Петербург писал: „Исчезайте при первом признаке шпионства за Вами“. Видел же я, видел, что шпионят, но не исчез. Все надеялся — обойдется! Вот и обошлось: в такие горячие дни — в ссылке!» Времена действительно были горячие. Даже в далекий, затерянный в снегах Верхоянск доходили, правда, с большим запозданием, отзвуки революционных событий 1905 года. Отложив в сторону незаконченную кастрюлю, Бабушкин пошел к ссыльному Линькову. Там нынче соберутся товарищи. Бабушкин руководил кружком. На сегодняшнем занятии будут обсуждать главу из книги Маркса «Капитал». Подойдя к юрте, в которой жил Линьков, Бабушкин по привычке взглянул на спиртовой термометр, прикрепленный над дверями. Его смастерил сам Линьков. Зимой в страшные морозы, когда даже ртуть замерзала и обычные термометры прекращали служить, прибор Линькова продолжал действовать без отказа. Согнувшись, Иван Васильевич вошел в дверь. Сразу увидел: все очень возбуждены. Особенно горячился студент-путеец Линьков. Худощавый, с растрепанной шевелюрой, лихорадочно горящими глазами и пятнами туберкулезного румянца на щеках, студент метался по юрте и твердил: — Бежать! Немедленно бежать! В России революция, а мы сидим, ждем царской милости! Потомки не простят нам этого… — Потомки сами разберутся в наших делах, — спокойно сказал Бабушкин. — Как же вы предлагаете бежать? — Перебить казаков — их здесь всего-то раз-два — и обчелся — и удрать! — с жаром воскликнул студент. — Перебить-то, может, и перебьете. А удрать не удастся. Болота. Потом нагрянут жандармы и вас «перебьют». Помните: за всю историю Верхоянска еще не было ни одного удачного побега отсюда. Ни одного!.. — Что же делать? — заламывая руки, закричал студент. — Опять ждать, как безропотным телятам?! — Да, пока ждать. Выберем удобный момент — и убежим, — ответил Бабушкин. — Но когда? Когда? — закричал студент. В этот момент дверь в комнату отворилась и вошел исправник Качаровский. Маленький, кривоногий, с прямыми, жесткими, как проволока, волосами, он в Верхоянске чувствовал себя царем и богом. — Протест посылали, голубчики? — ехидно спросил он, обводя круглыми, как у совы, глазами группу ссыльных. — Насчет «романовской истории»? — Да, посылали, — выступил вперед Бабушкин. «Романовская история», о которой шел разговор, заключалась в следующем. Больше года назад в Якутске политические ссыльные подали протест против жестокого самодурства властей. Генерал-губернатор вместо ответа вызвал казаков. Тогда ссыльные под руководством двух стойких революционеров — Костюшко-Волюжанича и Курнатовского — заперлись в доме якута Романова. Заготовив продукты и несколько винтовок, они забаррикадировали окна и двери. Казаки окружили дом. Много дней ссыльные провели в блокаде. Потом нервы одного из них не выдержали, и, когда казаки стали снаружи замуровывать бревнами и камнями окна нижнего этажа, ссыльный дважды выстрелил в них. Казаки только и ждали этого. Они пошли на штурм дома. Началось кровавое побоище. Почти безоружные смельчаки ссыльные три недели сдерживали напор солдат и казаков. Несколько политических было убито и ранено. В конце концов дом был взят войсками, ссыльные арестованы и отданы под суд. Иван Васильевич, узнав о «романовской истории», немедленно собрал верхоянских ссыльных и написал гневный протест якутскому прокурору. «Заявляем о своей полной солидарности с товарищами, смело выступившими за наши общие требования, и о своей готовности всегда дать должный отпор на всякое насилие над нами». Под этими словами подписалось двадцать ссыльных. И первой стояла подпись самого Бабушкина. — Ну, что ж, протест ваш получен, — сказал исправник Качаровский. — Получен и учтен. Вы знаете: сорок семь «романовцев» были присуждены к каторге. На двенадцать лет каждый. А теперь иркутский суд заменил всем двенадцатилетнюю каторгу двумя годами тюрьмы. — Ура! — дружно закричали ссыльные. — Ура-то ура, да не радуйтесь, господа, — зло перебил Качаровский. — Есть и специальное решение насчет вас. Он достал из кармана сложенную вчетверо бумагу и протянул ее Бабушкину. Иван Васильевич быстро проглядел листок. В нем сообщалось, что верхоянские ссыльные — дальше шел список фамилий, и на первом месте стояла фамилия Бабушкина — отдаются под суд за запрещенный законом коллективный протест по делу «романовцев», посланный ими якутскому прокурору. Внизу стояла подпись: «начальник Иркутского губернского жандармского управления подполковник Л. Н. Кременецкий». «Ого! — подумал Бабушкин. — Старый знакомый! Значит, он повышение получил?!» Бабушкин не ошибся. Действительно, бывший ротмистр Кременецкий, от которого Бабушкин дважды ловко убегал в Екатеринославе, теперь стоял во главе иркутских жандармов. Их пути снова скрестились. Кременецкий тоже узнал в Бабушкине «старого знакомого» и жаждал отомстить ему за все. — Хорошо, — сказал Бабушкин исправнику Качаровскому. — Мы поедем на суд. Когда Качаровский ушел, студент Линьков возбужденно закричал: — Ну вот! Дождались! Теперь-то уж думать нечего. Надо немедленно бежать. А то получим еще добавочно по пять лет каторги. — Наоборот, — решительно сказал Бабушкин. — Именно теперь и не следует бежать. — Как? — возмутился студент. — Почему? Удивление было написано и на других лицах. — Именно сейчас бежать не следует, — спокойно повторил Бабушкин. — У меня есть другой план. Ссыльные плотно окружили Ивана Васильевича. — Самим нам трудно удрать отсюда. До Якутска — тысяча верст, месяц пути. Где мы возьмем столько оленей, лошадей? Ведь нас много — и нарт потребуется много, — сказал Бабушкин. — Кроме того, учтите, придется делать остановки в поварнях, и там казаки наверняка перехватят нас. Нет, так бежать не годится. — Что же делать? — закричал Линьков. — Перехитрим жандармов, — ответил Бабушкин. — Казаки везли нас сюда, пусть казаки и обратно нас доставят. У них, как-никак, дело налажено. Есть и олени, и нарты, и «станки» для отдыха. Вот пускай они о нас и позаботятся. Пусть везут нас на суд. А приедем в Якутск — там уж поговорим по-другому. Иван Васильевич засмеялся и потряс кулаком. Ссыльным его план сразу понравился. На следующий день начались приготовления к отъезду. Исправник Качаровский удивленно поводил своими круглыми совиными глазами, глядя, как энергично, с какой охотой готовятся ссыльные ехать на суд. «Засиделись! Прокатиться в город охота, — думал исправник. — Напрасно радуетесь, голубчики!» Лето кончилось неожиданно, как всегда бывает в этих краях. Вдруг, без всякого перехода, ударил мороз, сковал болота и покрыл тундру первым снегом. Ссыльные торопились быстрее закончить все приготовления к отъезду. Чинили одежду, заготовляли хлеб, пельмени, коптили и сушили оленину. Бабушкин и его товарищи варили щи, закупали у якутов молоко и все это выставляли вечером на мороз. Наутро щи и молоко становились твердыми как камень. Видя, что ссыльные охотно едут в Якутск, исправник Качаровский забеспокоился. Покорность Бабушкина и его друзей, обычно таких неуступчивых, казалась подозрительной ему. Исправник знал — времена наступили смутные. В Якутске волнения. Уж не задумал ли Бабушкин какой-нибудь штуки? Качаровский выделил усиленный наряд казаков и решил сам везти ссыльных. Перед отъездом он усилил слежку за ними, подглядывал, подслушивал: нет ли у кого оружия, не замышляют ли побег? Но «политические» вели себя очень спокойно, целыми днями заготовляли одежду и еду и беспрекословно выполняли все распоряжения исправника. Настал час отъезда. По снежному первопутку из Верхоянска двинулся обоз ссыльных в сопровождении казаков. Снова начались долгие переходы по бесконечной, унылой тундре, ночевки на станках и в поварнях. Бабушкин и его друзья теперь уже привыкли к морозам, обратный путь из Верхоянска в Якутск казался им легче, чем тот же маршрут два года назад. Сперва на стоянках Качаровский выставлял стражу около оленей, боясь, что «политики» ночью убегут. Но через неделю он успокоился. Ссыльные были послушны, как никогда. …Полтора месяца добирался обоз до Якутска. В пути приходилось делать частые остановки: то двое казаков заболели и слегли, то надо было дать отдых оленям. Когда обоз прибыл в Алдан, находившийся уже недалеко от Якутска, казаки встревожились. В Алдане по улицам ходили толпы людей. Они пели запрещенные песни, на перекрестках возникали митинги. На столбах висел «Высочайший манифест» от 17 октября. «Божиею милостию, мы, Николай Вторый, император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский…» Испуганный царь, боясь революции, лживо обещал в манифесте гражданам России свободу слова, печати, собраний. Ссыльные сгрудились вокруг афишной тумбы, на которой был приклеен царский манифест. — Амнистия! [34] — вдруг тонким, «не своим» голосом выкрикнул один из них — пожилой, одетый в потертую оленью шубу и весь, до самых глаз, заросший волосами. Все сразу обернулись к нему. — Амнистия! — хрипло, возбужденно повторял он, тыча огромной рукавицей в серый, с грязными подтеками листок, приклеенный на тумбе возле манифеста. 34 Амнистия — указ о досрочном освобождении или смягчении приговора. И в самом деле: перетрусивший царь сделал «благородный жест» — он торжественно прощал своих политических врагов. — Урр-ра! — выкрикнул кто-то из верхоянцев. — Да здравствует свобода! — воскликнул Бабушкин. — Долой казаков! — закричал Линьков. Исправник хмуро слушал возгласы ссыльных. — Не торопитесь, господа, — ехидно произнес он. — Амнистия амнистией, но начальство еще разберется: кого отпустить, а кого и попридержать… Видите, сколько здесь пунктов да пунктиков: одному скостить половину срока, другого — из ссылки на поселение, третьему — вместо смертной казни — пятнадцать лет каторги… А мое дело маленькое. Получил приказ доставить вас в суд — и доставляю! Получу приказ освободить — катитесь на все четыре стороны! А пока… — он что-то крикнул казакам, и те стали подгонять ссыльных, чтобы быстрее рассаживались по саням. — Разоружить их! — крикнул Линьков. — Правильно! — Избить царских холуев! Самые молодые и горячие из ссыльных уже готовы были пустить в дело кулаки. — Тише, товарищи! — вскочив на передок саней, крикнул Бабушкин. Подойдя к друзьям, он стал успокаивать их: — У меня тоже кулаки чешутся, но сейчас мы должны действовать особенно организованно. Наша задача — как можно быстрее добраться до Якутска. Поторопим казаков! Качаровский вдруг заколебался. Ходили слухи, что в Якутске беспорядки. Может быть, повернуть назад? — Вы обязаны доставить нас в суд! — решительно заявил ему Бабушкин. — Есть приказ, да не чей-нибудь, а самого подполковника Кременецкого! — Бабушкин усмехнулся. — Вот и извольте исполнять приказ!.. Обоз — одиннадцать саней — двинулся дальше. Через несколько дней ссыльные прибыли в Якутск. Город был взбудоражен. По улицам ходили демонстранты. Губернатор наглухо заперся в своем доме. Перетрусив, попрятались и другие якутские власти. Качаровский, нахлестывая лошадей, повез ссыльных к тюрьме. Он торопился быстрее запрятать их в надежное место. Перед тюрьмой обоз остановился. Ворота были заперты. Качаровский долго стучал в них шашкой и ногами. Никто не показывался. Очевидно, тюремное начальство тоже перетрусило и заперлось в тюрьме, как в крепости. Наконец в воротах открылся «глазок». — Доложите начальнику тюрьмы, я привез из Верхоянска партию ссыльных на суд. Пусть он пока примет их, — обрадованно заявил стражнику Качаровский. Тот молча захлопнул «глазок». Вскоре тюремные ворота распахнулись. — Прошу, голубчики! — закричал Качаровский, рукою показывая ссыльным, чтоб они вошли в тюрьму. — А насчет амнистии — разберемся, не к спеху… «Шалишь! — подумал Бабушкин. — Нам не с руки ждать! Да и чем кончится ваше разбирательство, неизвестно. Не верю я царским бумажкам». — Прошу, голубчики, — повторил Качаровский, показывая на тюремные ворота. Бабушкин сидел на первых санях. Он взял лошадь под уздцы, но не повел ее в ворота, а наоборот — осадил назад. — Не торопитесь, господин исправник, — насмешливо сказал он Качаровскому. — Нам и здесь хорошо! — Что? Бунт? — взвизгнул исправник, хватаясь за шашку. Тюремные ворота сразу захлопнулись. Очевидно, начальник тюрьмы испугался, что, по примеру ссыльных, восстанут и заключенные. В тюрьму уже просочились известия об амнистии, и арестанты волновались: почему же их не освобождают? Бабушкин подошел вплотную к исправнику. — Нет, не бунт, — спокойно сказал он, глядя сверху вниз прямо в круглые, как медные копейки, глаза Качаровского. — Не бунт! — повторил он. — Революция! — Ах, так? — Кривоногий исправник с неожиданной ловкостью отскочил в сторону и приказал охране взять винтовки наизготовку. Двух казаков он послал к губернатору: доложить о бунте. Охранять ссыльных остался сам Качаровский всего с четырьмя казаками. Они стояли, загородив дорогу от тюрьмы в город, и в растерянности переминались с ноги на ногу, понимая, что, если ссыльные захотят удрать, все равно их не удержать. «Не могу же я отпустить их, — тревожно думал исправник. — Амнистия амнистией, но не всех же освободят?! Да и суд впереди. Кой-кого, наверно, снова упрячут. Нет, отпустишь — от начальства влетит…» И Качаровский продолжал упрямо стоять. — Отобрать у них оружие и прогнать к черту! — горячился Линьков. — Разложить молодчиков да всыпать каждому пятьдесят плетей! — насмешливо предложил другой ссыльный. Качаровский и казаки молча, растерянно слушали эти выкрики. Страх, как плесень, с каждой минутой все больше обволакивал их сердца. Казакам хотелось удрать, спрятаться, пока ссыльные не отняли у них винтовки и — чего доброго — не повернули стволы против них самих. — Спокойно, товарищи! — закричал Бабушкин. — Никаких беспорядков! — Он вскочил на сани и торжественно провозгласил: — Именем революции объявляю вас всех свободными! Долой самодержавие! — Ура! — дружно закричали ссыльные. Качаровский что-то коротко приказал казакам. Те, хоть и недружно, с опаской, но все же подняли винтовки к плечу. — Ох, исправник, не пугай! — тихо, сурово сказал Бабушкин и неторопливо двинулся прямо к Качаровскому, который с обнаженной шашкой в руке загораживал дорогу в город. — Уйди от греха, ваше благородие, — потребовал Иван Васильевич и рукой властно отодвинул с дороги исправника. — А то зашибу невзначай! Толпа ссыльных хлынула за Бабушкиным. Исправник метался около казаков, приказывал стрелять, но испуганные казаки не дали ни одного выстрела. Они глядели в конец улицы. Там, из-за угла, показалась нестройная колонна. Демонстранты что-то пели, но ветер относил звуки. Впереди колонны вился красный флаг. — Да здравствует революция! — громко выкрикнул Бабушкин. И ссыльные, радостные, взволнованные, бросились навстречу демонстрантам. К оружию! В этот декабрьский день 1905 года читинское депо было полно людей. Железнодорожники, рабочие, солдаты в потерявших цвет куртках, замасленных полушубках, потрепанных, выгоревших шинелях, треухах и папахах стояли, прислонясь к вагонам, сидели на мостике и тендере старенького паровоза и на дрезине. Двое солдат даже удобно устроились в будке подъемного крана. Сквозь застекленную крышу депо, заваленную снегом, свет проникал скупо. Поэтому широкие — чуть не во всю стену — ворота депо были открыты, хотя оттуда и несло холодом. Невысокий, щуплый человек в пенсне, с маленькой острой бородкой, опираясь на трость, стоял на переднем мостике паровоза, видимо чувствуя себя здесь очень неуютно. Правой рукой он вцепился в железные поручни. Стараясь перекрыть шум, он кричал высоким, женским голосом: — Восстать, товарищи, — это значит подставить грудь свою под пули, шею — под казацкие шашки! Царь потопит восстание в крови, как он залил нашей кровью улицы и площади Петербурга девятого января. И все наши святые права, гарантированные царским манифестом, после разгрома восстания будут перечеркнуты. Повторяю, — воскликнул он, вскинув трость с серебряным набалдашником, — большевики толкают вас самих всунуть свою голову в петлю!.. В депо послышался свист. — Братцы! — встав во весь свой огромный рост, воскликнул могучий солдат в расстегнутой шинели. У него было добродушное, круглое лицо и маленькие веселые глаза. — Рази ж я похож на самоубивца? Кругом захохотали. — С начальством треба беседовать вот чем! — коренастый солдат, стоя на тендере, потряс над головой огромным, тяжелым, как кувалда, кулаком. — Мы вот маненько надавили — и теперь офицеры гуторят с нами на вы, как с благородными! — И денщиков мы турнули к чертям собачьим! — крикнул другой солдат. — Господа офицеры — не дитятки малые, сами могут портки на себя натянуть!.. В депо снова засмеялись. Бабушкин — в коротком полушубке, больших расшлепанных валенках и меховой папахе — сидел на тормозной площадке вагона среди слесарей депо. Обычно спокойный, неторопливый, сейчас он был по-боевому возбужден, как боец перед сражением. Революция! Самое желанное, самое заветное, то, к чему Бабушкин готовился столько лет, о чем мечтал днями и ночами в тюрьмах и ссылке, становилось явью. И сейчас, вырвавшись из ссылки, приехав в Читу и став членом городского комитета партии, Бабушкин со всей энергией включился в борьбу. …Не дослушав меньшевика, Иван Васильевич направился к паровозу, служившему трибуной. Оратор смешался. Выкрикнув напоследок: «Большевики приведут вас в могилу!» — он повернулся спиной к слушателям и, держась за металлические поручни, осторожно стал спускаться по лесенке с мостика, на каждой ступеньке приставляя одну ногу к другой. Бабушкин легко взбежал на паровоз. — Только силой — пулей и штыком — завоюем мы свободу! — громко произнес он, взмахнув папахой, зажатой в руке. — Меньшевики хотят запугать нас, товарищи! Не удастся! — Не на таких нарвались! — крикнул пожилой железнодорожник. — Мы не слабонервные! — Не девицы из благородного пенсиёна! — закричал чернявый солдат, высунувшись из будки крана. — Только восстанием, вооруженным восстанием пролетарии сорвут с себя оковы. Царский манифест — это обман, товарищи! — продолжал Бабушкин. — С Николаем Кровавым надо говорить только так: коленом на грудь, рукой за горло! — Верно! Коленом на грудь, рукой за горло! — Мирно с царем не столкуешься! — раздались выкрики. — Оружие — вот что нам нужно, товарищи! — подняв руку с папахой, продолжал Бабушкин. — Да здравствует вооруженное восстание! Он легко спрыгнул с паровоза и ушел в гудящую, шумную толпу. На паровозе стоял новый оратор, совсем еще молодой, лет двадцати пяти — тридцати. Но лицо его выглядело изможденным. Подтянутый, строгий, он прошел до середины мостика, сделал по-военному четкий поворот и поднял руку. — Тише! Послушаем Григоровича! — крикнул худощавый сцепщик вагонов. — Пусть говорит Григорович! — поддержало сразу несколько голосов. Бабушкин с радостью глядел на нового оратора. Он был знаком с Антоном Антоновичем уже много лет: встречались еще в Екатеринославе на подпольной работе. Одно только было непривычно для Бабушкина: после недавнего побега из тюрьмы Антон Антонович Костюшко сменил фамилию — стал Григоровичем. — Я буду краток, товарищи, — внятно сказал оратор. — Оружие требуется нам позарез! И оно будет у нас. Совет рабочих, солдатских и казачьих депутатов поручил мне и товарищу Бабушкину во что бы то ни стало добыть оружие. И мы добудем его! Клянусь, вскоре дружинники получат винтовки. С оружием мы победим! Он четко повернулся и неторопливо сошел с паровоза. Кабинет читинского военного губернатора генерала Холщевникова смотрел тремя окнами на широкую, заметенную снегом площадь. Генерал — высокий, широкий в кости старик с красивой холеной бородой, крупными, белыми, как у юноши, зубами и величественной осанкой — стоял возле окна, чуть сбоку, так, чтобы его не было видно с площади, где огромная толпа, несмотря на мороз, уже второй час слушала ораторов. Что говорили «бунтовщики», Холщевников не слышал. Но он видел красный флаг на санях, служивших трибуной, видел разгоряченные лица рабочих-железнодорожников, солдат в обтрепанных шинелях, видел, с каким восторгом встречает толпа ораторов с красной лентой на рукаве. На площади вдруг показался казачий разъезд. Казаки двигались торопливо, стремясь, по-видимому, не привлекая внимания, побыстрей проскочить мимо митингующих читинцев! Но это им не удалось. Раздался пронзительный свист, и чей-то голос завел песню, сразу подхваченную толпой: Нагайка ты, нагайка, Тобою лишь одной Романовская шайка Сильна в стране родной! Пели весело, с присвистом. Подъесаул огрел плетью коня, казаки помчались дальше, не оборачиваясь, делая вид, будто песня вовсе, не относится к ним. А звонкие голоса все громче кричали им вслед: На жалобы и стоны Голодных, темных масс Один ответ у трона — Пороть нагайкой нас! Генерал Холщевников сердито задернул штору на окне. «Дожили! Гибнет Россия!» — мрачно подумал он и отошел к столу, стараясь успокоиться, собраться с мыслями. Что предпринять? Как бороться с разбушевавшимся «хамьем»? И если бы в одной только Чите… Нет, и в Иркутске, и в Томске, и в Красноярске… Во всей Сибири. Да что там Сибирь! Вся империя ходуном ходит! «А наши читинцы совсем обнаглели, — подумал генерал. — Надо же: вчера, прямо среди бела дня, увезли со склада железнодорожного батальона восемьсот винтовок! А охрана даже не дала ни одного выстрела. Впрочем, чего ждать от караульных, если среди них самих есть члены „Совета“. Вот чертовщина: солдаты и вдруг — „де-пу-та-ты“!» Генерал, чтобы отогнать мрачные мысли, взял со стола газету, но лишь еще больше рассердился. Это был первый номер «Забайкальского рабочего» — органа читинского комитета большевиков. Еще утром эту газету положил ему на стол адъютант. А на вопрос Холщевникова: — Где раздобыли? Адъютант ответил: — Проще простого: на всех углах продают.. «Дожили! — снова подумал генерал. — Революционную газету открыто продают на всех перекрестках». Он хотел вызвать адъютанта и продиктовать ему телеграмму в Петербург. Но вспомнил, что связисты бастуют, телеграммы принимают только от населения. «Правительственных депеш не берут. Таков приказ их высшего органа, — генерал зло усмехнулся, — Совета рабочих, солдатских и казачьих депутатов. А впрочем, все равно не помогло бы…» Он вспомнил десятки своих телеграмм, посланных в столицу. В каждой из них он просил об одном — прислать войска. И ответ всегда был один: «Обстановка напряженная не только в Чите, а во многих городах, справляйтесь своими силами, разоружите рабочих». Хорошо им там, в Петербурге, писать — «разоружите рабочих». Они полагают, что в его распоряжении пять тысяч штыков — весь читинский гарнизон. Сидят там, в Петербурге, уткнувшись в бумажки, и думают, что все знают. Сердито стукнув ящиком стола, генерал вытащил список гарнизона. Снова внимательно просмотрел его: «2-й Читинский резервный батальон. 6-й Восточно-Сибирский запасный батальон. 4-й Забайкальский пехотный батальон. Конвойная команда. Казачья сотня». «Все правильно. Итого — пять тысяч солдат, — усмехнулся генерал. — Одного только не учли господа министры в Петербурге: гарнизон так распропагандирован большевиками, что, ей-богу, не известно, подчиняется ли он мне. Солдаты устраивают митинги, не слушаются офицеров. Куда уж дальше! Солдаты вошли в Совет. Вместо того чтобы учить ружейные приемы, солдаты без разрешения уходят из казарм. Они, видите ли, спешат на заседание!» Холщевников раздраженно зашагал по кабинету. «У рабочих своя боевая дружина. Правда, небольшая. Но теперь, захватив восемьсот винтовок, она быстро вырастет. А главное, руководят бунтовщиками стреляные воробьи: трое бывших ссыльных». Двоих из них — Курнатовского и Григоровича — генерал уже знал. Оба были в ссылке в Якутии и после амнистии приехали в Читу. Курнатовский, судя по донесениям верных людей, — главный пропагандист большевиков. Наверно, это он и редактирует их газету. Григорович командует боевой дружиной. А на днях, как сообщил начальник жандармского управления, к ним присоединился еще третий ссыльный — некий Бабушкин. Тоже из Якутии прибыл. «Выход один, — подумал Холщевников, сжимая ладонями виски, — найти склад, куда рабочие упрятали эти восемьсот винтовок. Подобрать надежных солдат и неожиданным нападением разоружить дружинников». Он позвонил. Вошел адъютант. — Ну, обнаружен большевистский арсенал? — спросил генерал. Он еще вчера связался с жандармским управлением. Агенты уже больше суток рыскали по городу в поисках склада с оружием. — Никак нет! — развел руками адъютант. — Оружие как в воду кануло!.. — «Как в воду кануло!» — передразнил генерал. — Это не иголка, а восемьсот винтовок! Их в карман не запрячешь! Идите! Прикажите искать получше! …Через два часа генерал снова вызвал адъютанта. Склад все еще не был обнаружен. Под вечер к Холщевникову приехал начальник жандармского управления. Высокий, красивый ротмистр, войдя в кабинет, первым делом попросил задернуть шторы. Генерал обратил внимание, что у щеголеватого ротмистра нынче не в порядке прическа. «Трусит», — догадался Холщевников. Он знал: утром кто-то из толпы запустил булыжником в окно жандармского управления. — Ничего утешительного, — сказал ротмистр, тяжело опустившись в кресло. — Винтовки как в воду канули… «И этот тоже — „в воду канули“. Сговорились они, что ли?» — подумал генерал. …Еще два дня продолжались поиски. Без результата. Бабушкин и Костюшко оказались хитрее генерала Холщевникова. Они сразу поняли, что хранить где-либо все восемьсот винтовок вместе опасно. И немедля роздали их дружинникам. Каждая винтовка была укрыта в надежном месте: у кого — в подвале, у кого — на огороде, у кого — на чердаке. Прошел месяц. Ранним январским утром в лесу стояла удивительная тишина. Снег на ветвях деревьев лежал пухлыми подушками; казалось странным, как он не осыпается. Вокруг было все бело. Только маленькие елочки высовывали из сугробов зеленые хвостики. Совсем неподалеку находилась шумная Чита, но здесь, в бору, казалось, что на тысячу верст вокруг нет ни жилья, ни человека. Но вскоре тишина нарушилась. На огромной лесной поляне стали собираться люди, по большей части железнодорожники. Почти все — с винтовками. Раздалась команда, и дружинники быстро построились в два отряда. Сегодня в лесу происходило очередное занятие боевой дружины. Не всей, конечно, — в читинской дружине было уже около двух тысяч бойцов. Сегодня производила учебную стрельбу одиннадцатая сотня. Бабушкин, в полушубке, папахе и валенках, стоял тут же, наблюдая, как Костюшко — начальник дружины — четко и уверенно подавал команду. Бойцы строились, рассыпались цепью, падали в снег, ползли. «Сразу видно бывшего военного!» — подумал Бабушкин. Он знал, что Костюшко — сын подполковника — в юности окончил кадетский корпус и военное училище. Талантливому молодому офицеру пророчили блестящую военную карьеру. Ему даже предложили поступить в гвардию; это считалось большой честью — быть на глазах у царя. Но он, неожиданно для всех, наотрез отказался служить в царской армии и ушел в запас. Бабушкину все нравилось в Костюшко: его подтянутость, смелость, бледное лицо и глубокие темные глаза, и даже его молчаливость, которая вдруг сменялась страстным потоком слов. Бабушкин и Костюшко — старые друзья — и в ссылку тоже попали в одно место — в Якутию. Там Костюшко вместе с Курнатовским руководил нашумевшей «романовской историей», когда ссыльные оказали вооруженное сопротивление войскам. А теперь Бабушкин и Костюшко вновь встретились в Чите. …По команде Костюшко «сотня» разбилась на «полусотни» и «десятки» и рассыпалась вдоль поляны. Началась учебная стрельба. Руководили ею солдаты Читинского гарнизона. Они показывали железнодорожникам, как устанавливать прицел, как ловить мушку, как плавно, без рывка нажимать на спусковой крючок. Генерал Холщевников, наверно, пришел бы в ярость, узнав, что его же солдаты обучают стрельбе «внутренних врагов России». …Когда занятие кончилось, Бабушкин подошел к Костюшко. — Завтрашняя операция подготовлена? Костюшко кивнул. — Когда прибудут вагоны из Харбина? — Примерно в восемь. — Значит, мы приходим на станцию, как условлено, к десяти… Так? Костюшко снова кивнул. — Сколько дружинников возьмем с собой? — Одиннадцатую сотню… — Хватит? — Вполне. — Ну смотри. — Бабушкин пожал руку Костюшко и свернул влево. Ранним утром на заметенной снегом станции было пустынно. Только вдали, у семафора, стоял готовый к отправке воинский эшелон — очередной полк возвращался с русско-японской войны. В другом конце станции, у дощатой платформы, недалеко от пакгауза, прохаживались взад-вперед возле длинной цепочки товарных вагонов четверо солдат. Было очень холодно. Лица солдат заиндевели. Между ресницами образовались тонкие ледяные ниточки. Губы — и те почти смерзлись. По временам то один, то другой солдат брал винтовку под мышку и гулко, как извозчик на стоянке, хлопал рукавицами. Вагонов было тринадцать. Сегодня утром они прибыли в Читу. Паровоз затолкал их в тупик и ушел. На каждом вагоне на дверях болталась покрытая инеем маленькая свинцовая пломба. Что было в вагонах, солдаты не знали. Не все ль одно, какой груз охранять?! В пакгаузе, возле затянутого ледяными узорами окошка, протянув руки к печке, стояли два офицера. Оба они служили в читинском артиллерийском складе. Поручик Михайловский — высокий, красивый юноша, заведующий отделом оружия — только что вошел с мороза и теперь с наслаждением ощущал тепло, идущее от печки. Он вспоминал далекий Петербург, свою сестру, красавицу Тонечку. Почему-то он всегда видел ее в маленькой зеленой шляпке, с зеленой пелериной на плечах — такой она провожала его в Сибирь. И, как всегда, вспоминая столицу, императорскую оперу, балы, компанию веселых друзей, Михайловский помрачнел и нахмурился. Рядом с ним стоял смотритель товарного двора того же склада Алексеев — низенький, полный, круглолицый. Он так замерз, что ни о чем не мог думать. Блаженно потягиваясь возле печки, он лишь время от времени поглядывал в окошко, на обледенелом стекле которого «продышал» маленький, в пятачок, прозрачный кружок. Скоро должны были подать транспорт, чтобы перевезти оружие из вагонов на артиллерийский склад. …Недалеко от пакгауза вдруг раздалось шипение пара и характерные тяжелые вдохи и выдохи паровоза. Поручик Михайловский, оторвавшись от печки, вышел к путям. Поблизости стоял маневровый паровоз. Он весело пыхтел и выплевывал струйки пара. Большая часть паровоза была покрыта снегом, заросла льдом, другая часть — там, где находилась топка, — отпотела, и по черному паровозному боку текли крупные капли. «Что за локомотив? — подумал Михайловский. — И зачем он тут?» Но идти к машинисту, расспрашивать его было лень. Повернувшись, поручик снова укрылся в теплом помещении. …Дружинники 11-й сотни собрались утром за городом. Стояли молча, почти не разговаривая, кто — в полушубке, кто — в пальто, кто — в железнодорожной шинели; все — с винтовками. В девять часов подошли Бабушкин и Костюшко. Подозвав сотника, они коротко посовещались и разбили сотню на три отряда. Первые четыре «десятка» пошли с Бабушкиным, три «десятка» повел сотник, и три — пошли за Костюшко. Бабушкин быстро шел впереди своего отряда. Дружинники, придерживая руками висящие за спиной винтовки, следовали за ним. Они шли без строя, не в ногу, но Бабушкин чувствовал — народ подобрался боевой. Железнодорожники, рабочие депо, молодые и пожилые, они шагали молча, сосредоточенно, широко. Подошли к станции. Бабушкин вынул из брючного кармана большие серебряные часы. Было без трех минут десять. Надо чуть-чуть подождать. Он договорился с сотником и Костюшко, что ровно в десять те займут «исходные позиции»: скрытно с двух сторон подойдут к цепочке вагонов и остановятся невдалеке. Они избавят Бабушкина от всяких неожиданностей. Обождав несколько минут, Иван Васильевич во главе своего отряда подошел к вагонам. Возле каждого солдата-караульного сразу оказалось по три-четыре вооруженных дружинника. — Клади винтовки! — негромко приказал Бабушкин. Караульные растерялись. Драться с целым отрядом дружинников им не улыбалось. Но и сложить оружие тоже опасно — угодишь под суд. На шум из пакгауза выскочил Михайловский. Увидев вооруженных людей в штатском, поручик не сразу сообразил, что происходит. — В чем дело? — крикнул он. — Разойдись! — Минуточку, господин поручик, — сказал Бабушкин. — Позвольте ваш револьверчик! — Что?! — Поручик, очевидно, все еще не понимал, что творится. — Мой револьвер?.. Он попытался выхватить пистолет. Но кобура не поддавалась, и замерзшие пальцы плохо слушались. — Не балуйте, господин поручик, — веско произнес Бабушкин и протянул руку ладонью кверху. — Давайте… Только теперь поручик все понял. Губы его побелели. Бормоча что-то неразборчивое, он вынул револьвер и протянул его Бабушкину. — Отлично, — сказал Иван Васильевич. — Позвольте и ваш, — повернулся он к Алексееву. Тот молча отдал оружие. Солдаты тоже передали винтовки дружинникам. Бабушкин подошел к первому из тринадцати вагонов и сорвал пломбу. Дружинники откатили тяжелую, на роликах, дверь. Вагон был снизу доверху наполнен винтовками. — Очень приятно, — сказал Бабушкин. — Пошли дальше. Он сорвал пломбу со второго вагона. Тоже винтовки. В третьем оказались пироксилиновые шашки. В четвертом — патроны… Дальше Бабушкин не стал смотреть. По его приказанию два дружинника быстро направились к стоящему неподалеку паровозу. Но бежать до самого паровоза им не пришлось. Машинист заметил их и без гудка, плавно сдвинув локомотив, подогнал его к вагонам. Маленький, чернявый дружинник, уже двадцать лет работающий сцепщиком, быстро присоединил вагоны к паровозу. Поручик Михайловский, который раньше не отдавал себе отчета, что же будут делать эти люди с вагонами оружия, и молча наблюдал за происходящим, тут снова заволновался. Он понял, что сейчас, прямо у него на глазах, бунтовщики увезут целый арсенал. — Но меня… меня за это… — весь дрожа, пробормотал он, дотронувшись до рукава Бабушкина. — Меня расстреляют… — Не волнуйтесь, поручик! Не расстреляют, — усмехнулся Иван Васильевич. Он вырвал листок из блокнота. — Диктуйте. — Что? — не понял Михайловский. — Диктуйте, сколько здесь оружия? Растерянный поручик, не зная, зачем это нужно, стал перечислять, сколько винтовок, патронов, револьверов находится в вагонах. Бабушкин что-то быстро написал и передал листок поручику. — Не трусьте, юноша! Вот вам охранная грамота! — улыбнулся он и поспешил к паровозу. Дружинники уже рассыпались по вагонам. Машинист, не дожидаясь приказа, мягко сдвинул состав и, все убыстряя ход, вывел его со станции. Адъютант передал Холщевникову телеграмму. Генерал с удивлением взглянул на нее. Когда-то начальник читинского гарнизона получал ежедневно десятки депеш, но сейчас связисты бастовали, и генерал отвык от корреспонденции. — Из столицы, — сказал адъютант. Холщевников и сам видел, что телеграмма от Дурново — министра внутренних дел. Но как она дошла сюда? — Вокруг всего света поколесила, — словно подслушав его мысли, сказал адъютант. — Через Шанхай, Нагасаки. А из Харбина шла вообще не по проводам. С нарочным. Каким-то чудом все-таки добралась к нам. Адъютант вышел из кабинета. «Прошу Вас безотлагательно приступить к отобранию оружия от всех рабочих, — прочитал Холщевников. — Разоружение должно быть произведено с большой осмотрительностью, но весьма решительно. Об исполнении прошу телеграфировать». — «Телеграфировать!» — сердито скривил губы Холщевников. — Будто не знает, что телеграф бастует?! Распоряжение министра разозлило генерала. Уж который раз ему приказывают разоружить рабочих. А как? Как это сделать? …Дверь в кабинет генерала вдруг отворилась, и без стука вошел адъютант. Он был бледен, его четкая военная походка исчезла. — Что случилось? — недовольно повернулся к нему Холщевников. — Ужас, ужас, кошмар! — совсем по-женски, взволнованно воскликнул адъютант, теребя пуговицы мундира. — Что случилось? — вставая повторил генерал. — Да не вздумайте шлепаться в обморок. — Так точно, — растерянно произнес адъютант. Широко открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег, он глотнул воздух и торопливо, сбивчиво доложил о событии на станции. — … Прицепили к паровозу и увезли. — закончил он. — Все тринадцать вагонов? — бледнея, переспросил генерал. — Все тринадцать, — растерянно подтвердил адъютант. — Но там же… — пробормотал Холщевников, — там же, наверно, тысяч двадцать винтовок?! — Тридцать тысяч, — тихонько поправил адъютант. — Впрочем, вот полный реестр… — Он протянул генералу листок, вырванный из блокнота. «Сия справка выдана смотрителю товарного двора Читинского артиллерийского склада и заведующему отделом оружия того же склада в том, что сегодня, по приказу Совета рабочих, солдатских и казачьих депутатов, мною реквизировано для нужд революции 13 вагонов оружия. А именно: винтовок — 30 000 штук, патронов — 500 000 штук, револьверов различных систем —700 штук, пироксилиновых шашек — 300 пудов. После победы оружие в полной сохранности будет возвращено народу. Бабушкин». — Это… это… это издевательство! — запинаясь, воскликнул генерал и бросил «реестр» на письменный стол. Вырванный из блокнота листок с перечислением отобранного революционерами оружия, описав плавный полукруг в воздухе, лег поверх телеграммы Дурново, приказывающей разоружить рабочих. Вечернее заседание Совета затянулось почти до утра. Были получены тревожные известия; царь послал на усмирение восставшей Сибири две карательные экспедиции: с востока, из Харбина, двигался генерал Ренненкампф, а с запада, из Москвы, — барон Меллер-Закомельский. Местом их встречи царь назначил Читу. Николай Кровавый распорядился: «Арестованных не иметь, патронов не жалеть». Каратели двигались по железной дороге и на каждой станции расстреливали, пороли, избивали «непокорных». На заседании Совета Бабушкин предложил: — Винтовок у нас теперь достаточно. Держать все оружие в Чите ни к чему. Наша задача — поднять всю Сибирь. Пусть карателей повсюду встречают пулей. Разошлем винтовки и патроны по станциям Забайкальской дороги. Предложение Бабушкина понравилось. …Железнодорожники стали немедленно выполнять решение Совета. Они отправляли партии винтовок в Хилок, Верхнеудинск, Борзю, Мысовю, Сретенск… Бабушкин руководил отправкой оружия. Во время погрузки ящиков винтовок и патронов он мысленно видел, как на станциях рабочие и железнодорожники, сжимая оружие крепкими руками, организуют боевые дружины, поднимаются на борьбу. Так оно и было. Революция продолжалась. Герои не умирают Морозной январской ночью 1906 года по Забайкальской железной дороге шел маленький товарный состав: паровоз и шесть вагонов. Уже два дня сквозь пургу упорно пробивался он из Читы к Иркутску. Была свирепая стужа, градусов под пятьдесят. Настоящий каленый сибирский мороз. Навстречу этому товарному составу почти не попадалось поездов. Железнодорожники бастовали. Не работал телеграф. Маленький товарный состав двигался осторожно. И не только потому, что одноколейный путь, тонкой ниточкой связывающий Сибирь с европейской частью России, был так расшатан, что многие воинские эшелоны, следовавшие с востока после русско-японской войны, терпели крушения. Машинист, ведущий товарный состав, словно опасался чего-то, не доверял тишине пустынного, заметенного снегом пути. Поезд двигался только ночью, без гудков, почти без огней. Утром же машинист — усталый, с воспаленными от недосыпания глазами — уводил состав в глухие тупички крохотных полустанков и разъездов, и там поезд, занесенный метелью, тихо отстаивался до темноты, не подавая никаких признаков жизни. Вечером на паровозе снова разводили пары и таинственный состав опять начинал свое упрямое движение к Иркутску. Поезд казался необитаемым. Только в хвостовом вагоне с надписью «40 человек — 8 лошадей» над трубой иногда вился легкий дымок и толстый слой снега, огромной папахой прикрывающий крышу вагона, около трубы растаял и осел. Внутри товарного вагона находилось шесть человек. Пятеро сидели на длинных деревянных ящиках, в которых были запакованы винтовки. Двадцать ящиков, и в каждом по двадцать пять новеньких, покрытых густой смазкой винтовок. Возле раскаленной добела железной печурки сидел шестой — невысокий, усатый, в дубленом полушубке и серой папахе. В конце вагона, около стены, штабелем были сложены маленькие, тяжелые ящики с патронами. — На прошлом полустанке телеграфист предупредил: арестован весь Иркутский комитет партии, — тихо произнес молчаливый, задумчивый слесарь Бялых, постукивая друг о друга большими, расшлепанными валенками. — Каратели пачками расстреливают людей. Власть в городе перешла к военному губернатору. — Все равно! Все равно мы должны пробиться к Иркутску, — отодвинувшись от печурки, горячо воскликнул коренастый мужчина в полушубке и папахе. — Сейчас там особенно требуется наше оружие. Не верю, что восставшие разгромлены! Многие рабочие, конечно, укрылись в подполье, прячутся на окраинах города. Мы доставим оружие — и снова вспыхнет восстание! — Правильно, Иван Васильевич, — воскликнул телеграфист Савин, совсем еще молодой, с возбужденным, открытым лицом и горящим взглядом. — Нам нет пути назад! Эти винтовки, — он ласково, похлопал рукой по длинному деревянному ящику, на котором сидел, — сейчас для иркутских рабочих нужнее, чем воздух и хлеб. Мы пробьемся! …Маленький состав продолжал упорно двигаться на запад. В полной темноте, ночью, он проскакивал мимо полустанков, не останавливаясь и не давая гудков. И лишь какая-нибудь баба испуганно крестилась, когда мимо безмолвного, занесенного снегом до крыш разъезда вдруг проносился, обдавая избы снопом искр, неведомый состав и тотчас исчезал в кромешной тьме. В товарном вагоне было тихо. Шестеро людей сидели молча. Вагонное окошко уже давно так обросло льдом, что даже днем не пропускало света. Сейчас с него стекали струйки воды. Возле железной печки сохли, лежа на поленьях, чьи-то валенки. Тут же на обрывке газеты сушилась рассыпанная тонким слоем, отсыревшая махорка. «Вот и стукнуло мне тридцать три года, — упершись локтями в колени, положив подбородок на ладони и неотрывно глядя в огонь печурки, как любил он делать в детстве, думал Бабушкин. — Не удалось отпраздновать свой день рождения. Где теперь жена? Помнит ли она этот день? Что делает сейчас?» Бабушкин опустил веки, чтобы дощатые, отпотевшие стены вагона, железная печурка, ящики, фигуры товарищей не отвлекали его, не мешали ему мысленно представить себе жену. И сейчас же увидел ее большие серые, словно светящиеся изнутри, глаза, худощавое лицо с двумя родинками на щеке, услышал мягкий, певучий, южный говорок. «Наверно, спит сейчас моя „поднадзорная“ в Полтаве. По привычке губами во сне чмокает, как младенец. Не знает, что на другом конце света поезд мчит ее мужа сквозь метель и мороз, — подумал Бабушкин. — Милая она у меня. И хорошая!» Он покачал головой, вспомнив последнее письмо от жены, полученное им в ссылке, в Верхоянске, полгода назад. Прасковья Никитична сообщала: она подала прошение директору департамента полиции, чтоб ей разрешили поехать в Сибирь. Ни лютые морозы, ни гнилые болота, ни полугодовая полярная ночь не пугают ее: она хочет делить с мужем все трудности. Бабушкин сразу написал ей: «Немедленно забери обратно прошение». Конечно, вдвоем веселее… Но верхоянские погодки не для болезненной, тоненькой, как тростинка, Прасковьи. И бежать одному легче, чем с женой… Уже больше трех лет Бабушкин не видел Прасковьи Никитичны. Сперва он сидел в петербургской тюрьме, потом был сослан «на край света», в далекий Верхоянск. В дни революции покинул ссылку. И вот сейчас из восставшей Читы везет в Иркутск транспорт оружия. Поезд мерно грохотал на стыках. В такт тряске звенела задвижка в печи. Савин заснул, сидя на ящике, и тревожно бормотал что-то неразборчивое. Молчаливый, замкнутый слесарь Бялых с закрытыми глазами полулежал, прислонившись плечом и головой к стене вагона. Казалось, он спит. Но Бялых не спал. Когда в Чите, в городском комитете партии, его спросили, готов ли он срочно выехать на трудное, рискованное дело, Бялых выбросил горящую самокрутку изо рта, по-солдатски вытянул руки по швам и сказал: — Конечно! Он и в самом деле в этот момент чувствовал себя солдатом. Солдатом революции, получающим боевой приказ. Даже не спросил, куда ехать и зачем. Городскому комитету виднее. И ни слова не сказал Бялых о том, что Володька, его Володька, шестилетний сынишка, тяжко болеет скарлатиной. И сейчас, в вагоне, закрыв глаза, Бялых снова и снова видел перед собой разметавшееся в кровати, пышущее жаром тело сынишки, раскинутые руки, слипшуюся черную прядку на лбу, сухие, запекшиеся губы. «Эх, Володька, Володька! Как ты там?» — тревожился Бялых. …Бабушкин думал, что товарищи спят. Он встал, стараясь не шуметь, поворошил угли в печурке огромным, со стертой насечкой, напильником, который заменял кочергу. По старой слесарной привычке оглядел его и подумал: «Отслужил, брат!» Хотелось пить. Бабушкин подбросил дров в гудящую печурку, поставил на нее огромный, с помятыми боками, жестяной чайник, всегда стоящий наготове — с уже заваренным чаем — тут же, на полу. Вскоре из его обрубленного, широкого, как пароходная труба, носа ударила струя пара. Иван Васильевич налил чай в большую жестяную кружку, достал кусок сахара. Медленными глотками отхлебывал он пахнущую жестью и мылом кирпичного цвета жидкость. Долго сидел вот так, пил чай и, глубоко задумавшись, вспоминал старых боевых товарищей. Судьба забросила его далеко на север, но он чувствовал себя рядом с ними. Вспомнил Грача, всегда веселого, остроумного, жизнерадостного. Вспомнил его любимую поговорку: «Желать — значит сделать!» Подумать только — убит Грач! Совсем недавно в Москве на улице черносотенец ударил его по голове обрезком металлической трубы. Наповал. Вспомнил Бабушкин и Шелгунова. Недавно один товарищ получил известие из Питера: там был создан Совет рабочих депутатов, и Шелгунов стал членом его. Совет разгромили, Шелгунова кинули в тюрьму. Там он окончательно ослеп. «Да, много жертв потребовала борьба, — подумал Иван Васильевич. — И сколько еще потребует?! И все же мы не остановимся! Народ победит, не может не победить!» Бабушкин встал, сделал несколько шагов по раскачивающемуся вагону. Было темно. Лишь из приоткрытой дверцы печурки струился слабый красноватый свет углей, уже кое-где подернутых пепельным налетом. Иван Васильевич раскинул руки, потянулся всем занемевшим телом так, что кости хрустнули. Поднялся на цыпочки, присел. Снова поднялся, опять присел. И улыбнулся: эти движения напомнили ему каждодневную утреннюю зарядку в тюрьме. «И тюрьмы были, и ссылка… И голод, и холод. А все же, всем чертям назло, я крепок и здоров, — радостно подумал Иван Васильевич, с удовольствием ощущая упругую крепость своих мускулов, спокойный и четкий, как метроном, стук сердца. — Да и не стар! Всего тридцать три, а впереди, наверно, еще тридцать три!» Колеса глухо стучали. Поезд, сбавив ход, взбирался на подъем. Бабушкин сделал еще несколько упражнений и сел к погасшей, но еще теплой печурке. Постепенно мысли Ивана Васильевича вернулись к восстанию, к транспорту с оружием. «Риск, конечно, огромный. Навстречу движется карательный отряд барона Меллера-Закомельского, — тревожно думал Бабушкин. — Наскочим на него — каюк! Но риск необходимый, оправданный! Без нашего оружия восстание в Иркутске задушат». Железная печурка уже остыла. В вагоне стало холодно. «Надо скрытно проскочить мимо Меллера-Закомельского. Но как? Как узнать, где сейчас этот палач? — глубже надвигая папаху, постукивая коченеющими ногами, думал Бабушкин. — Одно спасение — ехать по ночам. Этот немецкий „фон-барон“ — трус, как все палачи. А недавно в Омске кто-то стрелял в него. К сожалению, промазал. Но теперь у барона, наверно, совсем зуб на зуб не попадает. Говорят, он движется только днем. Ночью его поезд стоит в тупиках, а сам барон запирается в салон-вагоне и выставляет двойную охрану. Боится ехать: если ночью железнодорожники повредят путь, машинист не заметит, и поезд свалится под откос. А мы в темноте и проскочим мимо него». В канун Нового года морозной декабрьской ночью на Курском вокзале в Москве выстроился вооруженный отряд. В шеренгах стояли солдаты из четырех лейб-гвардейских полков (главным образом — «семеновцы») и жандармы — двести специально отобранных, «надежных», отлично вооруженных «защитников отечества». На перроне, кроме этого отряда, почти не было людей. Все — даже дежурные телеграфисты, кассиры, контролеры — пытались всякими правдами и неправдами хоть на несколько минут увильнуть от службы и с двенадцатым ударом часов поднять бокал за «Новый, счастливый год». Солдаты в шеренгах хмурились. Им тоже хотелось встретить Новый год в теплом помещении, в хорошей компании. И как это додумалось начальство назначить отправку именно тридцать первого декабря и именно в двенадцать часов ночи! Будто назло! Когда до полуночи оставались считанные мгновения, на перрон вышел в полной генеральской форме барон Меллер-Закомельский. От старости, вина и многих карательных экспедиций у барона подергивалась голова. Но держался старик со щеголеватой воинской выправкой и говорил подчеркнуто лихо, как молодой гусар. Барон Меллер-Закомельский отдавал приказы хриплым, бравым «командирским» голосом, чтобы скрыть от русских солдат свой немецкий акцент. Старый генерал был известен своей жестокостью, и эта «слава» беспощадного усмирителя нравилась ему. В молодости он подавлял восстание поляков, потом громил севастопольцев, а теперь ехал в Сибирь. Сам государь однажды назвал его «человеком железной руки». Приближенные барона знали: если хочешь доставить удовольствие старику, как бы ненароком напомни о «железной руке». Позади барона, в двух шагах, следовали молодые офицеры: гусарский ротмистр — князь Гагарин и поручик Евецкий. — Доблестные сыны отечества! — хрипло гаркнул Меллер-Закомельский солдатам и жандармам, остановившись против строя. — Перед вами святая миссия: огнем и мечом покарать бунтовщиков! Не сомневаюсь, вы блестяще справитесь с этой задачей! Генерал быстро закончил, словно обрубил, свою напутственную речь. Он считал себя лихим воякой, а воинам не приличествует много говорить. Их дело — рубить, стрелять, колоть. Князь Гагарин скомандовал: — По вагонам!.. С двенадцатым ударом кремлевских курантов длинный состав вышел из-под сводов вокзала. Поручик лейб-гвардии Кексгольмского полка Евецкий — высокий, с гвардейской выправкой, с маленькими усиками на бледном красивом лице — как он сам говорил, «был не чужд искусствам». Он любил бренчать на фортепьяно, рисовал меланхолические пейзажи акварелью, сочинял трогательные стихи. Но в то же время, подражая барону Меллер-Закомельскому, этот томный, франтоватый поручик старался создать себе «железную руку». Руководя порками и расстрелами, он жадно подмечал «красочные» подробности, а потом, удобно устроившись в роскошном салон-вагоне, подробно и «красиво» описывал в своем дневнике прошедший день. «На станции Узловой, — писал он, — запасные (солдаты), проведав, зачем едет отряд, стали ругать нас и бросать в вагоны поленьями». Поручик откинулся в кресле, провел острым концом костяной ручки по холеным усикам, вспоминая, как каратели избивали голодных, измученных, застрявших на станции после русско-японской войны солдат. Били прикладами, шомполами, нагайками. Сопротивляющихся кололи штыками. У двух жандармов при «усмирении» даже сломались приклады. «Если так будет дальше, мы рискуем сделаться безоружными», — записал Евецкий в своем дневнике и усмехнулся, довольный остротой. Он предвкушал — вскоре они вернутся в Москву и он покажет дневник невесте. Ведь Нелли так любит читать о его доблестных воинских подвигах. Она называет его «рыцарей», «меченосцем» и рассказывает подругам о его смелости. Поручик только что кончил очередную запись о том, как на одной из станций жандармы выпороли восемнадцатилетнюю девушку-телеграфистку, когда к нему подошел князь Гагарин. — Пойдемте, Евецкий, — сказал князь, покачиваясь, и для устойчивости крепко схватился за спинку кресла. — Барон зовет… — Преферанс? [35] — догадался Евецкий. — Так точно! Они прошли в отделенную переборкой половину салон-вагона, занимаемую Меллер-Закомельским. На небольшом, крытом зеленым сукном столике, уставленном бутылками, уже лежали две колоды карт. Генерал-лейтенант Меллер-Закомельский в расстегнутом мундире, с громадной, круглой, как арбуз, головой и длинными вислыми усами сидел возле столика, развалясь в кресле. Старик был уже изрядно пьян. Рядом с ним сидел также пьяный подполковник Заботкин. 35 Игра в карты. — Садитесь, — не то пригласил, не то приказал пришедшим барон. — Провернем пульку [36] . Поручик Евецкий и князь Гагарин сели. Заботкин налил им вина и роздал карты. В салон-вагоне было тихо, только вздрагивала и звенела на стыках посуда. — Приближаемся к Слюдянке, — доложил вошедший в вагон подпоручик Малинин. — Отлично! Здесь и заночуем, — не отрываясь от карт, приказал барон. — Завтра утром пощупаем эту самую Слюдянку. 36 Пулька — партия преферанса. Подпоручик четко повернулся и вышел. Совсем еще молодой, только что выпущенный из училища, он месяц тому назад в Москве с радостью выслушал приказ о назначении в отряд Меллер-Закомельского. Ему, романтику, жаждущему подвигов, Казалось — вот он, счастливый случай, дарованный судьбой. Вот где он отличится в боях с изменниками, а если нужно — с радостью отдаст свою жизнь за отечество. Но с каждым днем восторги его испарялись. Порки, избиения, расстрелы приводили подпоручика в уныние. И как не похожа эта выпоротая девушка-телеграфистка или проткнутый штыком пожилой сцепщик со станции Ново-Спасское на предателей, врагов России! «Пощупаем Слюдянку», — мысленно повторил подпоручик слова генерала. Значит, опять порки, опять расстрелы, опять истошные крики баб и пронзительный плач детей. Маленький товарный состав, в котором Бабушкин и его друзья везли оружие, на рассвете тихо, без сигналов вошел на станцию Слюдянка. Машинист привычно завел состав в отдаленный тупик. Уже начинался день, а Бабушкин распорядился днем не ездить. Как только поезд остановился, Бабушкин откатил тяжелую, на роликах, дверь вагона и соскочил на заметенное снегом полотно. Телеграфист Савин спрыгнул вслед за ним. — Нет, нет! Все оставайтесь в вагоне, — приказал Бабушкин. — Охраняйте оружие! Глубже надвинув папаху, защищая рукавицей лицо от резкого ветра, Бабушкин зашагал по путям к станции. Где-то рядом, пока еще невидимый, глухо гудел Байкал. Под порывами ветра тяжело стонал лес. Бабушкин пересек несколько железнодорожных путей и остановился. Впереди, возле самого здания станции, стоял длинный поезд. «Кто бы это? Уж не барон ли пожаловал?» Бабушкин долго стоял на ветру, всматриваясь в таинственный состав. Около вагонов суетились фигурки, но издали Иван Васильевич не мог разобрать, кто эти пассажиры. А подходить ближе — рискованно. Вдруг Иван Васильевич заметил: возле одного вагона группа людей выстроилась в шеренгу и за плечами сверкнули стволы винтовок. «Так и есть — каратели!» Иван Васильевич, резко повернувшись, быстро зашагал обратно к своему поезду. «Что же делать? — на ходу беспокойно думал он. — Закрыть двери вагона и ждать? Может быть, каратели уедут? Или самим уйти в тайгу? Или дать полный ход — попробовать удрать?» Бабушкин не успел решить, что предпринять, как вдруг из-за железнодорожной будки выскочили три солдата и бросились к нему. Иван Васильевич прыгнул в сторону. Но один из солдат крепко ухватил его за воротник полушубка. Остальные уже были рядом. — Товарищи! Бегите в тайгу! — крикнул Иван Васильевич, видя, что к их составу приближается другая группа карателей. Но было уже поздно. Бабушкина и его товарищей связали одной веревкой и погнали к генеральскому поезду. Их втолкнули в теплушку к другим арестованным. Поезд двинулся и вскоре остановился на станции Мысовой. Барон все еще сидел за картами, когда ему доложили о новых арестованных. — Отобрано двадцать ящиков винтовок, — сообщил подпоручик Малинин. После бессонной ночи, проведенной за картами и вином, барон был хмур и сердит. Голова подергивалась, ныла печень. — Расстрелять! — своим обычным, «строевым» голосом приказал он, не отрываясь от карт. Подпоручик вздрогнул. «Боже! — подумал он. — Как это просто! Расстрелять — и все! Даже не узнав, кто эти люди, куда и зачем они направлялись. Боже, боже! И так поступаем мы, русские офицеры…» Но вслух подпоручик ничего не сказал. — Следовало бы допросить арестованных, — осторожно вмешался Евецкий. — Вы, поручик, кисейная барышня, — отрубил генерал. — То-то говорят: стишки кропаете! Чего церемониться, — ясно, большевики! Впрочем, узнайте их фамилии… Поздним вечером шестерых арестованных вывели на станцию. Их отвели вправо, на высокий, угрюмый, скалистый берег Байкала. Было темно. Глухо, надрывно выл ветер. Крутила пурга, швыряя в лица хлопья снега. — Стой! — скомандовал князь Гагарин, когда арестованные подошли к раскачивающемуся на ветру станционному фонарю. Бабушкин шел впереди товарищей. Он остановился и повернулся лицом к солдатам. Иван Васильевич понимал: наступили последние минуты его жизни. Но он не просил пощады. Видя его спокойствие и стойкость, так же молча повернулись лицом к палачам остальные. — Проверь винтовки! — раздалась команда князя Гагарина. Бабушкин и его товарищи крепко взялись за руки. — Постойте, постойте, князь, — вмешался Евецкий. Красавец поручик не участвовал в расстреле. Но звериное любопытство толкнуло его выйти из вагона за князем Гагариным, чтобы самому увидеть кровавое зрелище и потом описать его в дневнике. — Надо узнать фамилии! Для порядка. — Узнавайте, если охота. Только живо! Поручик Евецкий, нетвердо держась на ногах после крепкого баронского коньяка, подошел к расстреливаемым. — Фамилия? — ткнув тонким стеком в грудь Бабушкина, спросил он. — С убийцами не желаю знакомиться! Ответ прозвучал хлестко, как пощечина. — Ого! — пьяный поручик качнулся. — Видать, из идейных! Впрочем, оно и лучше: уйдете в могилу как псы. Даже ваших имен никто никогда не узнает. — Нет! — Бабушкин с лютой ненавистью взглянул на поручика. — Вы умрете безвестно! А наши имена узнает и запомнит народ! Поручик отшатнулся, словно его толкнул горящий взгляд Бабушкина. — А не обидно умирать таким молодым? — С издевкой спросил он. — Пиф-паф — и вас нет. А солнце будет светить по-прежнему, и цветы благоухать, ручейки журчать.. — Не для вас! — выкрикнул Бабушкин. — И солнце, и цветы, и ручьи. Не для вас! Мы хозяева земли, а вы — паразиты!.. — Фамилия! — обратился поручик к слесарю Бялых. Тот промолчал. Казалось, он не видел офицера. Взгляд его был устремлен вдаль, туда, где, разметавшись в бреду на кровати, с черной слипшейся прядкой на лбу, раскинув тоненькие руки, лежал его сын. «Ах, Володька, Володька! Так и не смастерил я тебе лыжи!» И почему-то именно эти обещанные сыну лыжи сейчас особенно больно огорчали Бялых. По примеру Бабушкина отказались назвать свои фамилии и телеграфист Савин, и Клюшников, и остальные товарищи. Поручика передернуло: уйти в могилу безвестными — в этом чувствовался дерзкий вызов врагам, презрение к ним и к самой смерти. Князь что-то коротко скомандовал, и солдаты подняли винтовки к плечу. — Пли! — выкрикнул Гагарин. Но вместо единого залпа из четырнадцати винтовок послышалось всего два глухих выстрела. Ни один из большевиков не упал. Разъяренный князь с обнаженной саблей в руке подскочил к солдатам. — Шомполов захотели! — дико ругаясь, закричал он. — Ружейная смазка загустела… Мороз, ваше благородие, — оправдываясь, пробормотал один из солдат. — Я те покажу смазку! — заорал Гагарин. — Не грозись, ваше благородие! — усмехаясь, гневно воскликнул Бабушкин. Он был без шапки. Густые хлопья снега падали на его русые волосы, на широкие усы. Голова его была белой, будто он вдруг поседел… Бабушкин шагнул вперед, и Гагарин, словно испугавшись, невольно сделал шаг назад. — Народ не запугаешь! И не убьешь! — высоким, звенящим голосом выкрикнул Бабушкин. — Народ победит! И он казнит вас, палачи!.. Винтовки в руках солдат заколыхались. Даже матерые каратели были потрясены бесстрашием неизвестного смельчака. — Стреляйте же! — взмахнув саблей, взвизгнул князь Гагарин. Но вновь вместо залпа раздались разрозненные выстрелы. Бабушкин и его друзья, держась за руки, по-прежнему стояли под мутным фонарем. Князь Гагарин наотмашь ударил кулаком по лицу крайнего солдата. — Фонарь качается… Свет тусклый… Вот и пули летят не туда, — успокаивая князя, прошептал поручик Евецкий. У самого у него судорожно дергалось левое веко. А хмель давно уже выветрился. — Фонарь… Смазка… Не в этом дело, — тоже шепотом зло ответил князь. — Видно, и на наших молодцов подействовала большевистская зараза.. Сбоку, возле приземистого станционного сарая, он вдруг увидел подпоручика Малинина. Когда тот подошел, князь не заметил. Подпоручик стоял, прижавшись спиной к дощатой стене. Его мутило. Нижняя челюсть у него тряслась. Встретившись взглядом с князем Гагариным, подпоручик закрыл лицо рукавом шинели и опустил голову. — Баба, тряпка, — шагнув к нему, свистящим шепотом выкрикнул князь. — Ступайте прочь! Малинин повернулся и, спотыкаясь, быстро пошел, почти побежал в темноту, все так же заслоняя лицо рукавом. Князь Гагарин, подполковник Заботкин, поручик Евецкий и еще два жандарма встали позади солдат, подняв сабли. — Пли! — снова скомандовал князь. Раздался залп. Несколько человек упало. Снова залп. И еще один залп. Все большевики недвижимо лежали на снегу. Но, словно не веря в их смерть, князь Гагарин подошел и собственноручно пустил каждому лежащему пулю из револьвера в затылок. — Вот и переселились на небо, рабы божии. Неизвестно, за кого даже свечку поставить, — лязгая зубами, словно в лихорадке, криво усмехнулся поручик Евецкий, когда солдаты наскоро засыпали яму и сровняли ее с землей. — Через час занесет могилу снегом: ищи — не найдешь… Поручик вернулся в салон-вагон. Его знобило. Выпив стопку водки, он достал дневник и принялся подробно описывать эту зверскую расправу. Карателям казалось — никто не видел злодейского убийства. Но они ошибались. Из темноты с ужасом следили за ними глаза ночного сцепщика вагонов, дежурного по станции, стрелочника… Могила Бабушкина не затерялась. Вскоре на засыпанном снегом скалистом берегу Байкала появился холмик и столб. Чьи заботливые руки насыпали холм, неизвестно. А столб тайно поставил слесарь депо Мысовая Лукьянов… Лишь спустя четыре года Ленин узнал о смерти своего друга и ученика. Потрясенный ужасным известием, с горечью и болью написал он некролог в память об Иване Васильевиче. «Мы живем в проклятых условиях, — гневно писал Ильич, — когда возможна такая вещь: крупный партийный работник, гордость партии, товарищ, всю свою жизнь беззаветно отдавший рабочему делу, пропадает без вести. И самые близкие люди, как жена и мать, самые близкие товарищи годами не знают, что сталось с ним: мается ли он где на каторге, погиб ли в какой тюрьме или умер геройской смертью в схватке с врагом. Так было с Иваном Васильевичем… Бабушкин пал жертвою зверской расправы царского опричника, — писал Владимир Ильич, — но, умирая, он знал, что дело, которому он отдал всю свою жизнь, не умрет, что его будут делать десятки, сотни тысяч, миллионы других рук, что за это дело будут умирать другие товарищи-рабочие, что они будут бороться до тех пор, пока не победят…»