Ну, вот вам и выход. Никаких больше целочек-первогодков, никакого невыхода. Большое искушение. Только вот ему самое меньшее сорок пять, а я отчего-то не в состоянии переварить мысль о том, чтоб делать чик-чик с собственным отцом. Уж простите, сэр.

— Если тебя беспокоит вопрос с доверенностью, то я уверяю, что имеются способы это проверить.

Врет. Ни один из них не знает, кто его ребенок. Для того-то мы и носим эти дурацкие книжные имена, чтобы не могли объявиться вдруг на пороге у папочки: привет, я ваша дорогая дочь. Доверенность защищает их от подобных сцен. Только изредка встретишь вдруг вот такую гнусь, как этот администратор, и начинаешь задумываться, кого же от кого защищают.

— Помните, что я сказала своей матери общежития? — спросила я.

— Да.

— Вам вдвое того же.

Невыход до конца года и сигнальная лента на руку, чтоб им пусто было.

— Я знаю, что у них такое, — шепнула мне Арабелла на уроке. Только на уроках я с ней и виделась. Проклятущая сигнальная лента тут же врубалась, стоило мне хоть пальчиком себе сделать без разрешения.

— И что же? — спросила я без особого интереса.

— Потом скажу.

Я встретилась с ней снаружи, в вихре падающих листьев и пуха. Система циркуляции опять поехала.

— Животные, — сказала Арабелла.

— Животные?

— Маленькие отвратные твари длиной так примерно с руку. Называются тессели. Отвратные коричневые зверюги.

— Не верю, — сказала я. — Не может быть, чтоб зверюги. Это же только для младшеклассников. Они что, с какой-нибудь усовершенствованной биологией?

— Ты имеешь в виду, феромоны или вроде того? — Арабелла нахмурилась. — Не знаю. Я в них уж точно ничего привлекательного не вижу, но вот пацаны… Браун приволок свою животину на посиделки — таскает на руке и называет ее Дочурка Энн. Они все вокруг нее увиваются, ласкают и говорят всякое типа «Иди к папочке». Ненормальные, точно.

Я пожала плечами.

— Ну, если ты права, нам не о чем беспокоиться. Пусть какие угодно усовершенствованные, разве звери их надолго займут? К середине семестра все кончится.

— Ты зашла бы, что ли? Я тебя совсем не вижу, — судя по голосу, Арабелла созрела для лесбия.

Я помахала рукой, на которой была лента.

— Не могу. Слушай, Арабелла, я на следующий урок опоздаю, — сказала я и заспешила прочь сквозь желто-белую муть. Следующего урока у меня не было. Я вернулась в общагу и приняла малость самолета.

Когда я «приземлилась», Зибет сидела у себя на койке и деловито строчила в блокноте, пристроив его на коленях. Выглядела она куда лучше чем в нашу первую встречу. Волосы ее малость отросли и достаточно завивались на концах, чтобы сделать ее посимпатичней. И такой напряженной она не выглядела. Собственно говоря, она выглядела почти счастливой.

— Чем ты занята? — надеюсь, я спросила именно это. Первая пара фраз после самолета выходит так, что можно только догадываться, о чем речь.

— Переписываю свои заметки, — отвечала она. Ну дела, чем только люди не тешатся. Я подумала — может, она нашла себе дружка, оттого и этот миленький румянец. Если так, у нее дела получше, чем у Арабеллы. Или у меня.

— Для кого?

— Что? — она ответила непонимающим взглядом.

— Для какого парня ты переписываешь свои заметки?

— Парня? — в голосе Зибет появился напряг. Вид у нее стал испуганный.

— Я думала, ты завела себе дружка, — осторожно сказала я. И еще раз увидела, как она съезжает с коньков. Нет, чтоб ей пусто было, ничего у ней в голове не наладилось. Интересно только, что я такого сказала, чтобы ее так взбаламутить.

— Зибет вжалась в стену, будто я на нее наступала с чем-нибудь таким опасным, и прижала к груди свой блокнот.

— Почему ты так подумала?

— Что же я такое подумала? Надо было мне рассказать ей про самолет, прежде чем я собралась «полетать». А то теперь приходится ей отвечать, будто это нормальный разговор, а не угадайка — будто в запертую крысу палкой тыкать. Одна надежда, что потом можно будет объясниться.

— Не знаю, почему. Просто у тебя вид такой…

— Значит это правда, — сказала она и весь напряг к ней вернулся, и лицо опять начало менять цвет с красного на белый и обратно.

— Что правда? — спросила я, продолжая гадать, во что же такое самолет превратил мое невинное замечание.

— До того, как я сюда попала, у меня были косы. Тебя, наверное, удивляет моя прическа.

— Елки-палки, наверное, я сказала какую-нибудь гадость про ее волосы.

— Мой отец… — Зибет вцепилась в блокнот так же, как в ту ночь хваталась за выключатель — будто жизнь спасала. — Мой отец их обрезал, — она признавалась мне в чем-то ужасном, а я понятия не имела — в чем.