А Сахаров смерил артиста уничтожающим взглядом: он лично не доверил бы ему достать из холодильника даже лимонад, не говоря уж о водке.

Единственное, на что сгодился Пульс, — это открыть дверь следующему гостю. Им оказался Михаил Николаевич Саврасов.

Выглядел он плохо. Потухший взгляд, опущенные уголки губ, серое, как после болезни, лицо. Его счастливый легкий характер не выдержал очередного испытания — гибели любимого племянника. И без того жизнь его никогда не была безоблачной. Оперативник Сахаров, вдоволь порывшийся в биографиях свидетелей и знакомых убитого, знал, что Михаил Николаевич рано остался сиротой, жил с младшим сводным братом у полусумасшедшей бабки, потом едва не сел в тюрьму по ложному обвинению в краже, потом с трудом одолел театральное училище, где в те времена главным предметом была история партии, потом женился на дважды судимой продавщице из книжного магазина, которая была старше его на семь лет... В дополнение ко всем неприятностям пришла беда — в возрасте пяти месяцев умер его долгожданный ребенок. Затем наступили годы затишья. Саврасов, ломая судьбу, работал как вол и однажды так сыграл роль в одном комедийном фильме, что на следующий же день проснулся знаменитым. Его стали приглашать чаще, предлагать большие и интересные роли, что только способствовало развитию его таланта. Ему еще не было сорока, когда его фамилию знала вся страна. Зрители любили его; спектакли с его участием неизменно проходили при полном, а порой и переполненном зале; на его концерты почти невозможно было достать билеты; на плакатах кинокартин, где он снимался, всегда изображалось его милое, добродушное лицо с чудесной, мягкой и обаятельной улыбкой.

Но судьба не сдавалась и нанесла Михаилу Николаевичу очередной удар: его супруга заболела раком горла. Ей сделали несколько операций, одну за другой, и из цветущей, полной сил женщины она за какой-то год превратилась в инвалида. Некогда Саврасов (оперативник об этом не знал) полюбил ее за голос — тонкий, звенящий, негромкий. А теперь она говорила сипло, медленно, с трудом произнося слова, как пьяная. В последнее время она практически не вставала с постели. По всему было ясно, что долго она не протянет. Саврасов сильно переживал, но виду не показывал — по своей всегдашней привычке держался как истинный джентльмен. И вот опять беда: Миша. На этот раз Саврасова подкосило основательно. Он уже не мог скрывать своей страшной тоски. Он резко постарел. Сейчас он выглядел лет на семьдесят с лишком, хотя на деле ему было лишь чуть за пятьдесят. При первой встрече Сахаров, знавший и любивший этого артиста давно, был так поражен переменами в его внешности, что смутился и старательно отводил глаза, пока умница Саврасов не усмехнулся грустно и не сказал: «Что? Плох я? Ничего, поправлюсь...»

Но он не поправился. В квартиру Мадам вошел глубоко больной и старый человек. Бесчувственный Пульс сейчас же засыпал его вопросами о сценарии Вадиного фильма, в котором они оба снимались, и потащил его в комнату.

А минут через десять началось паломничество. Люди приходили компаниями и поодиночке; входная дверь уже не закрывалась; в прихожей росла куча обуви, вешалка качалась под одеждой.

Оникс Сахаров, добровольно принявший на себя обязанности заместителя хозяйки, с облегчением встретил Тоню Антонову и передал свои полномочия ей. Она расправлялась с посетителями легко, наплевав на правила приличия, и, как ни странно, все ей сходило с рук. Ей улыбались, ее целовали в щечку, ей пожимали руку и интересовались успехами в учебе и работе. Сахаров наблюдал за ней с затаенной завистью, признаваясь себе в том, что девчонка и впрямь очень обаятельная и симпатичная. Ее легкая тонкая фигурка мелькала в комнате, в коридоре, на кухне, и каким-то образом все дела оказывались сделаны, все люди рассажены по местам, и в итоге (наверное, в первый раз за всю историю русских поминок) ни один гость не остался без вилки, ножа или рюмки.

Чуть позже Оникс выяснил у самой Тони, что подобное мастерство приема гостей вообще ей несвойственно. Что обычно она как раз все путает, все забывает и, как Пульс, разбивает то, что плохо лежит. А сегодня — может быть, оттого, что это Мишины поминки? — у нее все получается как надо.

Гости расселись. Минуты три длилось скорбное молчание, затем прерванное Вадей. Он встал и произнес речь, в которой перечислял необыкновенные Мишины достоинства, а заодно и свои собственные. Его прервал Михалев. Он тоже произнес речь, гораздо более проникновенную. Некоторые прослезились; Невзорова зарыдала и немедленно заполучила парочку кавалеров; Менро вздыхал громко и так тяжело, что головки гвоздик в вазе перед ним покачивались, как от сквозняка.

А впрочем, как заметил Сахаров, и без всяких речей многие гости были подавленны. Половина здесь присутствующих с утра посетила Мишину могилу на кладбище, другие просто знали его давно и сейчас могли в полной мере ощутить горечь потери, как это обычно бывает в самом начале поминок.

Сахаров ютился в конце длинного стола, зажатый с двух сторон братом Мадам Константином Сергеевичем (очень похожим на персонаж Ильфа и Петрова Кису Воробьянинова) и режиссером Вадимом Жеватовичем. Кроме них, он еще мог переговариваться с Пульсом, Тоней, Мадам, Линником, Штокманом и Михалевым — все они сидели недалеко от него. Остальные же находились за пределами досягаемости. Не кричать же, в самом деле, воспитанному в лучших традициях оперативнику через весь стол! Он, к примеру, хотел бы поговорить с Денисом Климовым, но тот сидел прямо напротив, то есть на другом конце стола. Рядом с ним Сахаров заметил одного очень известного актера из МХАТа и какого-то пухлого молодого мужчину с испитым лицом. Оперативник напрягся и припомнил пьяницу — Валентин Сандалов, актер, когда-то подававший большие надежды, но не оправдавший даже самых малых.

Среди гостей Оникс увидел штук восемь знаменитостей, двух резво начинающих политических деятелей, а также тех, кто каким-то боком имел отношение к делу Миши Михайловского, то бишь Штокмана, Невзорову (она плакала без передышки), Менро и сравнительно новое действующее лицо — вальяжного седого красавца Владимира Сандалова, вице-президента не слишком крупного московского банка. Это был родной дядя пьяницы. Благодаря ему Валентин не скитался по подворотням и не проводил досуг у коммерческого ларька, а сидел в своей собственной квартирке и жрал хорошую водку. Дядя же снабжал его еженедельно небольшими суммами, которых хватало не только на спиртное, но и на еду. Опять же дядя регулировал его отношения с окружающим миром. Так, все окрестные алкоголики и в пьяном угаре отчетливо помнили, что домой к Валентину им заходить запрещено и просить денег в долг — тоже запрещено. Сам Валентин давно уже стал человеком достаточно замкнутым и не жаждал общения. Ему вполне хватало редких посетителей вроде Миши, Дениса и Менро. А от Менро он вообще уставал через три минуты...

Люди приходили почти без перерыва в течение четырех часов. У Сахарова в глазах рябило от незнакомых и полузнакомых лиц, в ушах звенело от стереофонических разговоров и в голове гудело от выпитой водки. Он не заметил, как выпил больше положенного, и теперь ему очень хотелось выйти проветриться, но он боялся, что упустит что-нибудь важное: была большая вероятность, что здесь находится и убийца.

Все, буквально все свидетельствовало о том, что Мишу убил человек из его окружения. Сосед Анатолий, который часто бывал в гостях у Миши, тщательно все осмотрел и сказал, что из квартиры ничего не пропало, это подтвердил и Саврасов. Ну зачем постороннему, если он не киллер, убивать человека? Только если у этого человека есть чем поживиться. А Миша жил скромно. Хотя и имел твердый доход, иной раз даже в зеленых купюрах, все подчистую тратил. На одежду, на хорошее питание, на подарки друзьям и подругам, да просто на жизнь. А киллера на него вряд ли кто-то мог нанять — не тот уровень у молодого актера, не то обеспечение...

Эх, если бы убийцы имели обыкновение падать в обморок от угрызений совести на поминках жертвы! Как просто тогда было б работать...

Наевшись и напившись, люди расслабились. Многие встали из-за стола и направились кто в кухню, кто на лестницу — покурить, поговорить. Оставшиеся завели общую беседу. Тема: раньше было лучше.

— Мой Отец был финансистом, — приятным голосом рассказывал Сандалов-старший. — А я с детства мечтал о небесных просторах — летчиком хотел стать, как большинство парней в то время. Фотографию Громова раздобыл, над столом прикрепил... Она у меня лет десять висела, пока я на четвертый курс экономического не перешел. Сейчас думаю: спасибо отцу, что меня уломал тогда, направил на путь истинный. Иначе кем бы я был?