Но на этом мои неприятности не закончились. Хозяин кота Валера, продавец из коммерческого магазина на углу нашей улицы, узрев своего любимца на чужом балконе, чуть не упал в обморок. Он вцепился в поручень так, что даже пальцы побелели, и завопил: «Куля! Куля! Домой!» Потом повернулся ко мне и, брызгая слюной, стал обвинять меня в том, что я всю жизнь замышляю убийство его прелестного котика. Надо сказать, что этого котика следовало бы убить за одно только его гадкое прозвище Кулек, уж не говоря об отвратительном избалованном характере. Но я промолчала. Я никогда не связываюсь с Валерой. Зато не стал молчать хозяин болонки.

Он вышел на свой балкон, поднял голову, увидел Валеру, которого не выносил с детства, и издал тихий угрожающий рык. Валера в долгу не остался и тоже зарычал. «Сволочь!» — перешел с баса на фальцет хозяин болонки. «Сам сволочь!» — взвизгнул в ответ Валера. Через секунду они уже бесновались и визжали как резаные. Такого я и представить себе не могла. Орал кот, орал Валера, орала болонка, и орал ее хозяин. Соседи со всего дома выползли на балконы полюбопытствовать, что происходит.

Петя тихо ретировался в комнату, дернув меня за полу футболки. Я хотела было уйти, однако Валера был бдителен и с ходу переключился на меня. Хозяин болонки тоже. Болонка тоже. И кот. Ну а когда другие соседи начали вопить, призывая нас к порядку, я вообще едва не оглохла. К счастью, Петя позвал меня к телефону. Я ушла, а вслед мне несся шквал криков и визгов.

Потом ко мне пришла председательша нашего ЖСК. За ее спиной маячил Валера, но рта не раскрывал, потому что Петя был еще дома. Валера прекрасно знал — на собственной шкуре, между прочим, — что Петя терпит долго, но затем реагирует молниеносно.

Председательша предъявила мне Валерину жалобу. Там было написано, что я систематически преследую его кота, подсовываю ему отравленные сосиски, избиваю его сапогами своего брата и так далее. Все — гнуснейшая ложь. У моего брата нет сапог, только ботинки и туфли, и он никогда не позволил бы мне избивать ими какого-то там кота.

Петя молча вышел вперед, взял у председательши жалобу и закрыл дверь перед ее носом. Потом посмотрел на меня так укоризненно, что мне пришлось потупиться. Именно пришлось, ибо я не испытывала ни малейшего раскаяния и жалела о том лишь, что не успела отобрать у вора сосиску и он уронил ее вниз. Теперь она валялась на козырьке подъезда, недоступная никому.

Петю вполне устроил мой виноватый вид. Он сунул мне жалобу и удалился в комнату. Жалобу я выкинула в мусорное ведро, а сама села на кухне и предалась грустным размышлениям. Мерзкий кот со своим не менее мерзким хозяином вконец испортили мое и без того смурное настроение.

Я подумала, что надо бы сходить к Мадам, но уже опаздывала на съемки, а потому допила свой остывший кофе и пошла одеваться.

Когда я приехала на студию, все были в сборе. Сладков в трудовом порыве уже напыхтел своей кастрюлей, и в павильоне висели облака вонючего серого дыма. Невзорова тихо плакала в уголке. Я не стала выяснять причину ее расстройства, так как причины скорее всего и не было — Невзорова обожала поплакать просто так и делала это при любом удобном случае в любом месте. Оператор возился с камерой, то и дело подпихивая ногой нерасторопного ассистента. Мой Саврасов увлеченно дочитывал Кукушкинса, которого ему дала Мадам.

Кстати, мы все уже прочитали «Три дня в апреле». Даже Константин Сергеевич. Потрясающая вещь. Немного отличается от предыдущих мрачным тоном повествования, но в целом — сильная, глубокая, и даже трагический финал оставляет в душе не тоскливый осадок, а веру в добро и будущее.

Когда-нибудь я решусь, разыщу Кукушкинса и выскажу ему все, что думаю о его невероятном таланте. Жаль, что его книги издают такими малыми тиражами. Видно, полагают, что сейчас серьезная литература никому не нужна. Зря, между прочим. Я одна знаю по крайней мере два десятка людей, которые предпочитают чтение — чтиву. А каждый из этих двух десятков знает еще десяток, а из того десятка — еще десяток, и так далее.

Еще мне жаль, что на обложке нет фотографии Кукушкинса. Я представляю его красивым парнем, чем-то похожим на Дениса, но без его легкости. Я представляю, что брови у Кукушкинса черные, сдвинутые к переносице; глаза — продолговатые, темные, но не карие; губы сжаты; подбородок чуть выдается вперед... Это, пожалуй, портрет артиста, а не писателя. Хотя, мне кажется, прозаик должен хоть немного обладать артистическим даром. Ведь он пишет характеры людей, передает их мысли, их речь, значит, в каком-то смысле всех их играет... Я говорила об этом с Саврасовым. Он со мной согласен. Он только считает, что этот актерский дар у прозаика может быть совершенно не выражен внешне. Да, вероятно. Я знакома с одной девочкой, которая пишет любовные романы, так она скучна и тупа, как болонка моего соседа снизу. Правда, и романы у нее такие же... Нет, это не моя область, и я не могу разбираться в ней так хорошо, как хотела бы.

Вадя был на удивление спокоен. Если б не его густо подкрашенные опаленные брови, он выглядел бы даже романтично. Говорил он сегодня тихо, с придыханием. Я не могла понять, что это: новая Вадина роль или просто очередная смена настроения? Он посмотрел на меня кротким взором, затем прикрыл глаза ладонью и шепотом сказал:

— Приготовились к съемке.

...Денис вошел в павильон в тот момент, когда Невзорова испортила девятый дубль и уже намеревалась грустно заплакать. При его появлении она не стала этого делать: Денис не выносил крокодиловых слез и всегда саркастически посмеивался над бедной артисткой в такие печальные для нее моменты. Надувшись, Невзорова отошла к Саврасову и принялась жаловаться ему на жизнь. Денис подсел к Ваде, раскрыл сценарий и, водя пальцем по строкам, начал что-то горячо объяснять режиссеру. Тот слушал невнимательно, явно занятый своими мыслями, которых, как утверждал Михалев, у него никогда не было. То есть он имел в виду, что у Вади были только чужие мысли. Не могу высказать свое мнение на сей счет, поскольку в кино не ас и вряд ли им когда-нибудь буду.