Совсем другую прожил бы он жизнь! Но Гога считает, что ради творчества ему пришлось бы пожертвовать семьей, отколоться от своих — не те уже резоны. Поди объясни цыганам про искусство, каких жертв оно требует и к чему призывает. Я своим-то папе с мамой не сумел объяснить, а они, между прочим, институт закончили. Наверное, всем, шагнувшим в эту область, приходится испытывать нечто подобное, и рецепт тут один — вести себя достойно, держать себя в руках, не ругаться, и когда эти люди убедятся в том, что ничего с тобой поделать не могут, они сейчас же и перестанут. Все их мелочные потуги исправить тебя улетучатся, как по мановению волшебной палочки, а близкие люди останутся с тобой. В награду за терпение. Поверьте, что это большая награда.

— А какие песни поют сейчас цыгане? — спрашиваю Гогу.

— Да все цыганские — «Цоху», «Ручеек»… Старые песни уже позабыли. Вот в Горино один старик есть. Он древние песни поет — без музыки. Баллады. Как такой-то пошел туда-то, сосватал эту, у того-то занял денег и не отдал, что сходка решила… Целые истории. Я другие пишу. Вроде шансона. Не хочешь послушать?

Конечно, хочу! За тем и приехал!

Собственные песни Гога исполняет без цыганских штучек, спокойно, мелодично, хотя, если надо, подначить он умеет — сам не заметишь, как уже танцуешь — или сидишь, а как будто танцуешь, так эта музыка тебя пробирает. Но Гога любит гладко, ровно, по-русски. Я же говорю — белая ворона. Три песни у Гоги записано на студии, но он недоволен — ему не нравится собственный голос. Гога хотел, чтобы пел его племянник Мурша (он же Миша), потому что у Мурши «голос красивый, прямо притягивает». Но у Мурши умер дядя, и тот держал траур.

— Что это значит?

— Если траур, целый год нельзя музыку слушать, телевизор смотреть. У нас считается, если ты не соблюдаешь траур, значит, ты не уважаешь того человека, который умер. Правда, если старый человек умирает — лет семьдесят — восемьдесят, траур не положен: он свое прожил, хватит ему, до таких лет дожить — большая удача. Мурша тогда телевизор смотрел, а петь отказывался.

— Строго сейчас соблюдают правила касательно траура?

— Как тебе сказать? И это меняется. Траур соблюдает лишь хозяин семьи, а молодежь в другой комнате может и телевизор включить — только тихонько, чтобы он не слышал. Кто-то год траур держит, но обычно сорок дней. Отходит уже это. Новая жизнь. Новая техника. Магнитофон, к примеру, слушать нельзя, а сотовым телефоном пользоваться можно — в наших законах про него не говорится! Скачал на мобильник музыку и слушай, сколько тебе нравится. Выходит, одно у нас запрещено, а другое разрешено, хотя по сути одно и то же! Не успевают наши традиции под прогресс подделываться.

Приезжаю через месяц — Гога с семьей остались одни! Между опустевшими цыганскими домами бродят голодные собаки и кошки. Горит костер. Все на улице. Гога сидит — в расстегнутой рубашке, с голым животом — на резном старинном стуле с высокой спинкой; краска облупилась. Улыбнулся мне радушно, кивнул хозяйке, чтобы кушать разогрела.

— А где все ваши?

— А кто куда. Им начальство сказало, что если не освободят участки по-хорошему, отберут по-плохому. С ОМОНом, с милицией. Поехали в другие табора проситься, чтобы их пустили, хотя бы временно, — в Горино, в Пери, в Молдавию, в Белгород.

— А ты?

— Посмотрю, кто как приживется, а потом решу.

Смотрел и решал Гога целый год. На следующее лето я нашел его ровно на том же месте, на том же стуле, таким же дружелюбным. У меня даже сложилось впечатление, как будто он за все это время только и сделал, что застегнул рубашку и накинул пиджак!

— Давно не виделись! — встречает меня Гога.

— Не скучно одному?

— Уже привыкли.

— Как семья, родные?

— Спасибо — нормально, все хорошо.

В десяти шагах от нас его сыновья обжигают двигатели. Дым сносит ветром в сторону коттеджей, которые находятся через дорогу, — там живут русские. Дым их раздражает, он не раз был причиной коллективных жалоб в администрацию Коляновского района.

— При таборе, раньше, — рассказывает Гога, — местные не знали, на кого им жаловаться, а теперь мы одни. Кроме нас, валить не на кого. А зарабатывать надо. В последнее время — одни поездки. Тут захотел один фабрику купить — я ему нашел. Мне 10 %. Другому нужен бульдозер или кран — я ему сделаю. Он платит, допустим, миллион рублей, а мне — 50 000, хорошие деньги, но это редко, чтоб такая удача. Труд неперспективный. Что-то выдумывать все равно придется. Жизнь меняется. Кто не идет вперед, тот идет назад. Потому что жизнь идет вперед.

Да он философ!

Я не понимаю:

— Гога, а ты никогда не думал, почему цыгане в одних вопросах такие смышленые, а в других беспомощные?

— Раньше мы совсем дикие были. Нам многое дано, но мы не развиваемся. Взять тот же бизнес! Наше занятие! Есть у цыган предпринимательская жилка. Но и тут мы глубоко не копаем. Не загадываем надолго. Денег не вкладываем. Нам надо быстро — вложил и через два дня с прибылью вернул, ну три дня, ну неделя… О б'oльшем никому мысли не приходят. Цыган смотрит телевизор, и он не думает: «Буду президентом!», или «Буду Майклом Джексоном!», или «Буду олигархом!» Цыгане ни к чему не стремятся толком. Сыты, обуты, крыша над головой есть — и ладно. Появились у него деньги — он их в золото обращает, навесит все на себя, а потом поджало — несет в ломбард. Обанкротился, поднялся, и опять же не в дело деньги вложил, а золото выкупил! Уровень жизни повышать не хочет. Живет во времянке без света, без газа, зато и перстень, и крест — из золота! Нашим нравится, когда богатство на груди висит. На банковском счете его не видно, нечего и класть! А я ни цепей, ни перстней не люблю.